Стереотипизация речевого опыта

Обращаясь к проблемам канала связи, мы снова по­падаем «на территорию» контакта. Ибо «состояние ка­нала связи» и есть условия контакта, в которых происхо­дит речевое общение. Контакт же, как мы сказали, может представлять собой как акт общения, так и фати­ческий акт. Напомним, что друг от друга они отличаются тем, каким образом в составе каждого из них высказы­вания соотнесены с референтом (референтами), и нали­чием или отсутствием коммуникативной перспективы (см. гл. 3, § 7). Нарушение механизма связи с референтом, в худшем случае — утрата необходимого референта, пре­вращает акт взаимодействия в фатический, причем це­почка событий выглядит следующим образом:

1.утрата необходимого референта

(некорректная предметная несоотнесенность высказывания)

2.непонимание высказывания

(частичное или полное)

3. отсутствие реакции адресата

(либо запрограммированная реакция)

4.неполноценность акта общения

(«недейственность» печатного/звучащего слова, фатический акт вместо акта общения)

5.отсутствие коммуникативной перспективы

(невозможность произвести изменения в действительности)

Следовательно, способы кодирования и декодирова­ния информации применительно к акту общения, с од­ной стороны, и к фатическому акту, с другой, должны различаться между собой — и отвечают за это, видимо, прежде всего, особенности «употребления языка» ком­муникантами.

Отнюдь не ставя своей задачей «предохранять» коммуникантов от фатики (ее речевая полноценность для большой группы коммуникативных ситуаций уже оговаривалась выше), но стремясь лишь способство­вать их сознательному выбору между актом общения, с одной стороны, и фатическим актом, с другой, зададим себе следующий вопрос: есть ли какие-нибудь собст­венно языковые показатели фатики — элементы фатического кода?

Здесь нам могут помочь классические критерии ин­формативности, которые, как известно, таковы: реле­вантность, небанальность и адекватность представле­ния информации. Фатика, как речевое явление, находится в сложных отношениях с ними.

Уже приходилось говорить, что фатический акт, не будучи в принципе информативным, тем не менее, ин­формирует. Не попадая в референтную область, он, од­нако соотнесен с референтом по сложным схемам референцированных высказываний. В столь же сложных отношениях фатика находится и с критерием банально­сти/небанальности: фатическим может быть как крайне банальное высказывание, так и высказывание, напро­тив, резко небанальное. Например, высказывание «Всем людям свойственно ошибаться» (соотносимое с пре­дельно широким кругом речевых ситуаций), с одной сто­роны, и высказывание «Варкалось. Хливкие шорьки пы­рялись по наве» (пример из «Алисы» — фатический текст, не соотносимый в принципе ни с какими «реаль­ными» речевыми ситуациями).

Однако, как бы там ни было, непопадание в рефе­рентную область обусловливает неадекватность (пред­метному миру) высказывания с последующей его нере-

левантностью по отношению к коммуникативному акту. В языковом смысле непопадание говорящим в рефе­рентную область связано с таким явлением, как не­точность словоупотребления (намеренная, как, ска­жем, в литературе абсурда, или случайная, как — чаще всего — в повседневной речевой практике).

Разумеется, предложить типологию неадекватных предмету форм выражения весьма и весьма трудно. Од­нако в большой этой группе обращает на себя внимание одна достаточно хорошо различимая подгруппа, которая вполне подд^ается описанию. Имеется в виду так называ­емый стереотипный фонд носителей языка, «активно участвующий» в формировании «повседневных» фатических высказываний.

Стало быть, стереотипы как банальные средства вы­ражения — подобно фатике в целом — соотнесены с коммуникативными ситуациями по довольно сложной схеме. Так, недопустимо, например, считать, что любая банальность подлежит социальному наказанию и в принципе социально наказуема или что любая баналь­ность, наоборот, извинительна и в принципе может быть извинена. Мало того, что применительно к некоторым видам банальности вопрос так вообще не стоит, но даже те виды банальности, которые подлежат оценке, могут оцениваться весьма по-разному и в зависимости от кон­кретных обстоятельств, при которых они, так сказать, наблюдаются.

Речевая практика изобилует ситуациями, предпола­гающими банальные формы речевого поведения.

Так, например, от людей не требуется в каждом кон­кретном случае изобретать какие-то новые и особенно оригинальные формы приветствий или требовать от со­беседников только «^запрограммированных» реакций на тривиальные обращения. Многие и многие коммуни­кативные акты вообще могут быть решены только и ис­ключительно тривиально — «творческий потенциал» коммуникантов способен лишь нанести таким коммуни­кативным актам ущерб.

Скажем, «творческие реакции» на этикетно сфор­мулированный вопрос «Как дела?» уже перестали быть предметом внимания даже юмористов.: каждому стало наконец ясно, что, чем подробнее спрашиваю­щий отвечает на этот вопрос, тем для него же и хуже. Не менее тщетны «творческие реакции» и во всех тех случаях, когда какой-либо вопрос сформулирован чрезмерно общо или просто безграмотно: «В чем, по-Вашему, смысл жизни?», «Что Вы могли бы рассказать о себе вообще?», «Поделитесь, пожалуйста, Вашими творческими планами», «Каково лицо Вашей фирмы?» и др. под.

Единственно приемлемые формы речевого пове­дения в ответ на такие вопросы — это те, которые со­ответствуют модели: каков вопрос — таков ответ. Вообще, что касается этой модели, она может дейст­вительно всерьез считаться генеральной моделью и потому заслуживает, при прагматическом подходе к ней, более чем пристального внимания. Дело в том, что вопрос есть сигнал речевой стратегии, предлагае­мой нам, и, если мы действительно стремимся избе­жать конфликта коммуникативных стратегий, самый простой способ — принять предлагаемый нам уро­вень, например, банальности. Осторожность в этом смысле следует соблюдать лишь тогда, когда мы сами предлагаем собеседнику «банальный ход», особенно если собеседник отнюдь не склонен действовать «ко­оперативно».

Вопрос о циркуляции банальностей в социуме —

чрезвычайно тонкий вопрос. Представить себе рече­вой акт вообще без банальностей значит проявить не­дюжинное воображение. Определенная «доза» ба­нальности — всякий раз своя — содержится в любом речевом акте, потому-то и возникают такие большие трудности с типологизированием в этой области. Да­же крайние случаи (банально по минимуму — баналь-

но по максимуму) не задают четких границ стерео­типному фонду языка. Например, легко себе предста­вить текст, состоящий исключительно из стереоти­пов, функция которых, однако, сугубо пародийная (прием «обыгрывания стереотипов», скажем, в целях речевой самохарактеристики). Такой текст легко мо­жет быть крайне «оригинальным», т. е. предельно ин­формативным.

Стало быть, в том или ином количестве стереотипы речевого выражения представлены в любой речевой ситуации. Вопрос только в том, до какой степени они подвластны регулятивной деятельности говорящего. Иными словами, соизмеряю ли я характер отбираемых мною стереотипов речевого поведения, их количество и функции с той речевой ситуацией, в которой нахо­жусь? Если мой отбор — результат сознательно осуще­ствляемого мною или, по крайней мере, контролируе­мого мною процесса, вероятность того, что я действую в соответствии с корректной коммуникативной стра­тегией, весьма высока.

К сожалению, проблема стереотипов не слишком хорошо разработана в отечественной науке. На то есть вполне объективные — исторические — причины. Отечественная наука во многом все еще автоматичес­ки сохраняет следы прошлого состояния общества, когда банальность всячески поощрялась, так сказать, на государственном уровне, поскольку именно баналь­ность представляет собой социально безопасную язы­ковую среду. Если мы точно знаем, чего можно ожи­дать от каждого члена языкового коллектива в следующую минуту, модели речевого поведения вовсе не обязаны быть творческими.

Именно в силу этих причин оказывается возмож­ным говорить об одном речевом признаке соответст­вующего социума, именуемом стереотипизацией коммуникативного опыта. Под стереотипизацией коммуникативного опыта понимается такой про­цент стереотипов в языковом сознании общества,

который превышает их критическую норму. При превышении этой критической нормы речевое пове­дение индивидов в большинстве речевых ситуаций становится предсказуемым. Результатом соответст­вующего процесса оказывается тотальное предпочте­ние стереотипных форм выражения нестереотииным.

Такой результат был, например, достигнут незадол­го до падения советского режима: коммуникативный опыт «некритически мыслящих индивидов» свелся к «широкому ассортименту» стереотипных форм рече­вого поведения на все случаи жизни. Последствия сте-реотипизации коммуникативного опыта, к сожале­нию, приходится учитывать вплоть до настоящего времени.

Стереотипные формы речевого поведения не сле­дует путать с тем, что выше было обозначено как фреймы. Фреймы, в соответствии с предложенным вы­ше определением, представляют собой модели, или схемы, конкретных речевых ситуаций на типологичес­ком уровне (ситуация купли-продажи с подвидами, экзаменационная ситуация с подвидами, ситуация от­крытия выставки с подвидами и т. д.). Что же касается стереотипов, то стереотипы представляют собой рече­вые формулы, фактически безотносительные к ситуа­ции. Ими можно, что называется, свободно пользовать­ся независимо от того, какого рода коммуникативный акт предлагается.

Скажем, такие формулы, как «идейная направлен­ность», «верность принципам...», «классовая созна­тельность» и др. с успехом могли выполнять свою со­циальную роль в самых разнообразных речевых ситуациях. Для этих формул, по существу, вообще не важно, каково реальное «референтное наполнение» того или иного коммуникативного акта.

Общий стереотипный фонд делал излишней какую бы то ни было специализацию говорящих. Любой был вправе судить об «идейно зрелом» творчестве Горько­го и «идейно незрелом» творчестве Платонова, об

«упаднических тенденциях» западноевропейского ис­кусства и «жизнеутверждающем пафосе» советского, о «духовных исканиях» русской интеллигенции и «сермяжной правде» рабочих и крестьян. Благодаря устойчивому ассортименту формул множество рече­вых ситуаций оказывалось возможным рассматривать как одну и ту же речевую ситуацию — разница была только в том, применительно к какой области социаль­ной практики ситуацию эту следовало разворачивать. С другой стороны, освоение той или иной области че­ловеческой деятельности фактически чуть ли не сво­дилось только к запоминанию некоторого количества «опорных слов» — при постоянно сохранных «общих» формулах.

Обмен стереотипами в реальной практике речевого общения создавал некий устойчивый «банальный фон», на котором и происходило речевое взаимодейст­вие, более чем часто — фатическое.

Однако не нужно думать, будто стереотипизация речевого опыта была свойственна исключительно со­ветской истории: в принципе справедливо утвержде­ние, согласно которому стереотипизируется любой на­циональный речевой опыт — просто смена систем стереотипов происходит быстрее, чем раз в семьдесят лет. А потому естественно, что и для России настала пора, когда на смену советским стереотипам пришли стереотипы нового времени. Многие из них, кстати, уже сегодня забыты (достаточно вспомнить совершен­но непопулярные ныне «перестройку», «ускорение», «гласность», пришедшие на смену «демократическому централизму», «единодушной поддержке», «горячему одобрению») или замещены другими, более актуальны­ми стереотипами.

Смена стереотипов, однако, не разрушает структу­ры стереотипного языкового сознания: опустевшие «ячейки» заполняются свежим материалом, но распо­ложение «ячеек» и отношения между ними остаются прежними.

Может показаться, что из приведенных здесь сооб­ражений следует чрезвычайно негативное отношение автора к стереотипам. Между тем это отнюдь не так.

Трудно не видеть позитивной роли стереотипов как своего рода «контейнеров», в которых хранится информация из области человеческого речевого про­шлого. Интересно, что периодически содержимое контейнеров подлежит ревизии: стереотипы извлека­ются на свет — и делаются попытки «приспособить» их к новым историческим условиям. Понятно, что прежней роли они уже не играют, однако новая роль у них, как правило, появляется и характер этой новой роли практически всегда можно предсказать, если представлять себе процесс циркуляции стереотипа в социуме.

Стереотип (в типичных своих формах) обычно воз­никает как некая «находка» — чаще всего удачная или просто удобная для обозначения того или иного поня­тия, впервые вводимого в оборот. Образная природа стереотипа на первой стадии его существования все­гда ощутима, даже если это минимальная образность, как, скажем, в случае с «новыми русскими»: данное выражение возникло как прямая аллюзия по поводу устойчивого выражения «новые люди» — носители прогрессивных идей.

Образ тотчас же адаптируется социумом и посте­пенно занимает в нем все более широкое «простран­ство» — до тех пор, пока не «оккупирует» речевой обиход, становясь фактически единственной возмож­ностью обозначить совокупность соответствующих

представлений.

На следующем этапе бытования образа происхо­дит его отторжение от социума: слишком большая ак­тивность образа начинает утомлять — тут-то и возни­кает критическое его осмысление. Между ним и носителями языка возникает определенная дистан-

ция, которая быстро увеличивается, что ведет к иро­ническому переосмыслению образа, обыкновенно за счет «обратного прочтения» заложенной в нем ин­формации.

Образ начинает странствия по пародийным кон­текстам, обрастая дополнительными — как правило, «паразитическими», то есть фактически нереле­вантными по отношению к первоначальному смыслу,— ассоциациями (ср.: «новые с иголочки» русские, «но­вые до хруста» русские, «все еще новые» русские, «почти новые» русские, «изрядно поношенные» новые русские, «новые, но уже не свежие» русские, «старые» новые русские и т. д.). Пародийные контексты создают негативный фон для восприятия соответствующего понятия — положительный заряд образа сменяется отрицательным, и недавно еще позитивная характе­ристика превращается в негативную (от «новых рус­ских» как носителей, мягко выражаясь, сомнительных социальных тенденций до «новых русских» как ма­фии и тому подобное).

Окончательно скомпрометированное понятие, уже не имеющее смысловой перспективы, начинает рассматриваться как исторически «отработанное», т. е. как стереотип. Употреблять его далее даже в шутку становится признаком плохого тона, и на более или ме­нее длительное время стереотип «выбывает из игры».

Дальнейшая судьба стереотипа есть незаметное превращение его в своего рода историзм — стилисти­чески нейтральное в синхронии средство, маркирую­щее определенный период в истории развития обще­ства. Отныне он представляет собой лишь примету «давно минувших времен», и для того, чтобы понять заложенный в нем смысл, необходимо актуализиро­вать в сознании сведения из области истории.

В режиме «stand by» (ожидания) стереотип и будет существовать до тех пор, пока какое-нибудь последую­щее поколение не возьмет его — как правило, слегка видоизменив,— напрокат у истории для обозначения

какого-нибудь подобного ему нового явления. На эта­пе реинкарнации стереотипа поведение его полностью воспроизводит старую схему.

Проверить корректность описания данного «цикла» можно на любом стереотипе, в данный момент вы­шедшем из употребления,— хотя бы таком, как «враг народа», недавно встреченном мною, правда, на уров­не заголовка в виде «Врач народа» или, все еще акту­альном, типа; «ростки нового».

При позитивном результате проверки допустимо, видимо, сделать вывод, в соответствии с которым время от времени провозглашаемая в качестве соци­альной задачи «борьба со стереотипами» (видимо, предполагающая в качестве перспективы «полное уничтожение» их) есть акция совершенно безнадеж­ная. Стереотипы не умирают и не поддаются устра­нению из социального обихода — в качестве «кон­тейнеров» они сохраняют социальный опыт нации, и единственное, что требуется от говорящего,— это четко представлять себе, на каком конкретно витке тот или иной из употребляемых им стереотипов нахо­дится сегодня.

В связи с проблемами фатики установка такая мо­жет «работать» таким, например, образом.

Если — вопреки, что называется, исторической ло­гике — мы продолжаем использовать определенный стереотип, уже совершивший путешествие по паро­дийным контекстам в качестве «находки», или, ска­жем, все еще продолжаем настаивать на том, что он может быть объектом иронии, тогда как соответствую­щим стереотипом уже вволю наигрались другие, есте­ственно предположить, что мы на пути к созданию фа-тического контекста. Ибо любое неощущение места того или иного стереотипа в структуре современного общественного сознания создает опасность фатического его употребления. Напротив, корректное разме­щение стереотипа в языковой среде современности и

учет «актуальных правил игры» делает возможным продуктивное оперирование им.

Таким образом, стереотипизация речевого опыта как объективный процесс вполне поддается не только наблюдению, но и «приручению», освоению: при не­обходимости построить фатическую речевую ситуа­цию стереотипы допустимо употреблять некритичес­ки, в то время как для полноценного акта общения, безусловно, требуется учет их актуальной «социаль­ной позиции».

К сожалению, типология стереотипов в отедест-венной науке до сих пор совершенно не разработана. Слово «стереотип» употребляется как синоним таким словам, как «штамп» или «клише», то есть нетермино­логически. Даже отечественная лингвистическая прагматика — при всем ее внимании к «языковым конкретностям» — рассуждает о стереотипах вооб­ще, словно это общее понятие не поддается никакому расчленению.

Западная наука оказалась гораздо более продуктив­ной в исследовании банальностей разных видов. Связа­но это, видимо, с тем, что во многих странах давно уже освоен такой лексикографический жанр, как словарь клише. Понятно, что потребность регистрации «отра­ботанного речевого материала» приводит к необходи­мости его описания, а стало быть, и систематизации. Неудивительно, что при таком подходе оказалось воз­можным различать несколько видов стереотипов, на­пример, в англоязычной лексикографической тради­ции присутствуют: стереотип, клише, нек. др.

Тем не менее (даже при отсутствии русскоязычно­го словаря клише) представления о некоторых «разря­дах» или «классах» стереотипов уже можно считать

сформировавшимися. Отметим среди них, например, такие, как:

• штампы (языковые образы, утратившие образность, например, «дать зеленую улицу»);

• клише (канцеляризмы, например, «в целях дальней­шего совершенствования»)

• общие места (регулярно воспроизводимые «философ­ские» банальности, например, «все мужчины подлецы»);

• тавтологические дефиниции (определение через по­вторение, например, «жизнь, есть жизнь»);

• формулы вежливости (стандартные типы этикетных выражений, например, «разрешите мне от всего сердца поблагодарить Вас»);

• банальная цитация (обращение к общеизвестным фрагментам классических и современных текстов, например, «Отечества и дым нам сладок и приятен»);

• некритически используемые «модные слова» (часто употребляемые «находки», порожденные «кумира­ми», например «судьбоносный»);

• стереотипные заимствования (только что введенные в национальный речевой оборот и еще не полностью привычные варваризмы, например, «парадигма», «менталитет») и некоторые другие.

Каждый их названных типов вполне поддается опи­санию, и остается только надеяться, что, соответствую­щим образом терминологически оснащенное для каж­дого конкретного стереотипа, описание это не замедлит

появиться.

Стереотипный фонд носителей языка, как сказано,— одно из наиболее привычных средств в оформлении фа-тических высказываний. Однако понятно, что к нему прибегают не только те, кто стремится предложить собе­седнику фатический акт. Главный вопрос, возникающий в этой связи: чем из уже готового действительно можно воспользоваться в условиях речевого взаимодействия?