Инициация коммуникативного акта, не поддающегося отчетливой вербализации

Образом подобных «ошибок на старте» является известная речевая формула пойди туда не знаю куда, принеси то, не знаю что, обыгрывающаяся, в частности, в одной

из русских народных сказок. Речь, иначе говоря, идет о речевых ситуациях, в которых адресант не имеет, в сущ­ности, никакой коммуникативной стратегии. Он иниции­рует коммуникативный акт, цель которого ему самому не ясна, нарушая, таким образом, одно из предварительных условий коммуникации. Если в Случае 3 адресант имеет превратные представления о коммуникативном акте, в Случае 4 — превратные представления о средствах, кото­рые ведут к нужной ему цели, то в Случае 5 сама комму­никативная цель оказывается, мягко выражаясь, сомни­тельной.

Хорошо известно, что инициация ряда коммуника­тивных актов вообще не необходима — на сей счет, су­ществует хорошее правило: говори только тогда, когда не можешь молчать. Однако в речевой практике весьма часты ситуации, когда говорящий находится на такой ранней стадии формирующихся у него представлений о коммуникативном процессе, что ему — со всей очевид­ностью — лучше было бы вообще не брать на себя рече­вую инициативу.

И дело не в том, что его взгляд на ту или иную рече­вую ситуацию неадекватен,— дело просто в том, что в данном случае у него вообще отсутствует взгляд как та­ковой. Единственной уместной реакцией на инициацию коммуникативного акта, не поддающегося отчетливой вербализации, является реакция типа: Вы это к чему?

Интересно, что обратной стороной данной «медали» является художественное творчество — прежде всего такие крайние его выражения, как поэзия (и в особенно­сти поэзия абсурда): именно эта область речевого пове­дения предусматривает в качестве обязательной предпо­сылки иррациональность коммуникативных стратегий художника, непереводимость практического речевого опыта в сферу «художественной практики». Например, у Осипа Мандельштама мы можем найти:

<...>Я хотел бы ни о чем

Еще раз поговорить<...>

Может быть, не будет большой ошибкой утверждать, что коммуникативный акт, поддающийся отчетливой вербализации, вовсе не должен иметь места, например в поэзии, иначе сама возможность «сказать еще и по-дру­гому» делает обращение к поэтической форме необяза­тельным.

Однако то, что существует в качестве непреложного икона «художественной практики», звучит как антиза­кон применительно к обыденной речевой практике. Здесь принцип, куда кривая выведет, сигнализирует только и исключительно о возможной потере адресата, если адресат, разумеется, сам не относится к числу тех, кто не ставит перед собой никакой коммуникативной цели. Впрочем, коммуникативная перспектива теряется в случае такой установки и при наличии адресата «еди­номышленника».

В набор обязательных реакций коммуникантов в хо­де речевого взаимодействия включается, что само собой разумеется, и поиск «смысла» данной ситуации обще­ния. Поэтому естественно предполагать, что попытки та­кого рода — уже на старте — будут предприняты адреса­том. В том случае, если ни одна из этих попыток не закончится успешно, можно гарантировать, что комму­никативная ситуация окажется загубленной, не успев, и так сказать, начаться. Отсутствие сигналов, которые служили бы адресату ориентирами в коммуникативной Стратегии адресанта, делает «почву», на которой строитит и коммуникация, зыбкой и ненадежной.

В эту же группу ошибок инициации коммуникативных актов входят и случаи, когда коммуникативная цель адресанта просто не может быть вербально эксплицирована(словесно выражена) в силу этических или каких-либо других социальных причин (модель тонкий намек на толстые обстоятельства), а также при наличии пре­досудительной коммуникативной стратегии (например, полгать). Если коммуникативная цель обозначена чрез­мерно абстрактно (чем бы при этом ни руководствовал­ся адресант), поиски конкретного смысла взаимодейст-

вия со стороны адресата, будут продолжаться до тех пор, пока в ходе общения «предмет» все же не обозначится более или менее отчетливо (или пока не возникнет иллю­зия взаимопонимания).

Однако рассчитывать на то, что адресат сам, без по­мощи адресанта, найдет «нить», все же не стоит. Что ка­сается случаев сознательного использования «техники умалчивания», а также способов дешифровки коммуни­кативных актов подобного рода, то они будут обсуждать­ся в главе «Код».

А вот коммуникативного акта, мотивированного ис­ключительно положением партнера в социальной иерар­хии, в данном случае состояться просто не может: даже самый авторитарный лидер не способен навязать подчи­ненному разговор «о чем придется». Понятно, что в самом худшем случае собеседник просто спровоцирует речевую ситуацию развиваться в нужном ему направлении.

Итак, адресант как лицо, инициирующее коммуни­кативный акт, фактически обязан избежать ошибок инициации для того, чтобы коммуникативный акт мог благополучно осуществиться. В том случае, если им все же допущена одна из ошибок, происходит своего рода «фальстарт». Это название удобно предложить потому, что коммуникативный акт, начатый таким образом, все равно «не засчитывается» в качестве начатого — адре­санту как бы предстоит совершить еще один, правиль­ный, старт, чтобы коммуникативный акт имел возмож­ность развиваться «по правилам».

Тем не менее, выше были предложены некоторые возможности «действовать» даже при условии фаль­старта. Безусловно, надежда умирает последней, однако следует все-таки иметь в виду, что объявленные возмож­ности имеют чисто символический характер: речь идет не о том, чтобы далее развертывать прежний коммуни­кативный акт, а скорее, о том, чтобы быстро перестро­иться в предлагаемых условиях, заставив собеседника «забыть» компрометирующий фальстарт.

В соответствии с правилами спортивных соревнова­ний бежать после фальстарта, в общем-то, запрещено но, поскольку любая аналогия в чем-то относительна и ограниченна, в условиях речевого общения такая возмож­ность все же существует. Иными словами, адресанту здесь необязательно возвращаться к линии старта и до­жидаться следующего выстрела стартового пистолета — новый старт можно осуществить уже на бегу. И по-види­мому, иногда лучше поступить именно так, поскольку в условиях речевого общения отказаться от только что на­чатого коммуникативного акта означает просто поте­рять речевую инициативу и фактически расписаться в собственном неумении построить коммуникативную стратегию.

Как бы удачно ни складывался коммуникативный акт «после перестройки», реально это уже новый комму­никативный акт в условиях той же самой речевой ситуа­ции. Данное замечание чисто теоретически весьма и весьма существенно: ошибки на старте — это ошибки, которые не дают начатому (т. е. именно данному, что принципиально!) коммуникативному акту осуществить­ся, и их не следует путать с коммуникативными не­удачами по ходу «текущего» коммуникативного акта, который вполне может осуществиться как. полноценный и речь о котором впереди.

Проанализированная система просчетов в коммуникативных стратегиях может быть, вслед за одним из основных (ложников лингвистической прагматики, Дж. Остином, названа «осечками» и квалифицироваться по разряду «на­рушение правил обращения к процедуре» (Дж. Остин, < 35). В составе таких нарушений Дж, Остин выделял две группы осечек. Для первой группы ему не удалось найти названия (они только что проанализированы нами как на­рушения правил инициации коммуникативного акта), предложенное же им название второй группы — наруше­ния правил применения процедуры. К анализу коммуникативных просчетов этого рода — ошибки идентифика­ции коммуникативного акта — мы и приступаем.

§ 5. Идентификация коммуникативного акта

Если мы договорились, что ошибками инициации коммуникативного акта не исчерпывается типология просчетов в коммуникативной стратегии адресанта и что инициатор коммуникативного акта в идеале ответст­вен также за его развитие, т. е. успешное (или, как мини­мум, нормальное) протекание коммуникативного акта и полноценное его завершение, то примем вот какое пред­положение.

Будем считать, что у нас есть право (социальное или ситуационно обусловленное) инициировать именно дан­ный коммуникативный акт, что нам счастливо удалось из­бежать фальстарта и что речевая интуиция позволила нам «стартовать» более-менее правильно и вовремя. Таким образом, у инициированного нами коммуникативного ак­та есть коммуникативная перспектива, то есть ничто — после удачного старта — пока не мешает нам разверты­вать нашу коммуникативную стратегию в направлении к поставленной ранее коммуникативной цели.

Однако нельзя упускать из виду, что на этом пути, так сказать, в «пространстве и времени» данного комму­никативного акта нас подстерегает множество опаснос­тей. Первая из них как раз и связана с ошибочной иден­тификацией коммуникативного акта.

Ошибки идентификации коммуникативного акта об­разуют не менее обширную группу коммуникативных промахов, которые тоже допустимо систематизировать и представить в виде некоторой типологии. Типология эта могла бы выглядеть следующим, например, образом:

• коммуникативный акт неуместен (модель 1);

• коммуникативный акт несвоевременен (модель 2);

• коммуникативный акт дисбалансирован (модель 3);

• коммуникативный акт дезориентирован (модель 4).

Фактически каждая из моделей реферирует к рече­вым ситуациям, главным признаком которых является

признак нерелевантности, т. е. несоответствия комму­никативного акта условиям речевого взаимодействия.

Признак релевантности есть один из самых важных и широко дискутируемых признаков лингвистической прагматики. Происходит это, прежде всего потому, что лингвистическая прагматика тесно связана с теорией информации. А в теории информации уже достигнуто единство во взгляде на то, какие критерии можно счи­тать критериями информативности. В качестве таковых обычно перечисляются:

• релевантность;

• нерелевантность;

• адекватность.

В теории речевых актов с признаком адекватнос­ти/неадекватности связан, прежде всего, круг про­блем, соотнесенных с референтом (см. гл. 4, «Рефе­рент»), с признаком банальности/небанальности, круг проблем, соотнесенных с фатикой (см. гл. 3, § 7), при­знак же релевантности/нерелевантности широко об­суждается применительно к различным компонентам коммуникативного акта.

Сейчас мы впервые всерьез обращаемся к проблеме релевантности. Поэтому, анализируя коммуникативные просчеты в связи с идентификацией коммуникативного акта, попытаемся выяснить, прежде всего, как опознает­ся релевантность, чтобы впоследствии, в главе «Кон­такт», продолжить разговор об этом на уровне максимы релевантности, сформулированной в качестве одного из главных законов благополучного речевого взаимо­действия (см. гл. 3, § 3.3).

Итак, на данном этапе анализа уже не стоит вопроса о речевой инициативе: речевая инициатива, как мы до­говорились, бесспорно и по праву принадлежит адре­санту — дело лишь в том, каким образом он этой иници­ативой распоряжается.

Распорядиться же речевой инициативой корректно тоже отнюдь не так просто, особенно в начале коммуни-

кативного акта, а речь все еще идет именно о начальной его стадии.

Строго говоря, теперь перед инициатором коммуни­кативного акта стоит задача доказать, что он действи­тельно не зря обладает правом инициации речевого вза­имодействия, т. е. что он хорошо представляет себе, каким образом соответствующий коммуникативный акт должен развиваться. Иными словами, ему предстоит продемонстрировать, что предлагаемый им речевой акт релевантен.

Термину релевантность в русском языке нет точного соответствия. Чаще всего его переводят как «умест­ность». Но признак места, зримо присутствующий в русскоязычном варианте термина, способен только сбить с толку, поскольку тогда приходится уточнять, дей­ствительно ли речь идет о «месте», то есть пространст­венных условиях коммуникативного акта, или еще и о чем-либо другом, например о «времени» (уместность во времени), когда коммуникативный акт развертывается, или о «подходящем» собеседнике (уместность адреса­ции), в адрес которого направлен коммуникативный акт, или, наконец, о «надлежащем» содержании (уместность информации) коммуникативного акта. Термин «реле­вантность» полностью покрывает все эти аспекты, не провоцируя никаких ложных ассоциаций. Этаблировать релевантный коммуникативный акт будет означать для нас правильно идентифицировать его характер.

§ 5.1. Модель 1:

Коммуникативный акт неуместен

Представим себе такую ситуацию, как праздничный ужин в доме юбиляра, и в ее составе — речь одного из гостей в честь хозяина. Перед произносящим речь стоит фактически только одна задача, а именно — в приличе­ствующих случаю выражениях поздравить «виновника торжества». Понятно, что дом юбиляра не то место, где полагается рассказывать о недостатках хозяина, заняв

аудиторию перечнем дурных черт его характера. Может быть, в иных условиях, например на работе, те же самые сведения и были бы сочтены заслуживающими внима­ния, но в доме юбиляра это явно не то, чего гости ждут от произносящего речь. И, если он все же позволит себе подобного рода «обличения», его в лучшем случае про­сто попросят уступить место другому «тостующему».

Или возьмем другой случай, известный в речевой практике в связи с неуютным прагматическим клише: об этом мы поговорим в другом месте. Случай соотносится с широким кругом криминальных ситуаций и предпола­гает, что «на месте преступления» вина нарушителя с представителем власти не обсуждается — для подобного рода бесед предназначено другое «помещение».

Еще одно клише, это не телефонный разговор, так­же сигнализирует о необходимости перенести обсужде­ние проблемы в другое «место».

На памяти у каждого из нас множество речевых си­туаций, неточно локализованных в пространстве. Меж­ду тем представления о том, где мы в данный момент на­ходимся (вплоть до осознания «широты и долготы», что тоже иногда важно, например, в случае проигрывания национально обусловленных моделей речевого поведе­ния), казалось бы, должны неотлучно присутствовать в нашем сознании в процессе коммуникативного акта. Некий «сторож» обязан постоянно охранять вверенное ему пространство речевой ситуации, однако речевая практика, к сожалению, изобилует случаями отсутствия сторожа именно там, где он более всего необходим.

Скажем, насущные производственные вопросы — даже требующие срочного решения — не обсуждаются с начальством на лестнице, в туалете или по домашнему телефону (если «начальство», разумеется, не дает к это­му специального сигнала); комплименты одной даме не делают в присутствии другой; приватную информацию не передают через третьих лиц — иными словами, в со­ответствии со старой английской пословицей, в доме по­вешенного не говорят о веревке.

И дело здесь не столько в речевом этикете (проблемы этикета представляют собой специальные проблемы и будут подробно охарактеризованы в главе 3), сколько в том, что при ошибочной локализации коммуникативного акта действительно трудно ожидать, что он будет успеш­ным. «Скидки» на близкие отношения коммуникантов, на их взаимные симпатии, на срочность разговора — все эти скидки, которые время от времени склонны делать инициаторы коммуникативных актов, чреваты, в конце концов, тем, что адресат может не пожелать принять во внимание благоприятный, с точки зрения говорящего, «фон» в качестве уважительной причины для нарушения правил обращения к коммуникативному акту.

Так что фактор риска при подобных речевых акциях чрезвычайно велик. И велик он, прежде всего потому, что коммуникативный акт, однажды локализованный неточно, влечет за собой, как правило, и неуспешность последующих коммуникативных актов, даже развиваю­щихся в «нормальных» условиях речевого обихода: «возврат к теме» — в силу первой неудачной попытки — уже маркирован отрицательно, как «в целом неприем­лемый».

Несмотря на то что «фактор места» присутствует в большинстве речевых ситуаций как невербализируемый, словесно не обозначаемый, т. е., в сущности, неза­метный, ошибки локализации коммуникативного акта принадлежат к таким, которые запоминаются надолго: «эффект» нарушения неписаных правил есть один из са­мых сильных речевых эффектов, чьи последствия всегда отрицательны и всегда сокрушительны для повторных коммуникативных стратегий.

В этом смысле важно заметить, что неприемлемость неточно локализуемого коммуникативного акта есть признак абсолютный: нужны фантастически сильные аргументы, чтобы убедить адресата в необходимости продолжать коммуникативный акт подобного типа, и, если такие аргументы в распоряжении адресанта отсут­ствуют (а как правило, они отсутствуют), лучше всего

просто с извинениями прервать коммуникативный акт и передать речевую инициативу собеседнику или любому из присутствующих: как он распорядится ею, для нас уже практически не важно, поскольку речевая ситуация перестала быть «нашей».

Разумеется, в группе неточно локализованных ком­муникативных актов существует множество так назы­ваемых тонких случаев (примеры, приведенные нами, касаются преимущественно грубых нарушений параме­тров коммуникации), при которых представления ком­муникантов о возможной локализации того или иного коммуникативного акта могут расходиться. Впрочем, расхождения такие, как правило, не являются карди­нальными: некий «объективный камертон» можно ус­лышать практически всегда.

Например, если я считаю, загородный ресторанчик хорошим местом для деловых переговоров и начинаю их, но обнаруживаю, что другая сторона придерживает­ся противоположного мнения, я в принципе должен быть готов к тому, чтобы добровольно и недемонстра­тивно передать речевую инициативу собеседнику. Ибо успех переговоров зависит не только от моих представ­лений об удачном для таких переговоров месте.

Вполне вероятно, что собеседник воспользуется этим местом совсем для других целей,— в этом случае я отнюдь не должен относиться к ситуации как к провалу моей коммуникативной стратегии: я просто получаю отсрочку во времени. Провал же грозит моей коммуни­кативной стратегии лишь тогда, когда я упорствую и, вопреки нежеланию собеседника обсуждать интересу­ющий меня вопрос «здесь», локализую коммуникатив­ный акт в уже скомпрометированном пространстве.

Кстати, принцип «брать быка за рога», как правило, не срабатывает и в речевой практике: от адресата, при­нужденного общаться в навязанном ему пространстве, можно ожидать только того, что он — не важно, созна­тельно или бессознательно,— поведет коммуникатив­ный акт к краху.

К сожалению, для тонких случаев расхождений в пред­ставлениях о возможной локализации коммуникативных актов никакой «системы» не существует и существовать не может, даже, несмотря на то, что «фактор пространства» от­нюдь не так настоятельно требует детализации, как «фак­тор времени», к обсуждению которого мы и переходим.

§ 5.2. Модель 2:

Коммуникативный акт несвоевременен

Приступая к анализу «фактора времени», целесооб­разно напомнить, что различить на практике неумест­ные и несвоевременные коммуникативные акты бывает довольно трудно.

Скорее всего, такое различение, возможно, осущест­вить исключительно теоретически. Однако очевидно, что потребность даже в теоретическом разграничении «фактора пространства» и «фактора времени» (разуме­ется, речь не идет о философском содержании этих тер­минов) — применительно к коммуникативным стратеги­ям говорящих — весьма настоятельна хотя бы уже потому, что общие характеристики типа «это лучше об­судить не здесь и не теперь» нуждаются в слишком об­ширных дополнительных комментариях.

Понятно, что коммуникативный акт есть явление пространственно-временное, однако локализация его в пространстве есть признак, так сказать, более генераль­ный, чем локализация во времени. И дело не только в большей стабильности «фактора пространства» (в том смысле, что пространство на протяжении одного — взя­того как целое — коммуникативного акта остается, как правило, неизменным) по сравнению с «фактором вре­мени». Дело еще и в том, что ощущение времени предпо­лагает в адресанте более развитые навыки приспособле­ния к речевой ситуации, чем ощущение пространства.

Ощущение пространства включается как бы автома­тически, а ощущение времени возникает в результате «просчитывания» речевой ситуации.

«Фактор времени» требует от адресанта совокупнос­ти довольно точных реакций, общее количество кото­рых даже не поддается перечислению. В идеале «фактор времени» подсознательно учитывается во всех измере­ниях — едва ли не от «эры», тысячелетия, века, десяти­летия, года — через время года, месяц, сутки, время су­ток — до так называемого «гномического настоящего» (точка «сейчас»). Разумеется, адресант не обязан уметь перечислять, из чего в каждый данный момент склады­вается для него «фактор времени», но «чувствовать себя во времени» — его прямой долг.

Несвоевременность коммуникативного акта мо­жет оказаться характеристикой чрезвычайно широкой (ср. критическую речевую модель рассуждения на уров­не каменного века). Исторически несвоевременные вы­сказывания ничуть не более извинительны, чем ситуативно-несвоевременные, и точно так же могут вести к провалу коммуникативных стратегий. Достаточно еще раз вспомнить «Охоту на Снарка» Льюиса Кэрролла, где актуальная провинность некоей Хрюшки «судится» по древним законам Кодекса рыцарской чести:

«Знайте!» — начал Судья; Смарк вскричал: «Ерунда!

Закон устарел и изжит.

А вопрос наш — живой, и в основе его

Кодекс рыцарской чести лежит.

Обвиненье в Измене Отчизне — смешно:

дело Хрюшкино тут сторона.

Обвиненье в банкротстве основ лишено:

ведь свинья никому не должна».

Разумеется, Кодекс рыцарской чести оказывается ни при чем, но достаточно и самой апелляции к нему, как к чему-то остро своевременному!

Впрочем, просчеты такого «масштабного» (историче­ского) свойства в реальной речевой практике не так уж и часты (модель реакции на них: Вы из какого, простите, века?). Гораздо чаще можно зарегистрировать несоот-

ветствия коммуникативного акта актуальному времени. Характерный пример, который по этому поводу прихо­дит на память,— речевая ситуация из фильма Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии»: передав взводу приказ командования о немедленном выступлении, гонец туг же начинает подробно рассказывать адресатам содер­жание своего длинного запутанного сна и, понятное де­ло, надолго отсрочивает выполнение команды, ибо веж­ливый взвод с интересом слушает выстроенный по всем правилам литературного повествования рассказ.

К сожалению (или к счастью), реальные, не кинема­тографические адресаты отнюдь не всегда оказываются такими вежливыми. Непопадание адресантом во вре­менные рамки коммуникативного акта карается строго, вплоть до лишения говорящего речевой инициативы. Возвращаясь к нашему примеру, которым была проил­люстрирована модель 1 (юбилей), заметим, что на позд­ней стадии праздника едва ли уместно предлагать уже утомленным гостям еще одну речь, особенно такую, ко­торая требует высокой степени концентрации внима­ния. Подобная речь, скорее всего, не будет слушаться — какой бы интересной она при этом ни была.

Столь же прагматически безграмотно, например, предлагать собеседникам выслушать некоторые принци­пиально важные соображения, когда коммуникативный акт находится в стадии угасания: сколько угодно серьез­ные выкладки не будут восприняты в качестве таковых, ибо время для них уже прошло. Поэтому, скажем, ком­муникативная стратегия приберегания главного «рече­вого козыря» на конец беседы далеко не всегда способ­на оправдать себя.

Впрочем, в настоящий момент обсуждается не общая структура коммуникативного акта, развертывающегося в определенный промежуток времени, но только первый этап взаимодействия. Непосредственно для этого этапа важным оказывается не «выпасть» из актуального на­стоящего, то есть предложить адресату фрагмент реле­вантной именно на данный момент информации.

Вопрос о том, в какой последовательности компонен­тов и с какой скоростью представляется в ходе коммуни­кативного акта предмет (референт), есть вопрос, начинать обсуждение которого именно сейчас несвоевременно (см. об этом гл. 4). Однако вполне актуально обратить вни­мание, например, на то, что на этапе «ввода» адресата в коммуникативный акт едва ли следует слишком увлекать­ся парафразами на интересующую коммуникантов тему. Гораздо целесообразнее обозначить тему напрямую, не заставляя адресата пробираться к ней через дебри рито­рических приемов: в конце концов адресат вполне имеет право сразу же получить представление о том, вокруг че­го будет строиться предстоящий коммуникативный акт. В данном случае это тоже не столько проблема этики, сколько проблема практики, слишком долго утаиваемая «суть» (если это, разумеется, не признак косвенной ре-евой стратегии, см. гл. 5, § 6) — да к тому же еще требу­ющая разгадки, расшифровки — может стать причиной ошибочного определения «предмета» взаимодействия адресатом и спровоцировать реакцию типа: это очень интересно, но в настоящее время меня занимает другое.

Оказаться же в положении человека, который вы­нужден убеждать собеседника в том, что как раз «дру­гое» и имелось в виду (т. е. начать самому расшифровывать собственный текст), есть не слишком приятная и кому же прагматически громоздкая роль. Проигрывание е, как правило, приводит к потере «нити»: момент для ввода адресата в коммуникативный акт упущен, а стало быть, утрачена и речевая инициатива. Лучшее, чего можно добиться после все-таки предпринятых изнурительных объяснений,— это реакция адресата, соответствующая модели: так бы сразу и сказали!

Необходимость точного учета «фактора времени» же на этапе инициации коммуникативного акта столь остра и потому, что адресант, как мы помним, все еще продолжает «доказывать» свое право на обладание речевой инициативой. Таким образом, естественно ожидать, то он не превратно представляет себе суть предстояще-

го коммуникативного процесса и сумеет каким-то обра­зом дать прочувствовать это собеседникам.

Например, «находящийся в здравом уме и твердой памяти» лектор не начнет лекции с выводов: на момент инициации коммуникативного акта даже самые голово­кружительные выводы не произведут должного впечат­ления на аудиторию, которой не известна тема сообще­ния. Или опытный коммерсант едва ли позволит себе начать переговоры с описания выгод, которые он полу­чит в результате состоявшейся сделки. Хороший адво­кат не начнет защитной речи с призыва сострадания к подсудимому — непосредственно после речи прокурора призывать к состраданию прагматически безграмотно. В доброкачественной рекламе расфасованного товара на первый план не выдвинут цену за килограмм продук­та, какой бы низкой эта цена ни была. И так далее.

Короче говоря, первые шаги в направлении к удачно­му коммуникативному акту при умелой работе с «факто­ром времени» не будут конфликтными по отношению к актуальному настоящему, а уж тем более к «гномическо­му настоящему». Ведь «вербовка» адресата — процесс осторожный и отнюдь не предполагает сильного рывка на старте, что бы ни говорили об «эффектных стартах»! А кроме того, коммуникативный процесс, самым эф­фектным моментом которого является старт, есть со всей очевидностью неблагополучный коммуникативный процесс.

§ 5.3. Модель 3:Коммуникативный акт дисбалансирован

Предлагаемый к осуществлению коммуникативный акт может не состояться и по причине ошибочной его адресации. Воспоминания из области прошлого речево­го опыта — независимо от того, чей это речевой опыт конкретно,— изобилуют реакциями адресата типа: Вы обращаетесь не по адресу. Именно такая, в частности, реакция свидетельствует о начале (с последующим

практически мгновенным завершением) неудачного коммуникативного акта.

К счастью, одной из речевых примет последнего вре­мени стал наконец такой речевой ход, как выяснение «контактной персоны»: в прошлом «хватало» знания ор­ганизации, попадая в которую адресант судорожно на­чинал искать, с кем бы тут затеять речевой акт.

Следует оговориться, что вопрос об адресате как та­ковом здесь еще не поднимается во всей своей широте и сложности (см. гл. 2). Адресат интересует нас сейчас ис­ключительно как объект, выбранный инициатором ком­муникативного акта из множества объектов. Потому что, определяя тип предстоящего коммуникативного ак­та, адресант тем самым как бы «назначает» на роль адре­сата ту или иную кандидатуру. Даже в том случае, если адресант обращается к самому себе как к адресату (на­пример, посредством внутреннего монолога), коммуни­канты не идентичны и проблема их взаимодействия есть также проблема установления относительно устойчиво­го баланса.

Коммуникативный акт, стало, быть, может, не состо­яться из-за отсутствия такого баланса, т. е. по причине объективной невозможности сбалансировать отноше­ния между отправляющей инстанцией и неверно вы­бранной (или ошибочно идентифицированной) прини­мающей инстанцией.

Вопрос о достижении баланса представляет собой во­прос первостепенной важности, ибо неприемлемый ком­муникативный акт — это чаще всего не что иное, как ком­муникативный акт, не принимаемый адресатом. И, скрепя сердце, приходится признать, что решение о приемлемос­ти коммуникативного акта или неприемлемости, прини­мает не некий объективный «третейский судья», бесстра­стно наблюдающий за речевым взаимодействием, но только и исключительно его участники, причем, прежде всего адресат. Даже коммуникативный акт, вполне прием­лемый с точки зрения адресанта, не принесет желаемых плодов, если адресат почему-либо не разделяет этой точки

зрения и, стало быть, не реагирует, таким образом, какой предписывает ему инициатор коммуникативного акта.

Регулировать речевое поведение адресанта на пер­вом этапе развертывания коммуникативного акта — задача весьма и весьма непростая, особенно если адре­сант намерен предложить какую-нибудь нетрадицион­ную стратегию с оригинальной коммуникативной це­лью. В этом случае надо либо очень хорошо представлять себе адресата, либо прибегнуть к крайне осторожной тактике «вербовки».

К сожалению, расчет на «старого приятеля», чье ре­чевое поведение изучено тобой вдоль и поперек, далеко не всегда возможен. В этих условиях «правильный вы­бор» (или точная идентификация) партнера по комму­никативному акту становится первоочередной целевой установкой.

«Назначение» на роль адресата того или иного кан­дидата может происходить в рамках определенной ком­муникативной схемы, предполагающей сопоставление наборов социальных ролей адресанта, с одной стороны, и адресата — с другой. В ходе такого сопоставления, прежде всего, решается вопрос о том, до какой степени «социально естественно» адресант может взять на себя речевую инициативу.

Ситуация упрощается, если в социальной иерархии адресант занимает ведущее по отношению к адресату положение и может просто «объявить» нужный ему коммуникативный акт начатым. Если же речевой кон­такт предполагает общение снизу вверх, то для инициа­ции нужного адресанту коммуникативного акта придет­ся найти какую-нибудь вескую причину.

Практика показывает, что собственная коммуника­тивная цель инициатора коммуникативного акта отнюдь не всегда может претендовать на роль такой причины — необходим некий «тактический маневр», способный за­интересовать собеседника.

Например, университетский лектор застрахован от необходимости пользоваться тактическими маневрами

уже тем, что его лекционный курс включен в учебную программу. Лектор же, идущий с разовым выступлени­ем или циклом лекций в случайную аудиторию, просто обязан учитывать интересы аудитории, какой бы пест­рой по составу она ни была. Или, скажем, коммерсант, навязывающий сильному партнеру некий проект, инте­ресный ему самому, но не сулящий партнеру больших выгод, должен позаботиться о том, чтобы найти, тем не менее, некую «приманку», на которую способен «клю­нуть» собеседник, и т. д.

Однако само по себе выявление социально приоритет­ной роли и учет «интереса» партнера еще не обеспечивают правильной идентификации речевой ситуации. Речевой акт остается разбалансированным, если на роль собесед­ника выбран партнер, чьи «фоновые знания» сильно отли­чаются от «фоновых знаний» инициатора коммуникатив­ного акта (модель: мы говорим на разных языках).

Нелишне заметить, что искать общий язык в рамках данной речевой ситуации — плохая коммуникативная стратегия. Такая коммуникативная стратегия, как пра­вило, уводит адресанта в сторону от коммуникативной цели, и речевой акт тонет в «комментариях и уточнени­ях» вместо того, чтобы продуктивно двигаться вперед. Необходимость постоянно быть готовым к вопросам ти­па «как Вы это понимаете?» или «что Вы имеете в виду?» способна разбалансировать самую жесткую структуру коммуникативного акта, не говоря уже о том, что время от времени придется еще и отстаивать свое мнение и право на то, чтобы его иметь.

Таким образом, если общий язык не был найден ра­нее, за пределами актуальной речевой ситуации, адресант должен «выйти» на адресата, по крайней мере, готовым к тому, чтобы осуществлять речевое взаимодействие с ним в категориях, понятных собеседнику. В этом смысле от адресанта, конечно, потребуется искусство перестра­иваться на месте, приспосабливая свой тезаурус к тезау­русу адресата, однако, повторяем, переоценивать ус­пешность такой коммуникативной стратегии ни к чему.

Человек с большим коммуникативным опытом, разу­меется, постарается застраховать себя от неожиданных открытий типа «с ним вообще нельзя разговаривать!». Подобного рода признание означало бы провал комму­никативной стратегии адресанта. Речевая модель собе­седника должна быть известна заранее — тогда пред­ставления о ней будут не складываться, а лишь корректироваться в ходе коммуникативного акта. Кста­ти, для того, чтобы выявить речевую модель будущего партнера по коммуникативному акту, отнюдь не обяза­тельно предварительно знакомиться с ним: приблизи­тельные сведения об адресате можно «вычислить» и без его помощи, на основании одних только доступных «официальных сведений» о нем.

Иначе говоря, этаблировать коммуникативный акт в надежде на случайное взаимопонимание есть в высшей степени рискованное предприятие. Проблема выбора адресата — это проблема его предварительного изуче­ния, а отнюдь не проблема поиска единомышленника. Хотя, разумеется, адресат и может таковым стать, но уже в ходе взаимодействия, если, кроме своего права инициировать данный коммуникативный акт, адресант продемонстрирует и умение удержать речевую инициа­тиву в дальнейшем.