Форма непрямого выражения

(четвертый уровень обобщения)

Риторическая фигура

(третий уровень обобщения)

Троп

(второй уровень обобщения)

Метонимия

(первый уровень обобщения)

Синекдоха

Вертикаль, полученная таким образом, и представ­ляет собой иерархию «быть», то есть систему упорядо­ченных связей, в которой каждый предшествующий эле­мент связан с последующим механизмом подчинения и которая перестает быть системой, если один из эле­ментов исключен или перемещен.

Однако иерархия «быть», разумеется, не дает и не может дать нам четких представлений о том, что такое синекдоха. Она только указывает направление поис­ков. Не будет ошибкой охарактеризовать синекдоху с помощью любого из элементов представленной выше иерархии: каждый из них действительно определяет синекдоху (например, синекдоха есть случай метони­мии, синекдоха есть разновидность риторической фи-1уры, синекдоха есть тип форм непрямого выраже­ния... синекдоха есть речевой оборот).

Вместе с тем более конкретные представления полу­чает тот, кто находится не на вершине вертикали, а по­близости от ее основания. Сведения, находящиеся на «самой вершине», в той же степени истинны, но они на­столько абстрактны, что ими практически невозможно воспользоваться.

Так, человеку, не имеющему представления о том, что такое орех, мало поможет сведение о том, что ко­косовый орех — это еда: добыть «собственно еду» из кокосового ореха он все равно не сможет. Поэтому определение синекдохи как речевого оборота (для тех, кто вынужден был проследовать от первого до послед­него, седьмого, уровня обобщения) способно, конечно, «что-то дать», но удовлетворение при этом получить трудно.

Для того чтобы создать о предмете более точные представления, следует рассмотреть его в составе дру­гой иерархии — иерархии «иметь».

Иерархия «иметь» отвечает за структуру предмета, то есть демонстрирует, из чего состоит предмет. В этом смысле любой предмет можно представить себе как не­которую систему признаков, которые, налагаясь, друг на

руга, в конце концов, отграничивают данный интересующий нас предмет от других предметов. Например, зеленый квадрат отличает от зеленого треугольника только признак формы, красный квадрат от зеленого треугольника — признак формы и признак цвета, красный куб от зеленого треугольника — признак формы, признак цвета и признак трехмерности — и так далее.

Возвращаясь к синекдохе, попытаемся представить себе, из чего состоит это описание, то есть что необходи­мо для того, чтобы некое описание считалось синекдо­хой. Какого типа описание это должно быть?

Признак первый: это описание посредством называния.

Признак второй: это называние не целого предмета, а только его части.

Признак третий: это называние не любой части предме­та, а только части существенной или выразительной.

Признак четвертый: это называние не любой сущест­венной или выразительной части предмета, но лишь той, которая наиболее быстро и точно дает представ­ление о предмете (или вызывает соответствующий предмет в нашем представлении).

Например:

Подай мне, пожалуйста, вон ту круглую штуку (1).

Подай мне, пожалуйста, вон ту штуку с ци­ферблатом (2).

выразительного

(1) не фиксирует существенного или признака часов и не имеет потенций стать синекдохой «На круге полночь» есть дефектная синекдоха, создаю­щая аномальное предложение, которое в принципе не может быть осмыслено. (2) фиксирует один из наиболее существенных признаков часов и имеет потенции стать синекдохой, пусть и не бог весть какой. Ср.: На цифер­блате полночь (вместо: На часах полночь).

Совокупность сведений, заложенных в двух «иерар­хиях», создает относительно полный концепт интересу­ющего нас предмета.

Очевидно, что «сбои» в таксономической картине мира порождают конфликт коммуникативных страте­гий (коммуникативной стратегии адресанта и коммуни­кативной стратегии адресата). Так, у адресата может быть свое мнение относительно синекдохи, что, кстати сказать, совсем не беспочвенно. Если адресат не считает синекдоху частным случаем метонимии, а такого мне­ния, кстати, придерживается довольно большая группа исследователей, утверждающих, что синекдоха есть са­мостоятельный троп, то естественно предположить, что коммуникативный акт по поводу синекдохи не будет протекать гладко.

Однако заметим со всей строгостью, что общие пресуппозиции отнюдь не исчерпываются энциклопе­дическими сведениями о мире. В состав общих пресуп­позиций входят еще и так называемые фреймы, или сценарии.

Например, еще перед началом коммуникативного ак­та, в ходе которого я предполагаю дать обещание, я осве­домлен о том, что такое обещание, т. е. о том, что данный «жанр» речевой деятельности предполагает соответст­вие моих последующих действий тому, что я намерен вы­сказать, т. е. наличие определенной коммуникативной перспективы. Такими же знаниями располагает и адре­сат, который вправе ожидать от меня, при прочтении коммуникативного акта как «акта обещания», соответст­вия избранному мною речевому «жанру».

В ходе коммуникативного акта может, например, быть установлено, что я пообещал нечто непосильное для себя (например, никогда больше не лгать) — тогда мой партнер будет, очевидно, вынужден скорректиро­вать свои представления о характере коммуникативного акта, обо мне как «обещающем» или о самом «жанре» обещания.

Ему придется задать себе, скажем, такие вопросы: не является ли коммуникативный акт, в который он во­влечен, ироническим, двусмысленным или демагогиче­ским (т. е. шуткой, обманом или пустословием); пред-

старляет ли себе его партнер последствия инициируе­мой им речевой процедуры и адекватны ли представле­ния партнера о «жанре» обещания вообще; а также, ка­ковы его собственные (адресата) основания для того, чтобы считать данный коммуникативный акт «актом обещания». Только после решения этих вопросов адре­сат, по-видимому, рискнет сделать вывод о том, были ли его ожидания оправданными, и является ли данный предлагаемый ему коммуникативный акт действитель­но «актом обещания».

В лингвистической литературе определений фрей­мам дано очень много, причем не всегда совпадающих. Например, существует настолько широкое понимание фрейма, что им считается практически любое понятие вместе с сопровождающими его устойчивыми (истори­ческими, национальными и проч.) ассоциациями. В этом смысле говорят, например, о фрейме «человек» или фрейме «история» и так далее. Дефиниция фрейма в по­добных случаях настолько обща, что приводить ее про­сто рискованно.

Иногда термин «фрейм» выступает как синоним тер­мину «сценарий», иногда — нет: тогда под фреймом понимают совокупность устойчивых представлений о предмете или группе предметов, а под сценарием — совокупность устойчивых представлений о процессе как наборе регулярно воспроизводящихся событий. Другие исследователи просто считают сценарии развернутыми фреймами.

Для наших целей воспользуемся самым простым и уловимым определением фрейма, причем разницы между фреймом и сценарием делать не будем — преж­де всего, в силу того, что разница эта не столь уж очевид­на. Относиться к предлагаемому определению фрейма (сценария) лучше всего как к определению рабочему, чтобы не предъявлять особенно высоких требований к степени его академичности.

Будем понимать под фреймом устойчивый и доста­точно стереотипно воспроизводящийся «жанр» речевого взаимодействия (в духе «речевых жанров» М. М. Бахти­на), который к настоящему времени можно рассматри­вать в качестве своего рода ритуала или топика.

Хорошее представление о фреймах дают в этом смысле учебники иностранных языков, построенные по принципу обучения речевым ситуациям: сведения о языке в таких учебниках имплицитно присутствуют в топиках (от греч. «topos» — место), т. е. в актах взаимо­действия, наиболее часто встречающихся в жизни: ср. такие топики, как «В аэропорту», «На вокзале», «Пас­портный и таможенный контроль», «В гостинице», «На почте», «В магазине», «В парикмахерской» и многие дру­гие. Знать эти ситуации означает знать речевые оборо­ты, «задействованные» в соответствующих (в частности, национальных) ритуалах.

Между прочим, все перечисленные выше «учебниковые» речевые ситуации действительно являются фреймами и знание этих фреймов в высшей степени необходимо. Другое дело, что фреймы эти относитель­но простые и не надо быть особенно хорошим речевым стратегом, чтобы купить в магазине полкило сыру (ис­ключение в этом смысле составляют магазины, где не продается сыра: купить сыр в таком магазине значит действительно проявить недюжинные речевые спо­собности!).

Для удобства такие простые фреймы можно назвать фреймами места: структура их во многом определяется тем, где происходит коммуникативный акт. Из этого, од­нако, не следует, будто все фреймы места одинаково просты: например, фрейм «В церкви» предполагает зна­ние чрезвычайно сложного ритуала, если коммуникант, разумеется, желает соответствовать этому фрейму.

Однако, к сожалению, фреймы, которые должны «в готовом виде» быть в распоряжении застигнутого рече­вым актом, не исчерпываются «фреймами места»: за их пределами лежит чрезвычайно большая и разнообраз-

ная область «ритуальных» речевых ситуаций, отнюдь не каждая из которых (несмотря на свою, в общем-то, тра­диционность) досконально известна коммуникантам. Вот примеры лишь нескольких фреймов, читая список которых, лучше всего пытаться представить себе, всегда ли одинаково легко сориентироваться хотя бы в упоми­наемых фреймах:

клясться, иллюстрировать, приглашать, договари­ваться, упрашивать, сочувствовать, пересматри­вать, хвастаться, отрекаться, информировать, де­лать выговор, анализировать, гарантировать, докладывать, объяснять, присягать, толковать, со­блазнять, рекомендовать, обвинять, запрещать, возражать, признаваться, оспаривать, предупреж­дать, аннулировать, успокаивать и прочие.

В принципе адресат, приглашенный к речевому вза­имодействию в рамках одного из этих (или многих дру­гих) фреймов, должен заранее располагать не только сведениями о том, «как это делается», но и иметь недву­смысленную коммуникативную стратегию по отноше­нию к любой из этих речевых ситуаций.

Реальная же, то есть складывающаяся в пределах те­кущего коммуникативного акта, коммуникативная стра­тегия будет лишь вариантом по отношению к «домаш­ней заготовке» (более или менее инвариантной структуре, хранящейся в «речевой памяти» индивида и составляющей часть его речевой компетенции).

Иными словами, нормальная коммуникативная стратегия в ходе того или иного коммуникативного ак­та, как правило, имеет в качестве «фона» соответствую­щий ей фрейм: вообразить себе какую бы то ни было речевую ситуацию, абсолютно новую для коммуникан­тов (разумеется, если коммуниканты не дети), все-таки весьма затруднительно. Тем не менее следует на всякий случай иметь в виду, что утверждать, будто каждая ре­чевая ситуация базируется на известном коммуникан­там фрейме, было бы, пожалуй, все-таки слишком нео­сторожно.

Итак, «энциклопедические» знания, а также модели соответствующих фреймов (сценариев) плюс некото­рые другие «предварительные сведения», которые в каждом конкретном случае приходится оговаривать специально, образуют то, что в литературе иногда назы­вают «коммуникативным фоном», «фоном допущений и практик» или каким-нибудь подобным словосочетани­ем. Этот фон способен создать если не полную, то, во всяком случае, достаточную боевую готовность адреса­та, даже не подозревающего о предстоящем ему комму­никативном акте. Однако этот фон, тем не менее, не обя­зан гарантировать успешность коммуникации, которая, как мы понимаем, зависит далеко не только от общих пресуппозиций.

Общие пресуппозиции есть стартовый капитал или верительные бумаги, молчаливо вручаемые коммуни­кантами друг другу. В «бумагах» этих записано очень много самых разнообразных соглашений (от соглаше­ния о том, что оба коммуниканта на момент начала ком­муникативного акта вменяемы до соглашения о том, что Земля имеет форму шара и что на дворе начало XXI ве­ка). Иногда в эти «бумаги» вносятся сведения о предсто­ящем коммуникативном акте. Причем формулироваться подобные сведения могут по-разному. В зависимости от особенностей формулировок и различаются коммуни­кативные акты двух названных выше подгрупп в составе группы «Ожидаемые коммуникативные акты».

§ 3.1. Коммуникативные акты, предполагаемые адресатом

Не будет большим преувеличением сказать, что са­мые разнообразные коммуникативные акты «угрожа­ют» нам практически на каждом шагу. Об угрозе неко­торых из них мы вообще не имеем никакого представления (модель: скажите, пожалуйста, как пройти на 16-ю Парковую улицу?) — коммуникатив­ные акты такого типа уже были предметом обсужде-

ния в параграфе «Неожидаемые коммуникативные акты»). Вероятность других представляется нам вполне отчетливо. Понятно, что применительно к ним должна иметь место некоторая предварительная готовность адресата.

Причем чем выше вероятность того или иного ком­муникативного акта, тем большей должна быть и сте­пень готовности. Если мне, например, доподлинно из­вестно, что на всю оставшуюся жизнь я обречен каждый день эффективно избегать общения с моим со­седом по лестничной клетке, лучше всего не придумы­вать во время каждой очередной встречи новую страте­гию, а воспользоваться некоторой хорошо работающей коммуникативной схемой. Разработка ее напоминает разработку некоего компьютерного шаблона — регу­лярно воспроизводящегося «образца» (не требующего каждый раз больших затрат времени и сил), в который будет «на месте» вписываться лишь варьирующаяся часть информации.

Отчасти предварительную готовность к предполага­емым коммуникативным актам обеспечивает набор об­щих прагматических пресуппозиций, имеющийся в распоряжении человека. Кстати, как раз эти, общие, пресуппозиции и создают минимально необходимый уровень «защищенности» адресата при вступлении его в коммуникативный акт. Только имея в своем распоря­жении пресуппозицию (то, что известно), я смогу по­нять ассерцию (то, что утверждается).

Таким образом, некий расчет на то, что адресат апри­ори, условно говоря, подготовлен к предполагаемой им речевой ситуации, делать вполне допустимо. Но если та­кой степени готовности вполне хватает для речевой си­туации, возникающей непредсказуемо, то ограничи­ваться этим уровнем тогда, когда коммуникативный акт легко предполагаем, было бы все-таки несколько нестратегично.

О речевых ситуациях, какого плана в данном случае, собственно, идет речь? Их можно описать такой не

слишком привлекательной, например, моделью, как те­перь тебе попадет от начальства (народный вариант: знает кошка, чье мясо съела). Стало быть, имеются в ви­ду речевые ситуации-следствия, причины которых адре­сату в принципе известны. А значит, можно с достаточ­но большой долей уверенности утверждать, что о характере следствий (как приятных, так и неприятных) кое-какие предварительные познания у адресата обяза­тельно бывают.

Это и есть сведения из области будущей речевой си­туации, которые уже нельзя квалифицировать в качестве набора общих прагматических пресуппозиций. Данную группу пресуппозиций лучше всего охарактеризовать как конситуативные пресуппозиции, т. е. представления о направлении и структуре предстоящего коммуника­тивного акта.

От неожидаемых коммуникативных актов коммуни­кативные акты, предполагаемые адресатом, отличаются тем, что из группы общих пресуппозиций в подобных случаях отчетливо вычленяется некоторая «подгруппа», которую имеет смысл «активировать» (понятно, что «ожидание скандала» и «ожидание поощрения» суть разные виды ожидания!): это и есть релевантные для предстоящей речевой ситуации, или конситуативные пресуппозиции.

Активирование подгруппы общих пресуппозиций желательно произвести для того, чтобы «освежить» в сознании адресата известный ему инвариант коммуни­кативной модели и соответствующий ей тип коммуни­кативной стратегии. Тогда практически никакая ком­муникативная стратегия адресанта, включая даже, пожалуй, самые экстравагантные, не застанет адресата врасплох. В случае, когда подготовка к предполагаемо­му коммуникативному акту осуществляется по схеме, если — то («Если мне предложат понижение в должно­сти, я соглашаюсь, а если предложат переход в другой отдел — отказываюсь» и т. п.), обычно «проигрывают­ся» все основные типы реакций.

Такая подготовка позволит адресату довольно скоро опознать коммуникативную стратегию адресанта, а это на этапе этаблирования коммуникативного акта самое важное. Потому что последовательность реакций есть то, что делает коммуникативную стратегию адресата со­стоятельной, и позаботиться об этой последовательнос­ти лучше заранее. Тактические скачки компрометируют адресата как ничто другое.

Безусловно, если коммуникативный акт только предполагается (а, например, не объявлен), вероят­ность ошибиться в его характере не маленькая. И в том случае, если ошибка действительно произошла, искать «виноватых» не стоит: видимо, при таком сте­чении обстоятельств имеет место одна из незапро-граммированных адресатом (т. е., как правило, пара­доксальных) коммуникативных стратегий адресанта. А значит, нелишне помнить, что предполагаемый ком­муникативный акт не есть неизбежный коммуника­тивный акт и что вариант «отсроченной» коммуника­тивной стратегии в подобных случаях тоже вполне допустим.

Отсроченная коммуникативная стратегия, то есть коммуникативный акт, откладываемый на будущее, остается безусловным правом адресата и здесь — точно так же, как в условиях неожидаемого коммуникативно­го акта. Можно с полной уверенностью утверждать, что отсроченная коммуникативная стратегия всегда лучше, чем случайно и наспех выбранная. И, в сущнос­ти, единственной разумной формой речевого поведе­ния адресата, «не рассчитавшего» предстоящей шах­матной партии или оказавшегося перед чрезмерно коварным противником, следует признать стремление оставить речевую ситуацию открытой.

А потому «стратегичнее всего» будет попытка пре­образовать данный коммуникативный акт в какой-либо другой, разумеется, если условия речевой ситуации это позволяют. Если же нет, то при неудачных стече­ниях обстоятельств не остается ничего другого, как

«преобразовать» актуальный коммуникативный акт, предполагаемый адресатом, в будущий коммуника­тивный акт, объявленный адресантом. Тем более что прагматических клише для такого преобразования предостаточно (от обтекаемого: разрешите мне поду­мать над этим вопросом, до прямого — Вы застали ме­ня несколько врасплох). Иначе говоря, тем или иным способом адресату следует сильно опередить адресан­та в признании речевого акта неприемлемым.

В этом отношении коммуникативная стратегия ад­ресанта сильно отличается от коммуникативной стра­тегии адресата: если со стороны адресанта признание речевого акта неприемлемым происходит, как прави­ло, по окончании акта речевого взаимодействия, то для адресата такое открытие, разумеется, «выгоднее» сде­лать не так поздно — в идеале, чем раньше, тем лучше. Ибо в проигрыше очевидным образом оказывается тот, кто вынужден выслушать «приговор».

Такие «речевые условности» со стороны адресан­та, как: видимо, мне не удалось найти убедительных доводов, обычно ничего не меняют в его оценке рече­вого акта и партнера по коммуникации: предпола­гать, что адресант действительно винит себя в неус­пехе взаимодействия, могут только неисправимые идеалисты.

Итак, в случае с коммуникативными актами, предпо­лагаемыми адресатом, наиболее действенной будет, по-видимому, следующая коммуникативная стратегия: ак­тивирование группы релевантных для предстоящей ситуации общих пресуппозиций как пресуппозиций конситуативных (1) и построение модели собственного речевого поведения в соответствии с ними (2); если пресуппозиции эти не подтверждаются в ходе реально­го речевого взаимодействия (3); имеет смысл предпо­честь отсроченную коммуникативную стратегию (4), т. е. преобразовать данный коммуникативный акт в другой (4а) или в коммуникативный акт, объявленный адресантом (46).