О стеснительности высокого положения 1 page

Не имея возможности достичь высокого положения, давайте в отместку егоочерним. Впрочем, найти в чем-либо известные недостатки не значит очернить;их можно найти в любой вещи, как бы хороша и вожделенна она ни была, темболее что у высокого положения есть то преимущество, что с ним можно пособственному желанию расстаться, и почти всегда есть возможность выбораболее высокой или более низкой ступени: ведь не со всякой высоты непременнопадаешь, гораздо чаще можно благополучно опуститься. Сдается мне, что мывообще склонны переоценивать высокое положение, равно как и даватьнепомерную оценку решимости тех, кто на наших глазах презрел его, или жеуверяет, что полон к нему презрения, или же добровольно от него отказался.Само по себе оно вовсе не так приятно, чтобы всякий отказ от негорассматривать как чудо.

Я считаю тягостными усилия, необходимые для того, чтобы перенестистрадание, но не усматриваю никакой доблести в удовлетворенности скромнойдолей и в бегстве от величия. По-моему, это добродетель, которой и я, не богвесть кто, достиг без особого напряжения. Что же сказать о тех, кто приметво внимание и славу, сопутствующую такому отказу, с которым может бытьсвязано больше честолюбивых помыслов, чем со стремлением к высокомуположению и с радостью от того, что оно достигнуто? Ведь честолюбие дляудовлетворения своего часто избирает пути обходные и необычные.

Мужеством я вооружаюсь преимущественно для терпения, а не длядостижения каких-либо желаний. Их у меня не меньше, чем у кого-либо другого,и предоставляю я им не меньше свободы и самостоятельности. Однако же мне и вголову не приходило мечтать ни о державе и престоле, ни о величии, котороеобретаешь в столь высоком положении. Я на это не зарюсь, ибо слишком люблюсебя. Если я и стремлюсь к росту, то не в высоту, и применяюсь ко всему, чтоему препятствует: я хочу расти в том, что мне доступно, достигая большейрешимости, рассудительности, привлекательности и даже богатства. Но всеобщийпочет, но могущество власти подавляющим образом действуют на моевоображение. И, в противоположность одному великому человеку [2831], япредпочту быть вторым или третьим в Периге, чем первым в Париже, или, вовсяком случае, не кривя душой, — занимать в Париже скорее третье, чем самоепервое место. Я не хочу быть ни таким жалким и никому не известнымсуществом, чтобы мне приходилось вступать в споры с привратниками, ни струдом пробивать себе дорогу среди обступившей меня с великим обожаниемтолпы. Я и самой судьбой и личными склонностями предназначен к некоемусреднему положению. И всем своим жизненным поведением и начинаниями своими япоказал, что всегда скорее отступлюсь, чем стану перепрыгивать черезступень, определенную мне господом богом от рождения.

Всякое естественное состояние есть тем самым и справедливое и наиболееудобное.

Будучи от природы осмотрительным, я, в погоне за счастьем, ищу нестолько высоты, сколько легкости достижения.

Но если сердцу моему недостает мужества, то зато оно искренно, что изаставляет меня прямо говорить о его слабости. Если бы мне пришлось провестиследующее сравнение: с одной стороны, жизнь Луция Тория Бальба [2832], человекаблагородного, красивого, образованного, здорового, который мог и умелпользоваться всеми радостями и наслаждениями жизни, вел существованиеспокойное и независимое, укрепив душу против страха смерти, суеверия,страдания и всех забот, неизбежно выпадающих на долю человека, и в концеконцов встретил смерть в бою, с оружием в руках защищая отечество; с другой — жизнь Марка Регула [2833], всем известная своим величием и доблестью, — и еедостославный конец; одна — не отмеченная людской молвой и хвалами; другая —озаренный славой пример людям. Я без сомнения сказал бы о них так же, какЦицерон, если бы обладал в той же степени искусством слова. Но, мерь я их посвоей мерке, я добавил бы также, что первая настолько же подходит мне и моимстремлениям, которые я соразмеряю со своей природой, насколько вторая от нихдалека, что ко второй я могу отнестись лишь с величайшим восхищением, апервой охотно подражал бы на деле. Примем же ту свою величину, которая намдана в жизни и из которой мы исходим.

Противны мне и владычество и покорность.

Отан, один из семи, имевших право притязать на трон Персии, принялрешение, которое и мне было бы по сердцу: он передал сотоварищам свое праводостичь верховной власти путем избрания или же волей судьбы с тем лишьусловием, что ему и его близким предоставлена будет возможность жить вперсидской державе, не пользуясь властью, но и не подчиняясь ничему, кромедревних обычаев, и обладая всею той свободой, которая не нарушает их, — так,чтобы и не повелевать, и не выполнять никаких повелений [2834]. Самое, на мойвзгляд, тягостное и трудное на свете дело — это достойно царствовать.Ошибки, совершаемые королями, я сужу более снисходительно, чем это вообщепринято, ибо со страхом думаю о тяжком бремени, лежащем на властителях.Трудно соблюдать меру в могуществе столь безмерном. И надо сказать, что длядобродетели тех из них, кто от природы менее благороден, величайшееиспытание — занимать место, где нельзя сделать ничего хорошего так, чтобыэто сразу же не было учтено и взвешено, где малейшее доброе дело,совершенное вами, касается стольких людей зараз и где своим поведением вывоздействуете прежде всего на народ, судью недостаточно справедливого,которого легко и обморочить и ублажить.

Мало есть на свете вещей, о которых мы способны высказать нелицемерноесуждение, ибо среди них мало таких, которые так или иначе не вызывали бы внас корысти. Более высокое или более низкое положение, владычество илиподчиненность естественным образом вынуждаются к соперничеству и спору,неизбежно и неизменно противостоят друг другу. Ни тому ни другому не могу яверить, когда они судят о правах соперника: пусть же говорит разум, ибо оннепоколебим и беспристрастен, когда мы ему доверяемся. Без малого месяцназад я просмотрел две книги шотландских авторов, споривших по этому поводу.Сторонник народовластия считает, что король — ниже ломового извозчика;поклонник монархической власти возносит его по могуществу власти нанесколько саженей над самим господом богом [2835].

Между тем тягостность высокого положения, в которой я мог убедитьсявоочию, так как недавно мне представился для этого случай, состоит вследующем. В отношениях между людьми нет, может быть, ничего увлекательнее,чем то соревнование в чести и доблести, в которое мы вступаем друг с другом,упражняя свои физические и духовные силы, и в котором никогда не могутпо-настоящему принять участие носители верховной власти. По правде сказать,мне часто казалось, что при этом именно от великого почтения к ним относятсяс обидным пренебрежением. Ибо в детстве, например, мне было всегооскорбительнее, если соревнующиеся со мною в чем-либо делали это вполсилы,считая меня не достойным их соперником; нечто подобное постоянно происходитс королями — никто не осмеливается вступать с ними в настоящее соревнование.Если становится заметным, что своей победе они придают большое значение,каждый старается им поддаться и, чтобы не нанести ущерба их славе, всегдаготов поступиться своей, прилагая лишь столько усилий, сколько нужно длятого, чтобы оказать им честь. Какое же участие принимают они в борьбе, гдевсе — за них? Это напоминает мне паладинов былых времен, которые насостязания и битвы являлись наделенные волшебной силой или вооруженныезаколдованным мечом. Брисон, состязавшийся в беге с Александром, поддался;Александр выбранил его за это, а следовало всыпать ему плетей [2836]. Карнеадговорил, что дети царей лишь верховой езде учатся по-настоящему, ибо в любыхдругих упражнениях им все уступают, чтобы они могли быть первыми, а конь, небудучи придворным льстецом, сбросит с себя царского сына так же просто, каксына какого-нибудь грузчика [2837]. Для того, чтобы столь нежной богине, какВенера, придать черты мужества и храбрости, свойств, которые присущи лишьтем, кто может подвергнуться опасности, Гомер вынужден был изобразить, как вбитве за Трою она была ранена [2838]. Богов заставляют испытывать гнев, страх,заставляют их обращаться в бегство, жаловаться, подпадать человеческимстрастям, чтобы можно было наделить их доблестью, которую порождают в насвсе эти несовершенства. Тот, кто не подвержен случайностям и трудностям, неможет также притязать на честь и радость, вознаграждающие за смелыйпоступок. Жалостная участь — обладать такой властью, что все перед вамисклоняется. Высокая доля слишком далеко отбрасывает от вас других людей,препятствует их общению с вами, и вы оказываетесь в стороне от всех. Легкая,безо всяких усилий дающаяся возможность все себе подчинять враждебна какомубы то ни было удовольствию: это означает скользить, а не ходить, дремать, ане жить. Представьте себе человека, наделенного всемогуществом: оно быумалило его; ведь он должен был бы, как милости, просить у вас, чтобы выставили ему препятствия и оказывали сопротивление; он обделен — и всемсуществом своим и благами жизни.

Добрые качества земных владык мертвы, не могут проявиться: ведь о нихможно судить лишь по сравнению с чем-либо, а сравнение-то как раз и делаютневозможным. Подлинного одобрения они почти вовсе не знают, постоянноосыпаемые одними и теми же неизменными хвалами. Даже имея дело с самымглупым из своих подданных, они не имеют возможности по-настоящему превзойтиего в чем-либо. Тот скажет: «Ведь это же мой государь», — и, по его мнению,всем уже ясно, что он дал себя одолеть. Верховная власть — качество, котороеподавляет все прочие, существенные и подлинные качества: они в нейрастворяются, и им дано проявляться лишь в действиях, с ней непосредственносвязанных и ей служащих, — в делах царствования и правления. Так великокоролевское достоинство, что облеченный им — только государь. Окружающееего, извне идущее сияние скрывает от нас человека: взор наш ничего неразличает, — наполненный и отягощенный этим слишком ярким светом, оноказывается как бы отброшенным назад. Римский сенат присудил Тиберию первуюнаграду за красноречие; тот отказался от нее, полагая, что, даже если она имзаслужена, присуждение не было сделано по свободному волеизъявлению иникакой чести оно ему не принесет [2839].

Уступая государям во всем, что касается чести и славы, утверждают иукрепляют также их недостатки и пороки не только простым одобрением, но иподражанием. Каждый из свиты Александра старался держать, подобно ему,голову склоненной на сторону. А льстецы Дионисия в его присутствиинатыкались друг на друга, толкали и опрокидывали все, что попадалось им подноги, чтобы показать, будто они так же близоруки, как он. Иногдарекомендацией и средством войти в милость служила грыжа. Я наблюдал, каклюди из лести изображали глухоту, а Плутарх рассказывает, что у властителя,возненавидевшего жену, придворные разводились со своими женами, хотя илюбили их [2840]. Более того, по временам в моду входили разврат и всяческаяраспущенность, а также вероломство, кощунство, жестокость, а также ересь, атакже суеверие, безверие, изнеженность и еще худшие пороки, если такиеимеются. Можно привести пример гораздо более пагубный, чем тот, что явилильстецы Митридата, которые давали своему владыке, притязавшему на честьсчитаться хорошим врачом, резать и прижигать их члены [2841]: я имею в видутех, кто позволяет калечить себе душу, орган гораздо более благородный инежный.

Но, дабы кончить тем же, с чего начал, приведу еще кое-что. Когдаимператор Адриан спорил с философом Фаворином о значении некоторых слов, тоточень скоро с ним во всем согласился. Друзья его вознегодовали по этомуповоду, но он ответил: «Смеетесь вы надо мной, что ли? Как может он,начальствуя над тридцатью легионами, не быть ученее меня?» [2842]Август писалэпиграммы на Азиния Поллиона: «А я, — сказал Поллион, — буду молчать.Неблагоразумно писать против того, кто может предписать мне отправиться вссылку» [2843]. И оба они были правы. Ибо Дионисий, не будучи в состояниисравняться в искусстве поэзии с Филоксеном и в красноречии с Платоном,одного приговорил к работам в каменоломнях, а другого велел продать врабство на остров Эгину [2844].

Глава VIII

Об искусстве беседы

У нашего правосудия существует обычай осуждать одних в пример другим.

Осуждать их за то, что они провинились, было бы, как говорит Платон,нелепым [2845], ибо того, что сделано, переделать нельзя. Но осуждают затем,чтобы они больше не совершали тех же провинностей, или же затем, чтобыдругим неповадно было делать то же самое.

Когда человека вешают, его этим не исправишь, но другие на этом примереисправляются. Так же поступаю и я. Заблуждения мои порою свойственны самойприроде моей и неисправимы. Но как люди достойные представляют всем другимпример для подражания, так и я окажу им известную услугу, показав, чегоследует избегать.

Nonne vides Albi ut male vivat filius, utque

Barrus inops? magnum documentum, ne patriam rem

Perdere quis velit. [2846]

Выставив напоказ и осудив свои собственные недостатки, я научукого-нибудь опасаться их. По свойствам своей натуры, на мой взгляд наиболееценным, я склонен скорее себя обвинять, чем превозносить. Вот почему япостоянно возвращаюсь к этому и останавливаюсь на этом. Но, рассказывая просебя, поступаешь в ущерб себе: самообвинениям твоим всегда охотно верят,самовосхвалениям — никогда.

Есть, может быть, и другие люди, вроде меня, которые полезный урокизвлекут скорее из вещей неблаговидных, чем из примеров, достойныхподражания, и скорее отвращаясь от чего-то, чем следуя чему-то. Этот роднауки имел в виду Катон Старший, когда говорил, что мудрец большему научитсяот безумца, чем безумец от мудреца [2847], а также упоминаемый Павсаниемдревний лирик, у которого в обычае было заставлять своих учениковприслушиваться к игре жившего напротив плохого музыканта, чтобы на егопримере учились они избегать неблагозвучия и фальши. Отвращение к жестокостиувлечет меня по пути милосердия гораздо дальше, чем удалось бы любомуобразцу мягкосердечия. Отличнейший наездник не так искусно научит меняхорошо сидеть в седле, как судейский чиновник или моряк-венецианец верхом наконе. А чтобы блюсти чистоту языка, неправильную речь мне слушать полезнее,чем правильную. Нелепое поведение глупца постоянно служит мнепредупреждением и советом. То, что вызывает возмущение, больше волнует ибудоражит, чем то, что нравится. Нашему времени гораздо свойственнееисправлять людей дурными примерами, разладом больше, чем слаженностью,противоположным больше, чем сходным. Не видя кругом хороших примеров, япользуюсь дурными, ибо их сколько угодно. Наблюдая людей докучных, ястарался быть тем приятнее, наблюдая слабых, воспитывал в себе большуютвердость и у резких учился быть как можно снисходительнее. Однако той жемеры, что они, я достичь не мог.

Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума — по-моему,беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня наиболее приятный.Вот почему, если бы меня принудили немедленно сделать выбор, я навернопредпочел бы скорее потерять зрение, чем слух или дар речи. Афиняне, а вследза ними и римляне придавали в своих Академиях высокое значение этомуискусству. В наше время итальянцы сохранили в нем некоторые навыки к большойдля себя выгоде, если сравнить их способность суждения с нашей. Учасьчему-либо по книгам, движешься вперед медлительно, слабо, безо всякого пыла;живое же слово и учит и упражняет. Если я веду беседу с человеком сильнойдуши, смелым соперником, он нападает на меня со всех сторон, колет и справаи слева, его воображение разжигает мое. Дух соревнования, стремление кпобеде, боевой пыл увлекают меня вперед и возвышают над самим собой. Полноесогласие — свойство для беседы весьма скучное.

Так как ум наш укрепляется общением с умами сильными и ясными, нельзя ипредставить себе, как много он теряет, как опошляется в каждодневномсоприкосновении и общении с умами низменными и ущербными. Это самаягибельная зараза. По опыту своему я знаю, чего это стоит. Я люблю беседы испоры, но лишь с немногими и в тесном кругу. Ибо выставлять себя напоказперед сильными мира сего, щеголять своим умом и красноречием я считаю делом,недостойным порядочного человека.

Глупость — свойство пагубное, но неспособность переносить ее, терзаясьраздражением, как это со мною случается, — тоже недуг, не менее докучный,чем глупость, и я готов признать за собою этот недостаток.

В беседу и спор я вступаю с легкостью, тем более что общепринятыемнения не находят во мне благоприятной почвы, где они могли бы укорениться.Никакое суждение не поразит меня, никакое мнение не оскорбит, как бы они нибыли мне чужды. Нет причуды столь легкомысленной и странной, которую я несчел бы вполне допустимым порождением человеческого ума. Мы, не признающиеза суждением своим права выносить приговоры, должны снисходительноотноситься к самым различным мнениям, и если мы с ними не согласны, будем ихвсе же спокойно выслушивать. Если одна чаша весов совсем пуста, пусть надругую, колебля ее, лягут хотя бы сонные грезы какой-нибудь старушки.Полагаю также вполне извинительным предпочитать нечетные числа, четверг, ане пятницу, стараться быть за столом не тринадцатым, а двенадцатым иличетырнадцатым, охотнее наблюдать, как заяц бежит вдоль дороги, по которойпутешествуешь, чем как он перебегает ее, и при обувании протягивать слугесперва правую ногу. Все эти выдумки, которым верят окружающие, заслуживаютхотя бы того, чтобы их выслушивать: по мне, это бабьи сказки, но и бабьисказки уже кое-что. Народные приметы и гадания все же не ничто, а нечто. Тотже, кто думает иначе, стремясь избежать суеверия, впадает в порокбессмысленного упрямства.

Противные моим взглядам суждения не оскорбляют и не угнетают меня, атолько возбуждают и дают толчок моим умственным силам. Мы не любим поученийи наставлений; однако надо выслушивать их и принимать, особенно когда онипреподносятся в виде беседы, а не какой-нибудь нотации. При малейшемвозражении мы стараемся обдумать не основательность или неосновательностьего, а каким образом, всеми правдами или неправдами, его опровергнуть.Вместо того, чтобы раскрыть объятия, мы сжимаем кулаки. Я же готов выслушатьот друзей самую резкую отповедь: ты дурак, ты городишь вздор. Я люблю, чтобыпорядочные люди смело говорили друг с другом и слова у них не расходились смыслями. Нам следует иметь уши более стойкие и выносливые и не изнеживатьих, слушая одни только учтивые слова и выражения. Я люблю общество людей, укоторых близкие отношения основаны на чувствах сильных и мужественных, яценю дружбу, не боящуюся резких и решительных слов, так же как любовь,которая может кусаться и царапаться до крови.

Ей не хватает пыла и великодушия, если она не задириста, если она такблаговоспитанна и изысканна, что боится резких толчков и все время стараетсясдерживаться.

Neque enim disputari sine reprehensione potest. [2848]

Тот, кто возражает мне, пробуждает у меня не гнев, а внимание: япредпочитаю того, кто противоречит мне и тем самым учит меня. Общим делом иего и моим должна быть истина. Что сможет он ответить, если ярость ужепомутила ему рассудок, а раздражение вытеснило разум? Было бы полезно битьсяв наших спорах об заклад, чтобы за ошибки мы платились бы чем-товещественным, вели им счет и чтобы слуга мог сказать нам: в прошлом году выпотеряли сотню экю на том, что двадцать раз проявили невежество и упрямство.Кто бы ни преподносил мне истину, я радостно приветствую ее, охотно сдаюсьей, протягиваю ей свое опущенное оружие, даже издалека видя ее приближение.Если, критикуя мои писания, принимают не слишком высокомерный инаставительный тон, я охотно прислушиваюсь и многое меняю в написанном мноюскорее из соображений учтивости, чем для того, чтобы действительнопроизвести какие-то улучшения. Даже в ущерб себе я готов легко уступатькритикам, чтобы поддерживать и поощрять в них желание свободно выражать своимнения. Однако современников моих крайне трудно вовлечь в такой спор: у нихнет мужества указывать собеседнику на его ошибки; не хватает у них духу и нато, чтобы самим принимать его замечания, и друг с другом они всегда говорятнеискренно. Я настолько люблю, чтобы люди обо мне судили и узнавали моюподлинную сущность, что мне почти безразлично, идет ли речь о том или одругом. В воображении своем я так склонен противоречить самому себе иосуждать самого себя, что мне все равно, если это делает кто другой: главноеведь то, что я придаю его мнению не больше значения, чем это мне в данныймомент угодно. Но я прекращаю спор с тем, кто уж слишком заносится: я знавалодного человека, который обижается за свое мнение, если ему недостаточноверят, и считает оскорблением, если собеседник колеблется, последовать лиего совету. То, что Сократ весело принимал все возражения, которые емуделали, может быть, происходило потому, что он хорошо сознавал свою силу и,будучи уверен, что окажется прав, усматривал в этих возражениях лишнюювозможность утвердить свою славу. Напротив, мы видим, что больше всегозадевает нас сознание превосходства нашего противника и его презрение, амежду тем именно слабому следует, по справедливости, со всей готовностьюстать на правильный путь. И я, действительно, больше ищу общества тех, ктоменя поучает, чем тех, кто меня побаивается. Иметь дело с людьми, которыевосхищаются нами и во всем нам уступают, — удовольствие весьма пресное идаже вредное для нас. Антисфен наставлял своих детей никогда не выражать нималейшей благодарности тому, кто их хвалит [2849]. Я гораздо больше горжусьпобедой, которую одерживаю над самим собою, когда в самом пылу споразаставляю себя склониться перед доводами противника, чем радуюсь, одолеваяпротивника из-за его слабости. Одним словом, я готов принимать и парироватьвсе удары, которые наносят мне по правилам поединка, даже самые неумелые, ноне переношу ударов неправильных. Суть дела меня трогает мало, высказываемыемнения безразличны, и я более или менее равнодушен к исходу спора. Я готовхоть целый день спокойно вести спор, если в нем соблюдается порядок. Ятребую не столько силы и тонкости аргументов, сколько порядка, того порядка,который всегда соблюдают в своих словесных распрях пастухи или молодцы,стоящие за прилавками, но никогда не соблюдаем мы. Если беспорядок ивозникает, то потому, что спор переходит в перебранку, а это случается и унас. Но пыл и раздражение не уводят их от сути спора: речь идет все о томже. Если они перебивают друг друга, не выслушивают до конца, то во всякомслучае все время понимают, о чем идет речь. По-моему, любой ответ хорош,если он к месту. Но когда спор превращается в беспорядочную свару, я отхожуот сути дела и увлекаюсь формой, злюсь, раздражаюсь и начинаю проявлять вспоре упрямство, недобросовестность, высокомерие, а потом мне приходится завсе это краснеть.

Невозможно вести честный и искренний спор с дураком.

Воздействие такого неистового советчика, как раздражение, губительно нетолько для нашего разума, но и для совести. Брань во время споров должназапрещаться и караться, как другие словесные преступления. Какого тольковреда не причиняет и не нагромождает она, неизменно порождаемая злобнымраздражением!

Враждебное чувство вызывают в нас сперва доводы противников, а затем исами люди. Мы учимся в споре лишь возражать, а так как каждый тольковозражает и выслушивает возражения, это приводит к тому, что теряется,уничтожается истина. Вот почему Платон в своем государстве лишал права наспор людей с умом ущербным и неразвитым [2850].

Зачем отправляться на поиски истины со спутником, не умеющим идти такровно и быстро, как надо? Предмету не наносится никакого ущерба, если отнего отступают, чтобы найти правильный способ рассуждать о нем. Я имею ввиду не приемы схоластических силлогизмов, а естественный путь здравогочеловеческого разумения. К чему это все может привести? Один из спорщиковустремляется на запад, другой — на восток, оба они теряют из виду самоеглавное, плутая в дебрях несущественных частностей. После часа бурногообсуждения они уже сами не знают, чего ищут: один погрузился на дно, другойзалез слишком высоко, третий метнулся в сторону. Тот цепляется за однокакое-нибудь слово или сравнение; этот настолько увлекся своей собственнойречью, что не слышит собеседника и отдается лишь ходу своих мыслей, необращая внимания на ваши. А третий, сознавая свою слабость, всего боится,все отвергает, с самого начала путает слова и мысли или же в разгаре споравдруг раздраженно умолкает, напуская на себя горделивое презрение от досадына свое невежество либо из глупой ложной скромности уклоняясь от возражений.Одному важно только наносить удары и все равно, что при этом он открываетсвои слабые места. Другой считает каждое свое слово, и они заменяют емудоводы. Один действует только силой своего голоса и легких. Другой делаетвыводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает вам ушипустословием всяческих предисловий и отступлений в сторону. Тот вооруженлишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы рассоритьсяи тем самым уклониться от беседы с человеком, с которым он не может тягатьсяумом. И, наконец, еще один меньше всего озабочен разумностью доводов, затоон забивает вас в угол диалектикой своих силлогизмов и донимает формуламисвоего ораторского искусства.

Кто же, видя, какое употребление мы делаем из наук, этих nihilsanantibus litteris [2851], не усомнится вних и в том, что они могут принести какую-нибудь пользу в жизни? Кого логиканаучила разумению? Где все ее прекрасные посулы? Nec ad melius vivendum necad commodius disserendum [2852]. Разве рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках меньшевздора, чем ученые на своих публичных диспутах? Я предпочел бы, чтобы мойсын учился говорить в каких-нибудь кабачках, чем в этих школах дляговорения. Наймите магистра свободных искусств, побеседуйте с ним. Пусть быон дал нам почувствовать весь блеск своего искусства, пусть бы он восхитилженщин и жалких невежд вроде нас основательностью своих доводов и стройнойлогичностью рассуждений, пусть бы он покорил нас, убедил, как ему будетугодно! Для чего человеку, обладающему такими преимуществами как в предметесвоей науки, так и в умении рассуждать, пользоваться в словесной распреоскорблениями, нескромными, гневными выпадами? Сбрось он с себя своюермолку, мантию, свою латинскую ученость, не забивай он вам слух самымичистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы найдете, что он не лучшелюбого из нас грешных, а пожалуй и хуже. Мне кажется, что с их витиеватыми ипутаными речами, которыми они нас морочат, обстоит так же, как с искусствомфокусников; их ловкость действует на наши ощущения, завладевает ими, ноубедить нас ни в чем не может; кроме этого фиглярства, все у них пошло ижалко. Учености у них больше, а глупости ничуть не меньше.

Я люблю и почитаю науку, равно как и тех, кто ею владеет. И когданаукой пользуются, как должно, это самое благородное и великое из достиженийрода человеческого. Но в тех (а таких бесчисленное множество), для кого она — главный источник самодовольства и уверенности в собственном значении, чьипознания основаны лишь на хорошей памяти (sub aliena umbra latentes) [2853], кто все черпает только из книг, втех, осмелюсь сказать, я ненавижу ученость даже несколько больше, чем полноеневежество. В нашей стране и в наше время ученость может быть полезной длякармана, но душе она редко что-либо дает. Для слабой души она являетсятяжелым и труднопереваримым материалом, отягощает и губит ее. Душивозвышенные она еще больше очищает, просветляя и утончая их до того, что вних уже как бы ничего не остается. Ученость как таковая сама по себе, естьнечто безразличное. Для благородной души она может быть добавлением оченьполезным, для какой-нибудь иной — вредоносным и пагубным. Вернее было бысказать, что она вещь драгоценная для того, кто умеет ею пользоваться, но занее надо платить настоящую цену: в одной руке это скипетр, в другой —побрякушка. Но пойдем дальше.

Какой еще можно желать победы, когда вы убедили противника, что ему нетсмысла продолжать с вами борьбу? Если побеждает то положение, которое вызащищали, в выигрыше истина. Если побеждает ясность и стройность вашегорассуждения, в выигрыше вы сами. Мне сдается, что у Платона и КсенофонтаСократ ведет спор скорее ради пользы своих противников, чем ради самогопредмета спора, скорее ради того, чтобы Эвридем и Протагор [2854]прониклисьсознанием своего собственного ничтожества, чем порочности своего учения. Онобращается с предметом так, словно ставит себе более важную цель, чемистолкование такового, то есть стремится просветить умы тех, с кем беседуети кого учит. Во время охоты ловкость и целесообразность наших действий иявляется в сущности той дичью, за которой мы охотимся: если мы ведем охотуплохо, неумело — для нас нет извинения. А уж поймаем ли мы дичь или непоймаем — дело совсем другое. Ибо мы рождены для поисков истины. Обладаниеже ею дано лишь более высокому и мощному духу. Истина вовсе не скрыта, какэто утверждал Демокрит [2855], в глубочайших безднах, — вернее будет считать,что она царит высоко над нами и владеет ею мысль божества. Мир наш — толькошкола, где мы учимся познавать. Самое важное не взять приз, а проявитьбольше всего искусства в состязании. Тот, кто вещает истину, может бытьтаким же дураком, как и тот, кто городит вздор: ибо дело у нас не столько втом, что именно сказано, сколько в том, как сказано. Я склонен уделять формене меньше внимания, чем сути, защитнику дела не меньше, чем самому делу, каксчитал нужным Алкивиад.

Мне всегда доставляет удовольствие читать произведения различныхписателей, не заботясь о том, много ли они знают: меня занимает не самыйпредмет их, а то, как они его трактуют. Точно так же стараюсь я завязатьзнакомство с тем или иным из прославленных умов не для того, чтобы он меняучил, но для того, чтобы узнать его самого.

Любой человек может сказать нечто, соответствующее истине, но выразитьэто красиво, разумно, немногословно смогут не столь уж многие. Вот почемуменя раздражает не сказанное неверно по незнанию, а неумение сказать этохорошо. Я прервал многие полезные для меня связи из-за того, что те, с кем ябыл связан, проявляли полную неспособность к беседе. Даже раз в год я невыскажу возмущения ошибками тех, кто от меня зависит, но ежедневно у наспроисходит стычки из-за глупости и упрямства, которые они проявляют в своихтупых, ослиных объяснениях, извинениях и оправданиях. Они не понимают, что ипочему им говоришь, и точно так же отвечают, доводя меня прямо до отчаяния.Самый для меня болезненный удар по голове — тот, который мне наносит другаяголова, я готов скорее примириться с пороками моих людей, чем с ихнахальством, докучностью и глупостью. Пусть уж лучше они меньше делают, лишьбы проявили способность что-то делать. Живешь в надежде пробудить их добруюволю, но от чурбана не на что надеяться и нечего ждать.