Красивый, умный и в меру упитанный 2 page

Отец и в поле, и в саду, и дома трудился, а сы­новья сидели под деревьями в тени и болтали или ходили на Днестр рыбу ловить.

- Что же вы не работаете никогда? Почему отцу никогда не помогаете? - спрашивали их соседи.

- А зачем нам работать? - отвечали сыновья.- О нас отец заботится, он везде сам справляется!

Так они и жили, год за годом.

Сыновья выросли, а отец постарел, ослабел и не мог уже работать, как прежде. Запустел у них сад около дома, заросло поле сорной травой.

Видят это сыновья, а работать не хотят.

- Что же вы, сынки, без дела сидите? - спра­шивает их отец.- Пока я был молод, я работал, а те­перь ваша пора пришла.

-Успеем ещё поработать,- отвечают сыновья.

Горько стало старику, что сыновья у него такие

лентяи. Заболел он от горя и слёг в постель.

Тут уж семья совсем в бедность пришла. Сад весь зарос, одичал, выросли в нём крапива да бурь­ян, так что из-за них даже дома не было видно.

Однажды созвал старик своих сыновей и ска­зал им:

- Ну, сынки, пришёл мой смертный час. Как вы теперь без меня жить будете? Трудиться вы не лю­бите и не умеете.

Сжались у сыновей сердца, заплакали они.

-Скажи нам, отец, что-нибудь напоследок, по­советуй что-нибудь! - попросил старший сын.

-Хорошо! - сказал отец.- Открою я вам одну тайну. Все вы знаете, что я и покойная ваша мать работали не покладая рук. За долгие годы скопили мы для вас богатство - горшок с золотом. Закопал я этот горшок возле дома, только не помню, в каком месте. Ищите мой клад, и тогда будете вы жить, не зная нужды.

Простился отец с сыновьями и умер.

Похоронили сыновья старика, погоревали. Потом старший брат сказал:

-Что ж, братья, дошли мы до большой бедности, не на что даже хлеба купить. Помните, что отец перед смертью говорил? Давайте искать горшок с золотом!

Взяли братья заступы и стали копать возле само­го дома небольшие ямки. Покопали они, покопали, а горшок с золотом найти не могли.

Тогда средний брат говорит:

-Братья! Если мы так будем топать, то никогда не найдём отцовского клада. Давайте раскопаем всю землю вокруг нашего дома!

Братья согласились. Снова взялись за свои засту­пы, вскопали всю землю, а горшка с золотом так и не нашли.

-Эх,- говорит младший брат,- давайте вско­паем землю ещё раз, да поглубже! Может, отец зако­пал горшок с золотом глубоко.

Согласились братья. Очень уж хотелось им ра­зыскать отцовский клад!

Снова принялись все за работу.

Копал-копал старший брат - вдруг наткнулась его лопата на что-то большое и твёрдое. Забилось у него сердце, кликнул он своих братьев:

- Идите скорей ко мне: я отцовский клад на­шёл!

Прибежали средний и младший братья, стали по­могать старшему.

Трудились, трудились и выкопали из земли не гор­шок с золотом, а тяжёлый камень.

Обидно им стало, они и говорят:

-Что же нам с этим камнем делать? Не остав­лять же здесь! Отнесём его подальше да бросим в овраг!

Так они и сделали. Убрали камень и опять приня­лись землю раскапывать. Целый день работали, об еде, об отдыхе забыли! Перекопали ещё раз всю свою землю. Земля стала пышная и мягкая. А горшка с золотом так и не нашли.

-Что же,- говорит старший брат,- раскопали мы землю - не пустовать же ей! Давайте посадим на этой земле виноград.

- Верно! - говорят братья.- Хоть не даром пропадут наши труды.

Посадили они виноградные лозы и стали ухажи­вать за ними

Немного времени прошло - разросся у них боль­шой да хороший виноградник. Созрели сочные, слад­кие гроздья.

Собрали братья богатый урожай. Оставили себе сколько нужно, а остальное продали - много денег получили.

Тогда сказал старший брат:

- Недаром мы раскопали всю нашу землю: нашли мы в ней драгоценный клад, о котором нам перед смертью отец говорил!

«Желтый аист» (кит., пер. Ф. Ярилина)

Говорят, что жил когда-то в Китае один бедный студент. Звали его Ми. Он был так беден, что не мог заплатить даже за чашку чая. Ми просто умер бы с голоду, если бы один хозяин чайной не стал бесплатно кормить его и поить.

Но вот однажды Ми явился к хозяину и сказал:

- Я ухожу. Денег у меня нет, и заплатить за все, что я здесь выпил и съел, мне нечем. Однако, я не хочу оставаться неблагодарным. Вот, смотри!

И с этими словами студент Ми вынул из кармана кусок желтого мела и нарисовал на стене чайной желтого аиста.

- Этот аист, - сказал Ми, - принесет вам в десять раз больше денег, чем я вам задолжал. Каждый раз, когда соберутся люди и трижды хлопнут в ладоши, он будет сходить со стены и танцевать. Но помните: никогда не заставляйте аиста танцевать для одного человека. И если уж случится такое несчастье, то знайте – это будет в последний раз. А теперь прощайте!

И с этими словами студент Ми повернулся и вышел.

Хозяин был удивлён, однако решил попробовать. Когда на другой день в чайной собралось много народу, он попросил всех трижды хлопнуть в ладоши. И сейчас же жёлтый аист сошёл со стены и протанцевал несколько танцев. Да ещё как весело и забавно! А потом ушёл обратно. Гости были в восхищении - удивлялись, ахали, не могли поверить своим глазам.

И так было каждый раз. Но вот однажды в чайную зашёл богатый начальник – мандарин. Видит: кругом сидят одни крестьяне да ремесленники. Рассердился мандарин и приказал всех выгнать.

Слуги налетели с палками - народ разбежался, и мандарин остался один. Выложил он перед хозяином кучу денег и потребовал показать ему аиста. Хозяин при виде денег забыл обо всём. Он трижды хлопнул в ладоши; аист нехотя сошёл со стены и протанцевал один танец. Вид у него был пасмурный и больной. Потом он ушёл обратно и больше не шевелился. Мандарин кричал, грозил, но сделать ничего не мог.

А ночью у дверей чайной раздался сильный стук. Хозяин пошел открывать.

Видит: стоит студент Ми и молчит. Вынул Ми из кармана дудочку, заиграл и пошел не оборачиваясь. Аист встрепенулся, соскочил со стены и поспешил за ним. С тех пор никто уже не видел студента Ми и его волшебного желтого аиста. Старые люди говорят, что если где-нибудь появится такая диковинка, то это для всех. А если завладеет ею один человек, она все равно исчезнет.

Проза. Поэзия.

Б. Житков «Белый домик»

Мы жили на море, и у моего папы была хорошая лодка с парусами. Я отлично умел на ней ходить - и на вёслах и под парусами. И всё равно одного меня папа никогда в море не пускал. А мне было двенадцать лет. Вот раз мы с сестрой Ниной узнали, что отец на два дня уезжает из дому, и мы затеяли уйти на шлюпке на ту сторону; а на той стороне залива стоял очень хорошенький домик: беленький, с красной крышей. А кругом домика росла рощица. Мы там никогда не были и думали, что там очень хорошо. Наверно, живут добрые старик со старушкой. А Нина говорит, что непременно у них собачка и тоже добрая. А старики, наверное, простоквашу едят и нам обрадуются и простокваши дадут. И вот мы стали копить хлеб и бутылки для воды. В море-то ведь вода солёная, а вдруг в пути пить захочется? Вот отец вечером уехал, а мы сейчас же налили в бутылки воды потихоньку от мамы. А то спросит: зачем? - и тогда всё пропало. Чуть только рассвело, мы с Ниной тихонько вылезли из окошка, взяли с собой наш хлеб и бутылки в шлюпку. Я поставил паруса, и мы вышли в море. Я сидел как капитан, а Нина меня слушалась как матрос. Ветер был лёгонький, и волны были маленькие, и у нас с Ниной выходило, будто мы на большом корабле, у нас есть запасы воды и пищи, и мы идём в другую страну. Я правил прямо на домик с красной крышей. Потом я велел сестре готовить завтрак. Она наломала меленько хлеба и откупорила бутылку с водой. Она всё сидела на дне шлюпки, а тут, как встала, чтобы мне подать, да как глянула назад, на наш берег, она так закричала, что я даже вздрогнул: - Ой, наш дом еле видно! - и хотела реветь. Я сказал: - Рёва, зато старичков домик близко. Она поглядела вперёд и ещё хуже закричала: - И старичков домик далеко: нисколько мы не подъехали. А от нашего дома уехали! Она стала реветь, а я назло стал есть хлеб как ни в чём не бывало. Она ревела, а я приговаривал: - Хочешь назад, прыгай за борт и плыви домой, а я иду к старичкам. Потом она попила из бутылки и заснула. А я всё сижу у руля, и ветер не меняется и дует ровно. Шлюпка идёт гладко, и за кормой вода журчит. Солнце уже высоко стояло. И вот я вижу, что мы совсем близко уж подходим к тому берегу и домик хорошо виден. Вот пусть теперь Нинка проснётся да глянет - вот обрадуется! Я глядел, где там собачка. Но ни собачки, ни старичков видно не было. Вдруг шлюпка споткнулась, стала и наклонилась набок. Я скорей опустил парус, чтобы совсем не опрокинуться. Нина вскочила. Спросонья она не знала, где она, и глядела, вытаращив глаза. Я сказал: - В песок ткнулись. Сели на мель. Сейчас я спихну. А вон домик. Но она и домику не обрадовалась, а ещё больше испугалась. Я разделся, прыгнул в воду и стал спихивать. Я выбился из сил, но шлюпка ни с места. Я её клонил то на один, то на другой борт. Я спустил паруса, но ничто не помогло. Нина стала кричать, чтобы старичок нам помог. Но было далеко, и никто не выходил. Я велел Нинке выпрыгнуть, но и это не облегчило шлюпку: шлюпка прочно вкопалась в песок. Я пробовал пойти вброд к берегу. Но во все стороны было глубоко, куда ни сунься. И никуда нельзя было уйти. И так далеко, что и доплыть нельзя. А из домика никто не выходил. Я поел хлеба, запил водой и с Ниной не говорил. А она плакала и приговаривала: - Вот завёз, теперь нас здесь никто не найдёт. Посадил на мель среди моря. Капитан! Мама с ума сойдёт. Вот увидишь. Мама мне так и говорила: «Если с вами что, я с ума сойду». А я молчал. Ветер совсем затих. Я взял и заснул. Когда я проснулся, было совсем темно. Нинка хныкала, забившись в самый нос, под скамейку. Я встал на ноги, и шлюпка под ногами качнулась легко и свободно. Я нарочно качнул её сильней. Шлюпка на свободе. Вот я обрадовался-то! Ура! Мы снялись с мели. Это ветер переменился, нагнал воды, шлюпку подняло, и она сошла с мели. Я огляделся. Вдали блестели огоньки - много-много. Это на нашем берегу: крохотные, как искорки. Я бросился поднимать паруса. Нина вскочила и думала сначала, что я с ума сошёл. Но я ничего не сказал. А когда уже направил шлюпку на огоньки, сказал ей: - Что, рёва? Вот и домой идём. А реветь нечего. Мы всю ночь шли. Под утро ветер перестал. Но мы были уже под берегом. Мы на вёслах догреблись до дому. Мама и сердилась и радовалась сразу. Но мы выпросили, чтобы отцу ничего не говорила. А потом мы узнали, что в том домике уж целый год никто не живёт.

Б. Житков «Как я ловил человечков»

Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на ней два черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме - медное рулевое колесо. Снизу под кормой - руль. И блестел перед рулем винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!

Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

- Вот это уж не проси. Не то играть - трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

Я видел, что, если и заплакать, - не поможет.

А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.

А бабушка:

- Дай честное слово, что не прикоснешься. А то лучше спрячу-ка от греха.

И пошла к полке. Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

- Честное-расчестное, бабушка! - И схватил бабушку за юбку.

Бабушка не убрала пароходика.

Я все смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтобы лучше видеть. И все больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И, наверно, в нем живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, поглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

А чуть шум - как мыши: юрк в каюту. Вниз - и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я прятался за дверь и глядел в щелку. А они хитрые, человечки, знают, что я поглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.

Бабушка говорит:

- Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.

И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.

Бабушка:

- Чего ты все ворочаешься?

- А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают.

Это я наврал: дома ночью темно.

Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он плохо горел. Но все же было видно, как блестел пароходик на полке.

Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике мне все стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился - шорох этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание сперло. Я чуть двинулся вперед. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!

Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул. На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут в щелочку. Ух ты! Конфетища! Для них это - как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить. Они ее в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики - маленькие-маленькие, но совсем всамделишные - и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы все вертко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, все равно им не поспеть: конфетина в дверях застрянет - ни туда, ни сюда. Пусть убегут, а все равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходе на палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький.

И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз, какой хотел. Выждал минуту, когда бабушка в кухне возилась, раз-два - на стол ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затер, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.

Днем я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время человечки утянут леденец, и я их не поймаю. Я дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул первым делом на пароходик. Леденец, как был, - на месте. Ну да! Дураки они днем браться за такое дело!

Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонек и заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул - леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула глядел - топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось - все подобрали.

Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую- то возню. Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.

Я решил, что у них на пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю длину. И они днем там сидят рядком и тихонечко шепчутся. Про свои дела. А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.

Я все время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами. Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком, чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над всеми моими штуками.

Я не мог больше терпеть. И вот - я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному дома. Бабушка всюду меня с собой в гости таскала. Все к каким-то старухам. Сиди - и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И шушукает бабушка с ними полдня.

Вот я вижу - бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку для этих старух - чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки вязаные и натер себе и лоб и щеки - все лицо, одним словом. Не жалея. И тихонько прилег на кровать. Бабушка вдруг хватилась:

- Боря, Борюшка, где ж ты?

Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:

- Что это ты лег?

- Голова болит.

Она тронула лоб.

- Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду, малины возьму в аптеке. Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись, ложись без разговору!

Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и все приговаривала: "Я сейчас вернусь, живым духом".

Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернется? Вдруг забыла там что-нибудь?

А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял с полки пароходик. Сразу, руками понял, что он железный, совсем настоящий. Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно, примолкли. Поняли, что я схватил их пароход. Ага! Сидите там на лавочке и примолкли, как мыши. Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят на лавках, и я услышу, как они там болтаются. Но внутри было тихо.

Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил уцепились в сиденья. Сидят, как приклеенные.

Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с пароходика, чтобы не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух, как плотно все заделано!

Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти веревочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать - иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу делать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щелку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его - хлоп! - и захлопну, как жука в ладони.

Я ждал и держал руку наготове - схватить.

Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в середку рукой - прихлопнуть. Хоть один, да попадется. Только надо сразу: они уж там небось приготовились - откроешь, а человечки прыск все в стороны.

Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутри рукой. Ничего. Совсем, совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я поднял руку. Под рукой, конечно, ничего.

У меня руки дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Все криво становилось. И лесенки никак не приделать. Они болтались, как попало. Я кой-как приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь - все пропало!

Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой. Слышу ключ в дверях.

- Бабушка! - под одеялом шептал я. - Бабушка, миленькая, родненькая, чего я наделал-то!

А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:

- Да чего ты ревешь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?

Она еще не видала пароходика.

Г. Снегирев «Пингвиний пляж»

Около Антарктиды со стороны Аф­рики есть маленький островок. Он ска­листый, покрыт льдами. И вокруг в хо­лодном океане плавают льдины. Всюду крутые скалы, только в одном месте берег низкий — это пингвиний пляж. С корабля мы выгрузили свои вещи на этот пляж.

Пингвины вылезли из воды, столпи­лись у ящиков. Бегают по мешкам, клюют их и громко кричат, перегова­риваются: никогда они не видели таких удивительных вещей!

Один пингвин клюнул мешок, го­лову склонил набок, постоял, подумал и громко что-то сказал другому пин­гвину. Другой пингвин тоже клюнул мешок; вместе постояли, подумали, поглядели друг на друга и громко за­кричали: «Карр!.. Каррр!..»

Тут ещё пингвины с гор прибежали на нас смотреть. Много их собралось; задние на передних напирают и кричат, как на базаре. Ещё бы: ведь они пер­вый раз увидели людей, и каждому хочется вперёд пролезть, посмотреть на нас, клюнуть мешок.

Вдруг слышу, сзади кто-то танцует.

У нас был большой лист фанеры. Он лежал на камнях, и пингвины на нём устроили танцы. Пробежит пин­гвин по фанере, назад вернётся, ещё раз пробежит, да ещё лапкой при­топнет!

Очередь выстроилась - всем хочет­ся потанцевать.

Один пингвин поскользнулся на гладкой фанере и на брюхе проехал, другие тоже стали падать и кататься.

Весь день они танцевали на фанере. Я её не убирал. «Пускай,- думаю,- повеселятся; они, наверное, радуются, что мы приехали».

Вечером пингвины построились в одну шеренгу и ушли. Один пингвин на меня загляделся и отстал. Потом он догнал остальных пингвинов, но никак не мог идти в ногу, потому что всё на меня оглядывался.

Г. Снегирев «К морю»

Пингвины с утра идут к морю. Пе­ребираются через ущелья. По ровному месту идут гуськом. С гор катятся на брюхе. Первый пингвин ляжет на жи­вот - и вниз, за ним второй, третий - и покатились...

Внизу отряхнутся, выстроятся в це­почку и снова в путь. Молча идут они, все в ногу, серьёзные.

Придут пингвины на крутой берег, посмотрят вниз и загалдят: высоко, страшно! Задние на передних напи­рают, ругаются: надо прыгать!

Первый пингвин растопырит крылышки – и вниз головой.

И прыгают с кручи один за другим, по очереди. Вынырнут из воды, наберут воздуха – опять под воду. Нырнут, поймают рачка, опять вверх – глотнуть воздуха. В воде они тоже цепочкой плавают, кувыркаются, играют.

Г. Снегирев «Отважный пингвиненок»

Однажды я спускался к морю и увидел маленького пингвинёнка. У него ещё только выросли три пушинки на голове и коротенький хвостик.

Он смотрел, как взрослые пингвины купаются. Остальные птенцы стояли у нагретых солнцем камней.

Долго стоял на скале пингвинёнок: страшно ему было бросаться в море.

Наконец он решился и подошёл к краю скалы.

Маленький голый пингвинёнок стоял на высоте трёхэтажного дома. Его сносил ветер.

От страха пингвинёнок закрыл глаза и бросился вниз. Вынырнул, закружился на одном месте, быстро вскарабкался на камни и удивлённо посмотрел на море.

Это был отважный пингвинёнок. Он первый искупался в холодном зелёном море.

А. И. Пантелеев «Буква «ты»»

Учил я когда-то одну маленькую девочку читать и писать. Девочку звали Иринушка, было ей четыре года пять месяцев, и была она большая умница. За каких-нибудь десять дней мы одолели с ней всю русскую азбуку, могли уже свободно читать и "папа", и "мама", и "Саша", и "Маша", и оставалась у нас невыученной одна только, самая последняя буква - "я".
И тут вот, на этой последней буковке, мы вдруг с Иринушкой и споткнулись.
Я, как всегда, показал ей букву, дал ей как следует ее рассмотреть и сказал:
- А это вот, Иринушка, буква "я".
Иринушка с удивлением на меня посмотрела и говорит:
- Ты?
- Почему "ты"? Что за "ты"? Я же сказал тебе: это буква "я"!
- Буква ты?
- Да не "ты", а "я"!
Она еще больше удивилась и говорит:
- Я и говорю: ты.
- Да не я, а буква "я"!
- Не ты, а буква ты?
- Ох, Иринушка, Иринушка! Наверное, мы, голубушка, с тобой немного переучились. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что это не я, а что это буква так называется: "я"?
- Нет, - говорит, - почему не понимаю? Я понимаю.
- Что ты понимаешь?
- Это не ты, а это буква так называется: "ты".
Фу! Ну, в самом деле, ну что ты с ней поделаешь? Как же, скажите на милость, ей объяснить, что я - это не я, ты - не ты, она - не она и что вообще "я" - это только буква.
- Ну, вот что, - сказал я наконец, - ну, давай, скажи как будто про себя: я! Понимаешь? Про себя. Как ты про себя говоришь.
Она поняла как будто. Кивнула. Потом спрашивает:
- Говорить?
- Ну, ну... Конечно.
Вижу - молчит. Опустила голову. Губами шевелит.
Я говорю:
- Ну, что же ты?
- Я сказала.
- А я не слышал, что ты сказала.
- Ты же мне велел про себя говорить. Вот я потихоньку и говорю.
- Что же ты говоришь?
Она оглянулась и шепотом - на ухо мне:
- Ты!..
Я не выдержал, вскочил, схватился за голову и забегал по комнате.
Внутри у меня уже все кипело, как вода в чайнике. А бедная Иринушка сидела, склонившись над букварем, искоса посматривала на меня и жалобно сопела. Ей, наверно, было стыдно, что она такая бестолковая. Но и мне тоже было стыдно, что я - большой человек - не могу научить маленького человека правильно читать такую простую букву, как буква "я".
Наконец я придумал все-таки. Я быстро подошел к девочке, ткнул ее пальцем в нос и спрашиваю:
- Это кто?
Она говорит:
- Это я.
- Ну вот... Понимаешь? А это буква "я"!
Она говорит:
- Понимаю...
А у самой уж, вижу, и губы дрожат и носик сморщился - вот-вот заплачет.
- Что же ты, - я спрашиваю, - понимаешь?
- Понимаю, - говорит, - что это я.
- Правильно! Молодец! А это вот буква "я". Ясно?
- Ясно, - говорит. - Это буква ты.
- Да не ты, а я!
- Не я, а ты.
- Не я, а буква "я"!
- Не ты, а буква "ты".
- Не буква "ты", господи боже мой, а буква "я"!
- Не буква "я", господи боже мой, а буква "ты"!
Я опять вскочил и опять забегал по комнате.
- Нет такой буквы! - закричал я. - Пойми ты, бестолковая девчонка! Нет и не может быть такой буквы! Есть буква "я". Понимаешь? Я! Буква "я"! Изволь повторять за мной: я! я! я!..
- Ты, ты, ты, - пролепетала она, едва разжимая губы. Потом уронила голову на стол и заплакала. Да так громко и так жалобно, что весь мой гнев сразу остыл. Мне стало жалко ее.
- Хорошо, - сказал я. - Как видно, мы с тобой и в самом деле немного заработались. Возьми свои книги и тетрадки и можешь идти гулять. На сегодня - хватит.
Она кое-как запихала в сумочку свое барахлишко и, ни слова мне не сказав, спотыкаясь и всхлипывая вышла из комнаты.
А я, оставшись один, задумался: что же делать? Как же мы в конце концов перешагнем через эту проклятую букву "я"?
"Ладно, - решил я. - Забудем о ней. Ну ее. Начнем следующий урок прямо с чтения. Может быть, так лучше будет".
И на другой день, когда Иринушка, веселая и раскрасневшаяся после игры, пришла на урок, я не стал ей напоминать о вчерашнем, а просто посадил ее за букварь, открыл первую попавшуюся страницу и сказал:
- А ну, сударыня, давайте-ка, почитайте мне что-нибудь.
Она, как всегда перед чтением, поерзала на стуле, вздохнула, уткнулась и пальцем и носиком в страницу и, пошевелив губами, бегло и не переводя дыхания, прочла:
- Тыкову дали тыблоко.
От удивления я даже на стуле подскочил:
- Что такое? Какому Тыкову? Какое тыблоко? Что еще за тыблоко?
Посмотрел в букварь, а там черным по белому написано:
"Якову дали яблоко".
Вам смешно? Я тоже, конечно, посмеялся. А потом говорю:
- Яблоко, Иринушка! Яблоко, а не тыблоко!
Она удивилась и говорит:
- Яблоко? Так значит, это буква "я"?
Я уже хотел сказать: "Ну конечно, "я"! А потом спохватился и думаю: "Нет, голубушка! Знаем мы вас. Если я скажу "я" - значит - опять пошло-поехало? Нет, уж сейчас мы на эту удочку не попадемся".
И я сказал:
- Да, правильно. Это буква "ты".
Конечно, не очень-то хорошо говорить неправду. Даже очень нехорошо говорить неправду. Но что же поделаешь! Если бы я сказал "я", а не "ты", кто знает, чем бы все это кончилось. И, может быть, бедная Иринушка так всю жизнь и говорила бы - вместо "яблоко" - тыблоко, вместо "ярмарка" тырмарка, вместо "якорь" - тыкорь и вместо "язык" - тызык. А Иринушка, слава богу, выросла уже большая, выговаривает все буквы правильно, как полагается, и пишет мне письма без одной ошибки.

М. Москвина «Кроха»

Недавно моим соседям Сереже и Митьке папа привез из пустыни Каракумы черепашонка. Я таких маленьких черепах еще никогда не видела. Он на Митькиной ладошке целиком помещался. Панцирь у него был мягкий, коготки на запятые похожи, нос приплюснутый, голова, лапы, хвост в чешуйках, глаза черные, как у нашего пса Джека.
Джек очень удивился, когда ему черепашонка показали. Понюхает-понюхает - и на нас смотрит: мол, это еще кто такой?
Черепашонок сначала струсил и спрятался в панцирь - одни коготки торчали. Джек ему, наверное, показался чудовищем. Потом расхрабрился и пошел вперевалочку на Джека.
Джек отскочил и залез под кровать.
- Вот это кроха! - сказал Сережа. Так и назвали черепашонка - Кроха.
Ел Кроха все подряд: капусту, петрушку, сушеный клевер, укроп, морковь, яблоки. Поест - и бродит по квартире, пока нос не становится пушистым от налипших пылинок.
- Очень вредно, когда нос в пыли! - заявил Митька и построил Крохе из кубиков дом.
Там было много входов и выходов. Крохе это нравилось. Еще ему нравилось, когда Митька играл на пианино «Собачий вальс». Но больше всего Кроха любил ездить в открытом товарном вагоне на поезде по игрушечной железной дороге. Встанет на задние лапы, а передними на бортик опирается...
- Ту-ду-ду-у! - кричит Митька. - Чух-чух-чух! Поезд отправляется!
Едет поезд мимо игрушечных домов и бумажных деревьев. Кроха шею вытянет и вертит во все стороны головой, как турист.
Прошла зима. И вдруг с Крохой что-то случилось. Даем ему есть - не ест. Молока наливаем - отворачивается. Забьется в угол, голову втянет, но не спит - все думает о чем-то с - открытыми глазами.
- Заболел, - решили мы с Сережей. Митька положил черепашонка в варежку, и мы понесли его в ветеринарную лечебницу. Там была очередь - собака, кошка, завернутый в платок попугай, серый кролик с забинтованной лапой, из муфты выглядывала морская свинка.
Все были хмурые и сидели тихо.
Когда мы вошли в кабинет, доктор вынул из варежки Кроху и поднес его к большой яркой лампе.
Кроха даже не зажмурился.
- Значит, говорите, похудел? Не ест, не играет, не слушает музыку... - Доктор долго и внимательно смотрел на Кроху. - Ну что ж, все ясно. Это ностальгия.
- Что? - спросили мы хором.
- Нос-таль-гия! - повторил доктор и выключил лампу. - Что в переводе означает «тоска по родине». Откуда привезли черепаху?
- Из пустыни.
- Из Каракумов.
- Значит, скучает по пустыне.
- А когда он перестанет скучать? - спросил Митька.
- Чего не знаю, того не знаю, - развел руками доктор.
- А вы дайте ему какое-нибудь лекарство! - не сдавался Митька.
- От этой болезни лекарств нет, - сказал доктор. - И я ничем не могу вам помочь...
С огромных сосулек весело капала вода. Некоторые люди уже ходили без шапок. Начинался апрель! А мы шли и не знали, что делать.
- Мальчишки, - сказала я. - Вы, конечно, как хотите, но раз Крохе нужно домой...
-... то давайте отправим Кроху в Каракумы! - закончил Сережа.
- А Каракумы - это где? - спросил Митька, прижимая к себе варежку.
- Далековато, - сказал Сережа. - Там, где Туркмения и Ашхабад. Только кто его туда повезет? Папа летом на Дальний Восток собирается.
- Но кому-то же надо сейчас в Ашхабад! - сказала я.
- Точно! - сказал Сережа. - Поехали на вокзал!
- На аэровокзал! Самолетом