Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






О стеснительности высокого положения 4 page





Я думаю, что мне было бы куда приятнее жить на иждивении кого-либодругого, если бы это не налагало на меня обязательств и ярма рабства.Впрочем, рассматривая этот вопрос основательнее и учитывая мои склонности,выпавший на мою долю жребий, а также огорчения, доставляемые мне моимиделами, слугами и домашними, я, право, не знаю, что унизительнее,мучительнее и несноснее, — все это вместе взятое или подневольное положениепри человеке, который был бы выше меня по рождению и располагал бы мной, неслишком насилуя мою волю. Servitus oboedientia est fracti animi et abiecti,arbitrio carentis suo [2917]. Кратес поступил гораздо решительнее:чтобы избавиться от пакостных хозяйственных мелочей и хлопот, он избрал длясебя убежищем бедность. На это я никогда бы не пошел (я ненавижу бедность неменьше, чем физическое страдание), но изменить мой нынешний образ жизни наболее скромный и менее занятой — этого я страстно желаю.

Пребывая в отъезде, я сбрасываю с себя все мысли о моем доме; и случисьв мое отсутствие рухнуть одной из моих башен, я бы это переживал не в примерменьше, чем, находясь у себя, падение какой-нибудь черепицы. Вне дома моядуша быстро и легко распрямляется, но когда я дома, она у меня вбеспрерывной тревоге, как у какого-нибудь крестьянина-виноградаря.Перекосившийся у моей лошади повод или плохо закрепленный стремянной ремень,кончик которого бьет меня по ноге, на целый день портят мне настроение.Перед лицом неприятностей я умею укреплять мою душу, но с глазами это у меняне выходит.

 

Sensus, о superi, sensus. [2918]

 

Когда я у себя дома, я отвечаю за все, что у меня не ладится. Лишьнемногие землевладельцы (говорю о людях средней руки вроде меня; и если этинемногие действительно существуют, они гораздо счастливее остальных) могутпозволить себе отдых хотя бы на одну-единственную секунду, чтобы их необременяла добрая доля лежащего на них груза обязанностей. Это в некотороймере уменьшает мое радушие (если мне иногда и случается удержать у себякого-нибудь несколько дольше, то, в отличие от назойливо любезных хозяев, ябываю этим обязан скорее моему столу, нежели обходительности), лишаяодновременно и большей части того удовольствия, которое я должен был быиспытывать в их кругу. Самое глупое положение, в какое может поставить себядворянин в своем доме, — это, когда он явно дает понять, что нарушаетустановленный у него порядок, когда он шепчет на ухо одному из слуг, грозитглазами другому; все должно идти плавно и неприметно, так, чтобы казалось,будто все обстоит, как всегда. И я нахожу отвратительным, когда к гостямпристают с разговорами о приеме, который им оказывают, независимо от того,извиняются ли при этом или же хвалятся. Я люблю порядок и чистоту.

 

et cantharus et lanx

Ostendunt mihi me [2919]

 

больше чрезмерного изобилия; а у себя я забочусь лишь о самомнеобходимом, пренебрегая пышностью. Если вам приходится видеть, какчей-нибудь слуга мечется взад и вперед или как кто-нибудь из них вывернетблюдо, это вызывает у вас улыбку; и вы мирно дремлете, пока вашгостеприимный хозяин совещается со своим дворецким относительно угощения,которым он вас попотчует на следующий день.

Я говорю лишь о моих вкусах; вместе с тем я очень хорошо знаю, сколькоразвлечений и удовольствий доставляет иным натурам мирное, преуспевающее,отлично налаженное хозяйство; я вовсе не хочу объяснять мои промахи инеприятности в деятельности этого рода существом самого дела, как не хочу испорить с Платоном, полагающим, что самое счастливое занятие человека — этоправедно делать свои дела [2920].

Когда я путешествую, мне остается думать лишь о себе и о том, какупотребить мои деньги; а это легко устраивается по вашему усмотрению. Чтобынакапливать деньги, нужны самые разнообразные качества, а в этом я ничего несмыслю. Но в том, чтобы их тратить, — в этом я кое-что смыслю, как смыслю ив том, чтобы тратить их с толком, а это, поистине, и есть важнейшее ихназначение. Впрочем, я вкладываю в это занятие слишком много тщеславия,из-за чего мои расходы очень неровны и несообразны и выходят, сверх того, запределы разумного, как в ту, так и в другую сторону. Если они придают мнеблеску и служат для достижения моих целей, я, не задумываясь, иду на любыетраты — и, так же не задумываясь, сокращаю себя, если они мне не светят, неулыбаются.

Ухищрения ли человеческого ума или сама природа заставляют нас жить соглядкою на других, но это приносит нам больше зла, чем добра. Мы лишаемсебя известных удобств, лишь бы не провиниться перед общественным мнением.Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность, что мы такое вдействительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих. Дажесобственная одаренность и мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаютсятолько нами самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая иходобрения. Есть люди, чьи подземелья истекают целыми реками золота, и никтооб этом не знает; есть и такие, которые превращают все свое достояние вблестки и побрякушки; таким образом, у последних лиар [2921]представляетсяценностью в целый экю, тогда как у первых — наоборот, ибо свет определяетиздержки и состояние, исходя из того, что именно выставляется ему напоказ.От всякой возни с богатством отдает алчностью; ею отдает даже от егорасточения, от чрезмерно упорядоченной и нарочитой щедрости; оно не стоиттакого внимания и столь докучной озабоченности. Кто хочет расходовать своисредства разумно, тот постоянно должен себя останавливать и урезывать.Бережливость и расточительность сами по себе — ни благо, ни зло; ониприобретают окраску либо того, либо другого в зависимости от применения,которое им дает наша воля.

Другая причина, толкающая меня к путешествиям, — отвращение к царящим внашей стране нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы они наносилиущерб только общественным интересам,

 

peioraque saecula ferri

Temporibus, quorum sceleri non invenit ipsa

Nomen et a nullo posuit natura metallo, [2922]

 

но так как они затрагивают и мои интересы, смириться с ними я не могу.Уж очень они меня угнетают. Вследствие необузданности длящихся уже долгиегоды гражданских войн мы мало-помалу скатились в наших краях к такойизвращенной форме государственной власти,

 

Quippe ubi fas versum atque nefas, [2923]

 

что, поистине, просто чудо, что она смогла удержаться.

 

Armati terram exercent, semperque recentes

Convectare iuvat praedas et vivere rapto. [2924]

 

Короче говоря, я вижу на нашем примере, что человеческие сообществаскладываются и держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы людей ни загнать,они, теснясь и толкаясь, в конце концов как-то устраиваются и размещаются,подобно тому, как разрозненные предметы, сунутые кое-как, без всякогопорядка, в карман, сами собой находят способ соединиться и уложиться другвозле друга, и притом иногда лучше, чем если бы их уложили туда даженаиболее искусные руки. Царь Филипп собрал однажды толпу самых дурных инеисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенномдля них городе, которому присвоил соответствующее название [2925]. Полагаю,что и они из самих своих пороков создали политическое объединение, а такжецелесообразно устроенное и справедливое общество.

Предо мной не какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня,предо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы,настолько чудовищные по своей бесчеловечности и в особенности бесчестности, — а для меня это наихудший из всех пороков, — что я не могу думать о них безсодрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Этииз ряда вон выходящие злодеяния в такой же мере отмечены печатью душевноймощи и непреклонности, как и печатью развращенности и заблуждений. Нуждаобтесывает людей и сгоняет их вместе. Эта случайно собравшаяся ордасплачивается в дальнейшем законами; ведь бывали среди подобных орд и такиесвирепые, что никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либопохожее, и тем не менее иным из них удавалось обеспечить себе здоровое идлительное существование, так что потягаться с ними было бы впору разве чтогосударствам, которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.

И, конечно, все описания придуманных из головы государств — не болеечем смехотворная блажь, непригодная для практического осуществления.Ожесточенные и бесконечные споры о наилучшей форме общественного устройстваи о началах, способных нас спаять воедино, являются спорами, полезнымитолько в качестве упражнения нашей мысли; они служат тому же, чему служатмногие темы, используемые в различных науках; приобретая существенность изначительность в пылу диспута, они вне него лишаются всякой жизненности.Такое идеальное государство можно было бы основать в Новом Свете, но мы итам имели бы дело с людьми, уже связанными и сформированными теми или инымиобычаями; ведь мы не творим людей, как Пирра или как Кадм [2926]. И если бы мыдобились каким-либо способом права исправлять и перевоспитывать этих людей,все равно мы не могли бы вывернуть их наизнанку так, чтобы не разрушитьвсего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он установил для афинян.«Да, — сказал он в ответ, — наилучшие из тех, каким они согласились быподчиняться» [2927].

Варрон приводит в свое извинение следующее: если бы он первым писал орелигии, он высказал бы о ней все, что думает; но раз она принята всеми и ейприсущи определенные формы, он будет говорить о ней скорее согласно обычаю,чем следуя своим естественным побуждениям [2928].

Не только предположительно, но и на деле лучшее государственноеустройство для любого народа — это то, которое сохранило его как целое.Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависятот породивших его обычаев. Мы всегда с большой охотой сетуем на условия, вкоторых живем. И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих вгосударстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве киному виду правления — это преступление и безумие.

 

Уклад своей страны обязан ты любить:

Чти короля, когда он у кормила,

Республику, когда в народе сила,

Раз выпало тебе под ними жить.

 

Это сказано нашим славным господином Пибраком [2929], которого мы толькочто потеряли, человеком высокого духа, здравых воззрений, безупречногообраза жизни. Эта утрата, как и одновременно постигшая нас утрата господинаде Фуа [2930], весьма чувствительны для нашей короны. Не знаю, можно ли найтив целой Франции еще такую же пару, способную заменить в Королевском Советедвух этих гасконцев, наделенных столь многочисленными талантами и стольпреданных трону. Это были разные, но одинаково высокие души, и для нашеговека особенно редкие и прекрасные, скроенные каждая на свой лад. Но кто жедал их нашему времени, их, столь чуждых нашей испорченности и столь неприспособленных к нашим бурям?

Ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как вводимыеновшества; всякие перемены выгодны лишь бесправию и тирании. Когдакакая-нибудь часть займет неподобающее ей место, это дело легко поправимое;можно принимать меры и к тому, чтобы повреждения или порча, естественные длялюбой вещи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ. Но братьсяза переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания —значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает написанное,кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверхтормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, non tam commutandarumquam evertendarum rerum cupidi [2931]. Мир сам себяне умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, чтопомышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь сценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на тысяче примеров,что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавитьсяот терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательновыздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось.

Цель хирурга не в том, чтобы удалить дикое мясо; это только способлечения. Он стремится к тому, чтобы на том же месте возродилась здороваяткань и чтобы тот же участок тела снова зажил нормальной жизнью. Всякий, ктохочет устранить только то, что причиняет ему страдание, недостаточнодальновиден, ибо благо не обязательно идет следом за злом; за ним можетпоследовать и новое зло, и притом еще худшее, как это случилось с убийцамиЦезаря [2932], которые ввергли республику в столь великие бедствия, что импришлось раскаиваться в своем вмешательстве в государственные дела. С тоговремени и вплоть до нашего века со многими произошло то же самое. Моисовременники французы могли бы на этот счет многое порассказать. Все крупныеперемены расшатывают государство и вносят в него сумятицу. Кто, затеваяисцелить его одним махом, предварительно задумался бы над тем, что из этоговоспоследует, тот, конечно, охладел бы к подобному предприятию и не пожелалбы приложить к нему руку. Пакувий Колавий покончил с порочными попыткамиэтого рода [2933]весьма примечательным способом. Его сограждане поднялисьпротив своих правителей. Ему же, человеку весьма могущественному в городеКапуе, удалось запереть во дворце собравшийся туда в полном составе сенат,и, созвав на площадь народ, он сообщил ему, что пришел день, когда они безвсякой помехи могут отмcтить тиранам, которые так долго их угнетали икоторые теперь в его власти, безоружные и лишенные всякой охраны. Онпредложил, чтобы их выводили по жребию одного за другим, и народ принималрешение о каждом из них в отдельности, исполняя на месте вынесенный имприговор, — с тем, однако, чтобы на должность, которую занимал осужденный,они тут же назначали кого-нибудь из добропорядочных граждан, дабы она неоставалась незамещенной. Едва был вызван первый сенатор, как поднялиськрики, выражавшие всеобщую ненависть к этому человеку. «Вижу, — сказалПакувий, — этого необходимо сместить, он бесспорный злодей; давайте заменимего кем-нибудь более подходящим». Внезапно воцарилась полнейшая тишина:всякий затруднялся, кого же назвать. Наконец, кто-то осмелился выдвинутьсвоего кандидата, но в ответ на это последовали еще более громкие иединодушные крики, отказывавшие ему в избрании. Было перечислено множествоприсущих ему недостатков и были приведены сотни веских причин, по которымего следовало отвергнуть. Между тем, страсти разгорались все сильнее инеукротимее, и дело пошло еще того хуже при появлении второго сенатора, азатем и третьего: столько же было разногласий при выборах, сколько согласияпри отстранении от обязанностей. В конце концов, устав от этой бесплоднойраспри, народ стал мало-помалу — кто сюда, кто туда — разбегаться ссобрания, унося в душе убеждение, что застарелое и хорошо знакомое зловсегда предпочтительнее зла нового и неизведанного. Чего мы только неделали, чтобы дойти до столь прискорбного положения?

 

Eheu cicatricum et sceleris pudet,

Fratrumque: quid nos dura refugimus

Aetas? quid intactum nefasti

Liquimus? unde manus iuventus

Metu deorum continuit? quibus

Pepercit aris? [2934]

 

И все же я не решаюсь сказать:

 

ipsa si velit Salus

Servare prorsus non potest hanc familiam. [2935]

 

Мы, пожалуй, еще не дошли до последней черты. Сохранность государств —это нечто такое, что находится за пределами нашего разумения.Государственное устройство, как утверждает Платон, — это нечто чрезвычайномогущественное и с трудом поддающееся распаду [2936]. Нередко оно продолжаетсуществовать, несмотря на смертельные, подтачивающие его изнутри недуги,несмотря на несообразность несправедливых законов, несмотря на тиранию,несмотря на развращенность и невежество должностных лиц, разнузданность имятежность народа.

Во всех наших превратностях мы обращаем взоры к тому, что над нами, исмотрим на тех, кому лучше, чем нам; давайте же сравним себя с тем, что поднами; нет такого горемычного человека, который не нашел бы тысячи примеров,способных доставить ему утешение. Наша вина, что мы больше думаем о грядущейбеде, чем о минувшей. «Если бы, — говорил Солон, — все несчастья былисобраны в одну груду, то не нашлось бы ни одного человека, который непредпочел бы остаться при своих горестях, лишь бы не принимать участия взаконном разделе этой груды несчастий и не получить своей доли» [2937]. Нашегосударство занемогло; но ведь другие государства болели, бывало, ещесерьезнее и тем не менее не погибли. Боги тешатся нами словно мячом ишвыряют нас во все стороны:

 

Enimvero dii nos homines quasi pilas habent. [2938]

 

Светила роковым образом избрали римское государство, дабы показать наего примере свое всемогущество. Оно познало самые различные формы, прошлочерез все испытания, каким только может подвергнуться государство, черезвсе, что приносит лад и разлад, счастье и несчастье. Кто же можетотчаиваться в своем положении, зная о потрясениях и ударах, которые онопретерпело и которые все-таки выдержало? Если господство на огромныхпространствах есть признак здоровья и крепости государства (с чем я никоимобразом не могу согласиться, и мне нравятся слова Исократа, советовавшегоНикоклу не завидовать государям, владеющим обширными царствами, нозавидовать тем из них, которые сумели сохранить за собой то, что выпало им вудел [2939]), то Рим никогда не был здоровее, чем в то время, когда он былнаиболее хворым. Худшая из его форм была для него самой благоприятною. Припервых императорах в нем с трудом прослеживаются какие-либо признакигосударственного устройства: это самая ужасающая и нелепая мешанина, какуютолько можно себе представить. И все же он сохранил и закрепил это своеустройство, остался не какой-нибудь крошечной монархией с ограниченнымипределами, но стал властителем многих народов, столь различных, стольудаленных, столь враждебно к нему настроенных, столь неправедно управляемых,столь коварным образом покоренных:

 

nec gentibus ullis

Commodat in populum terrae pelagique potentem

Invidiam fortuna suam. [2940]

 

Не все, что колеблется, падает. Остов столь огромного образованиядержится не на одном гвозде, а на великом множестве их. Он держится ужеблагодаря своей древности; он подобен старым строениям, из-за своеговозраста потерявшим опору, на которой они покоились, без штукатурки, безсвязи, и все же не рушащимся и поддерживающим себя своим весом,

 

nec iam validis radicibus haerens,

Pondere tuta suo est. [2941]

 

К тому же никак нельзя одобрить поведение тех, кто обследует лишьвнешние стены крепости и рвы перед ними; чтобы судить о ее надежности, нужновзглянуть, кроме того, откуда могут прийти осаждающие и каковы их силы исредства. Лишь немногие корабли тонут от своего веса и без насилия над нимисо стороны. Давайте оглядимся вокруг: все распадается и разваливается; и этово всех известных нам государствах, как христианского мира, так и в любомдругом месте; присмотритесь к ним, и вы обнаружите явную угрозу ожидающих ихизменений и гибели:

 

Et sua sunt illis incommoda, parque per omnes

Tempestas. [2942]

 

Астрологи ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему обыкновению,великие перемены и потрясения; их предсказания толкуют о том, что и без тогоочевидно и осязаемо; за ними незачем отправляться на небеса.

И если это сочетание бедствий и вечной угрозы наблюдается повсеместно,то отсюда мы можем извлечь для себя не только известное утешение, но инекоторую надежду на то, что и наше государство устоит, как другие; ибо гдепадает все, там в действительности ничто не падает. Болезнь, присущая всем,для каждого в отдельности есть здоровье; единообразие — качество,противоборствующее распаду. Что до меня, то я отнюдь не впадаю в отчаянье, имне кажется, что я вижу перед нами пути к спасению;

 

deus haec fortasse benigna

Reducet in sedem vice. [2943]

 

Кому ведомо, не будет ли господу богу угодно, чтобы и с нами произошлото же самое, что порою случается с иным человеческим телом, котороеочищается и укрепляется благодаря длительным и тяжелым болезням, возвращающимему более полное и устойчивое здоровье, нежели то, какое было ими у негоотнято?

Но больше всего меня угнетает то, что, изучая симптомы нашей болезни, янахожу среди них столько же естественных и ниспосланных самим небом и толькоим, сколько тех, которые привносятся нашей распущенностью и человеческимбезумием. Кажется, что даже светила небесные — и они считают, что мыпросуществовали достаточно долго и уже перешли положенный нам предел. Меняугнетает также и то, что наиболее вероятное из нависших над нами несчастий —это не преобразование всей совокупности нашего еще целостного бытия, а еераспадение и распыление, — и из всего, чего мы боимся, это самое страшное.

Предаваясь этим раздумьям, я опасаюсь также предательства со сторонымоей памяти: не заставляет ли она меня дважды говорить по рассеянности ободном и том же. Я не люблю себя перечитывать и никогда не копаюсь по добройволе в том, что мною написано. Я не вношу сюда ничего такого, чему научилсяпозднее. Высказанные здесь мысли обыденны: они приходили мне в голову, можетбыть, сотню раз, и я боюсь, что уже останавливался на них. Повторение всегдадокучает, даже у самого Гомера; но оно просто губительно, когда дело идет овещах малосущественных и преходящих. Меня раздражает всякое вдалбливаниедаже в тех случаях, когда оно касается вещей безусловно полезных, например уСенеки, как раздражает и обыкновение его стоической школы повторять повсякому поводу, и притом от доски до доски, все те же общие положения ипредпосылки и приводить снова и снова общеизвестные, привычные доводы иоснования. Моя память что ни день ужасающим образом ухудшается,

 

Pocula Lethaeos ut si ducentia somnos

Arente fauce traxerim. [2944]

 

И впредь — ибо до настоящего времени, слава богу, больших неприятностейот нее не было — мне, в отличие от других, стремящихся высказывать своимысли в подходящее время и хорошо их обдумав, придется избегать какой бы тони было подготовки из страха обременить себя известными обязательствами, откоторых я буду всецело зависеть. Я путаюсь и сбиваюсь, когда меня что-нибудьсвязывает и ограничивает и когда я завишу от такого ненадежного и немощногоорудия, как моя память.

Я не могу читать следующую историю, не возмущаясь и не переживая еевсею душой. Когда некоего Линкеста, обвиненного в злокозненном умысле наАлександра, поставили по обычаю перед войском, чтобы оно могло выслушать егооправдания, он, припоминая заранее составленную им речь, невнятно изапинаясь, пробормотал из нее лишь несколько слов. Пока он бился со своейпамятью, стараясь собраться с мыслями, его волнение все возрастало, и воины,стоявшие поблизости от него, сочтя, что он полностью себя уличил своимповедением, бросились на него и убили его ударами копий. Его оцепенение ибезмолвие были восприняты ими как признание в предъявленном ему обвинении:ведь в темнице у него было довольно досуга, чтобы подготовиться к этому дню,и, на их взгляд, дело тут не в том, что ему изменила память, а в том, чтосовесть сковала ему язык и отняла у него последнее мужество [2945]. Вотпоистине замечательный вывод! А между тем, самое место, скопление столькихлюдей, ожидание вселяют в душу смятение, особенно если помыслы направленытолько на то, чтобы говорить красноречиво и убедительно. Что тут поделаешь,если от этой речи зависит жизнь твоя или смерть?

Что до меня, то у меня земля уходит из-под ног при мысли о том, что намне путы и я могу говорить только о том-то и о том-то. Когда я вверяю ипрепоручаю себя моей памяти, я цепляюсь за нее с такой силой, что чрезмерноотягощаю ее, и она пугается своего груза. Пока я неотступно следую за нею, явыхожу из себя, и настолько, что едва не теряю самообладание, и мне не разприходилось превеликим трудом скрывать, что я раб моей памяти, причем этослучалось со мной именно там, где для меня было необычайно важно произвестивпечатление, что я говорю с полной непринужденностью, что выражения моихчувств случайны и заранее не продуманы, но порождены нынешнимиобстоятельствами. По-моему, не высказать ничего стоящего нисколько не хуже,чем обнаружить перед всеми, что явился сюда, подготовившись красно говорить, — вещь совершенно неподобающая, и тем более для людей моего ремесла, да ивообще возлагающая чрезмерные обязательства, непосильные для того, кто не всостоянии на себя положиться: от подготовки ждут большего, чем она можетдать. Часто по глупости надевают на себя короткий камзол, чтобы прыгнуть нелучше, чем в обычном плаще.

Nihil est his qui placere volunt tam adversarium quam expectatio. [2946]Существует письменное свидетельствооб ораторе Курионе, что, хотя он и разбивал свою речь на три или четыречасти и определял количество своих основных положений и доводов, с ним всеже нередко случалось, что он что-нибудь забывал или добавлял новое [2947]. Явсегда остерегался стеснений этого рода, ненавидя всяческие ограничения ипредписания, и не только из недоверия к моей памяти, но также и потому, чтовсе это слишком надуманно и искусственно. Simpliciora militares decent [2948]. Хватит с меня и того, что ядал себе обещание никогда больше не выступать в почтенных собраниях. Если жечитать свою речь по написанному, то помимо того, что этот способ просточудовищен, он вдобавок крайне невыгоден всякому, кто благодаря своим данныммог бы кое-чего достигнуть и при помощи жестов. Еще меньше могу ярассчитывать в настоящее время на собственную находчивость: моя мысль тяжелана подъем и лишена гибкости, и мне не найтись в обстоятельствах сложных изначительных.

Прими же, читатель, и эти мои писания, и это третье восполнение кнаписанной мною картине. Я добавляю, но никоим образом не исправляю.Во-первых, потому, что тот, кто отдал в заклад всему свету свое сочинение,по-моему, начисто потерял на него права. Пусть, если может, говорит болеескладно где-нибудь в другом месте, но не искажает работы, которую продал.Покупать у таких людей нужно только после их смерти. Пусть они преждехорошенько подумают и лишь потом берутся за дело. Кто их торопит?

Моя книга неизменно все та же. И если ее печатают заново, я разве чтопозволяю себе вставить в нее лишний кусочек, дабы покупатель не ушел спустыми руками: ведь она не более чем беспорядочный набор всякой всячины.Это всего лишь довески, нисколько не нарушающие ее первоначального облика,но придающие с помощью какой-нибудь существенной мелочи дополнительную иособую ценность всему последующему. Отсюда легко может возникнуть кое-какоенарушение хронологии, но мои побасенки размещаются как придется и не всегдав зависимости от своего возраста.

Во-вторых, если дело идет обо мне, я боюсь потерять при обмене; мой умне всегда шагает вперед, иногда он бредет и вспять. Я ничуть не меньшедоверяю своим измышлениям от того, что они первые, а не вторые или третьи,или потому, что они прежние, а не нынешние. Нередко мы исправляем себя стольже нелепо, как исправляем других. Впервые мое сочинение увидело свет в 1580 г. За этот длительный промежуток времени я успел постареть, но мудрости вомне, разумеется, не прибавилось даже на самую малость. Я тогдашний и ятеперешний — совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я, право, невзялся бы ответить. Если бы мы шли прямым путем к совершенству, старостьбыла бы и лучшей порой человеческой жизни. Но наше движение — скореедвижение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное, как раскачивание тростинки,колеблемой по прихоти ветра.

Антиох с великой горячностью превозносил Академию [2949]; однако он же настарости лет примкнул к стану ее врагов; за каким из этих двух Антиохов я быни последовал, разве это не означало бы, что в любом случае я все жепоследовал за Антиохом? Внести во взгляды людей сомнение и затем пытатьсявнести в них же определенность — не означает ли, в конце концов, все жевнести сомнение, а не определенность, и не предвещает ли также, что, будеэтому человеку было бы предоставлено прожить еще один век, он и тогда бынеизменно проявлял склонность к какому-нибудь новому увлечению, не стольколучшему, сколько другому.

Благосклонность читателей придала мне несколько больше смелости, чем яот себя ожидал. Но ничего я так не боюсь, как наскучить; я предпочел быскорее навлечь на себя гнев, но только, упаси боже, не опостылеть, каксделал один ученый моего времени. Похвала всегда и везде приятна, откуда бона ни исходила и что бы ее ни вызывало, но чтобы по-настоящему насладитьсяею, нужно знать, чем она вызвана. Даже недостатки находят себе поклонников.Признание со стороны невежественной толпы редко бывает обоснованным, и я,пожалуй, не ошибусь, если скажу, что писания, превыше всего поднятые в моевремя на щит народной молвой, — наихудшие. Конечно, я глубоко благодаренпочтенным и порядочным людям, отметившим своей благосклонностью мои немощныеусилия. Погрешности в отделке никогда не сказываются так явственно, кактогда, когда материал не может сам за себя постоять. Не вини же меня,читатель, за те из них, которые сюда просочились по прихоти и по небрежностикого-либо другого: каждый, кто прикасался к моему сочинению, вносил сюдасвои собственные. Я не вмешиваюсь ни в орфографию — единственное моежелание, чтобы не отступали от общепринятой, — ни в пунктуацию: я малосведущ как в той, так и в другой. Когда меня лишают всякого смысла, я неочень-то об этом печалюсь, ибо тут с меня снимается, по крайней мере,ответственность; но где его искажают или выворачивают на свой собственныйлад, как это часто случается, там меня, можно сказать, окончательно губят.Во всяком случае, если то или иное суждение скроено не по моей мерке,порядочный человек должен считать его не моим. Узнав, до чего я ленив исвоенравен, всякий легко поверит, что я охотнее продиктую еще столько жеопытов, лишь бы не закабалять себя пересмотром этих ради внесения в нихмелочных исправлений.

Date: 2016-05-15; view: 295; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию