Урок для Его Сиятельства

Закончив работу, поспешил домой, ибо желудок давно уже напоминал о себе.

И что же? Костёр под кастрюлей погас, а сама кастрюля остыла настолько, что «Его Сиятельство, граф Таймырский», вспрыгнув передними лапками на край кастрюли, тщательно принюхивался и присматривался к её содержимому, с явным намерением поживиться.

- Ты куда нацелился, воришка? А ну — кыш!

- Вау! (Есть хочется!)

- Хочется, хочется, да перехочется! - Сашка шуганул песца, запустил поварёшку в остывший суп, выудил кусок утятины и стал есть, не обращая на тявканье песца никакого внимания.

Наконец, Граф Таймырский тявкнул особенно сильно и зло:

- Вау! (А мне?)

- Тебе потом. Мне надо, чтоб ты голодным остался.

- Вау! (Что за глупости? Сам-то за обе щёки наворачиваешь!)

- Тебе сегодня предстоит Великий Урок, который изменит всю твою жизнь, поэтому потерпи чуток.

- Вау!(Не хочу терпеть. Я ЖРАТЬ хочу!)

Но охотник ничего песцу не ответил. Спокойно доел кусок, зачерпнул деревянной поварёшкой шулюм и напился. Затем взял заранее припасённый капкан с ослабленной пружиной, раскрыл его, прижал пружину коленом и обмотал обе дуги капкана тряпками от найденной ранее старой фуфайки.

- Вау! (Ты что это делаешь? Не пойму...)

- А вот я тебя сейчас поймаю!

- Вау! (Зачем же ты будешь меня ловить? Какой-то ты странный сегодня...)

- А чтобы ты понял, что людей надо опасаться и держал ушки топориком.

Гарт отнёс капкан на пару шагов в строну, осторожно поставил его на песок, придавил цепь тяжёлым камнем и положил под пятак-настрожку кусочек мяса, и ещё несколько кусочков бросил рядом.

- Теперь можешь пообедать!

«Граф Чернышов» не стал понапрасну терять время. Быстро подобрав раскиданные вокруг капкана мелкие кусочки, он стал выцарапывать из-под пятака - насторожки самый крупный кусок. Пятак соскочил с державки и капкан сработал: пружины мгновенно захлопнулись, крепко прихватив песца за правую переднюю лапку.

Эх, как взвился граф в воздух, как закричал дурным голосом, как стал метаться из стороны в сторону и кусать дуги, пытаясь освободиться.

Охотник накинул на песца фуфайку и как только осатаневшее «Сиятельство» вцепилось в неё зубами, тут же крепко прижал его ногой, ухватил графа за шиворот и поднял в воздух.

Зверёк замолчал и лапки свесил (песцы, лисицы, собаки и волки прекращают всякую борьбу, если ухватить их за шиворот).

- Вау... (Ты что, хочешь меня съесть?)

- Не бойся, сейчас отпущу.

Гарт освободил лапку «графа» из капкана и осторожно прощупал её. Все мелкие косточки стопы были целы, даже шкурка не порвалась. Гарт опустил песца на землю и дал ему лёгкого шлепка: - Беги!

Не веря своему счастью, «Его Сиятельство» отбежал метров на двадцать и стал обиженно тявкать на охотника:

- Вау! (Обманщик! А ещё в друзья набивался! Ты что, охотник?)

- Да, охотник. И зимой буду ловить вашего брата вот в такие капканы. А ты теперь знаешь, что наступать на пятачок между стальными дугами нельзя. И жадничать нельзя. Подбери мясную крошку вокруг капкана, а кусок рыбы или жира рядом с капканом — не моги трогать! Попадёшься - шкурой заплатишь. А будешь умный пёсик, соберёшь накроху возле трёх-четырёх капканов — и сыт, и жив, и охотника обдурил!

- Вау! (Какие вы, люди, жестокие!)

- На свой народ посмотрите, Ваше Сиятельство!

- Вау? (Что ты имеешь в виду?)

- А разве не в вашем народе обычай, съедать слабых?

- Вау! (Слыхать - слыхал, а видеть не приходилось.)

- А я видел. И по гроб жизни не забуду.

- Вау? (Где ты мог такое видеть?)

- В прошлом году перед самым ледоставом на моём острове скопилось до сотни песцов-сеголетков. Все сгрудились в узком месте пролива в надежде перебежать на материк кратчайшим путём, как только замёрзнет море. Но неожиданно ударила оттепель и даже первый тонкий ледок растаял. Оголодавшие щенки стали разрывать и пожирать друг друга. Смотришь: бегают, бегают эти маленькие собачки вдоль берега туда-сюда. Вдруг, как по команде, набрасываются на какого-нибудь одного, в мгновение ока разрывают на части и съедают. И так по нескольку раз в день. Зрелище не для слабонервных, скажу я Вам, граф!

- Вау! (Не «кого-нибудь», а на слабейшего съедают. Слабому жить незачем.)

- В моём народе придерживаются других обычаев, Ваше Сиятельство.

- Вау! (А вот и зря! Слабак слабаком и останется, и потомство даст слабое, так что лучше уж сразу...)

- Ну, ладно. Кончай сердиться. Вот тебе кусок утятины, и давай снова дружить!

Гарт бросил «графу Чернышову» кусок мяса из кастрюли, но граф, наученный горьким опытом, и ухом не повёл. Тогда охотник зашёл в балок, осторожно отогнул «поленоэтиленовую» плёнку на окошке и стал наблюдать.

Через пару минут, без конца поглядывая на избушку, песец подполз к лакомству, быстро схватил его и убежал.

Улыбаясь про себя, парень занялся домашними делами.

Непогода.

Этой же ночью зюйд-вест нагнал тучи и, по знакомому сценарию, пошёл снег. Но не мокрый снег, как тогда. А настоящий, холодный, сыпучий, колючий. Мелкий и злой.

Утром Гарт выскочил из балка и обомлел: зима! Всё повторилось: прибой так же сотрясал берега, и так же носились чайки над морем, лишь ледяного барьера на берегу не было в этот раз.

Подхватив кастрюлю с кострища, заскочил в балок и плотно прикрыл дверь. Боже, как хорошо иметь укрытие в непогоду, когда ветер срывает с тела тепло!

Избушка. Печка. Сердцу радость!

Это не в бочке лежать — ноги наружу и слушать, как дождь по жести лапками ходит.

Какое счастье - иметь дом!

Вот бы ещё чего на зуб положить!

Гарт обглодал последние утиные косточки.

Весь день просидел в балке и, посмеиваясь над голодным урчанием в желудке, пил воду. За это время придумал, как сделать уключины и выстрогал из лиственичной палки крепкие штыри, один конец которых оставил круглым, а второй обработал под «ласточкин хвост». Оставалось выбрать самодельным долотом пазы в крайних брёвнах плота, загнать в них уключины, закрепить их гвоздём, а на вёсла набить жестяные проушины.

На второй день ветер достиг ураганной силы. При каждом ударе прибоя сотрясались хлипкие стены избушки и дрожала земля.

Это надо видеть!

Гарт выскочил во двор и тут же был сбит с ног напором ветра. Кое-как поднялся на ноги и захлопнул дверь. Сгибаясь в три погибели, побрёл на берег и прислонился спиной к валуну.

С громовым раскатoм расшибалась о базальтовую стену волна. Пена бешеного моря клочьями летела по поздуху, белыми жилами стекала в расщелины, рыхлыми шапками пузырилась на гальке.

Насмерть схватились два гиганта и, кажется, Море побеждено. Но стихнет буря, и по всей линии прибоя увидишь павших бойцов Земли: рухнувших каменных исполинов, обломки скал и выхваченных волной из трещин угловатых базальтовых детишек.

А Море успокоилось и тихонько гладит лысины валунов.

И пока Море отдыхает и набирается сил, над камнем продолжает работать дочь Моря, Пресная Вода, и три её союзника: Мороз, Ветер и Время.

Пресная Вода проникнет во все щели и трещины камня, Мороз превратит её в клинья и разорвёт базальт, как бумагу, Ветер снова бросит на скалы Прибой, а Время всё повторит многократно.

Пройдёт пара-тройка миллионов лет и останется на месте островка нищий песчаный бугор, над которым поёт победную песнь Ветер и свободно гуляет штормовая Волна.

От вида неукротимого моря сбивается с ритма сердце. Так бы и смотрел без конца на грозные валы и чувствовал как разгорается в крови древний огонь: и страх, и ужас, и волосы дыбом, и... радость неземная!

Сашка вновь увидел себя на гребне прибойной волны, вновь разглядел чёрные зубы камней впереди, вновь пережил ужас бессилия перед стихией и непонятный, леденящий душу восторг.

«Всё, что нам гибелью грозит, для сердца смертного таит неизьяснимы наслажденья.» (А. С. Пушкин)

Вот сейчас — в лепёшку!..

Гарт поднял взгляд выше и заметил сотканный из пены и ветра парусник, несущийся прямо на скалы. Услышал хлопанье парусов, треск шпангоутов и увидел гигантские волны накрывающие кукольные головы людей.

«Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!» (В. С. Высоцкий)

Неужели только два человека спаслось в тот несчастливый день?

Почему только два? Наверняка, не меньше дюжины сильных опытных моряков было на этом зверобойной боте.

Разве не молилась за каждого из них мать, жена, сестра?

Разве не имел каждый из них своего александроса?

Разве не взывали они к Богу в смертной тоске?

Но Бог услышал только двоих, и ангелы-хранители помогли только двоим.

Почему?

Или взять войну. Вот идут солдаты в атаку, Вот сшибаются противники в рукопашной. Вот в одну минуту убиты тысячи, ещё больше ранены, и с каждой секундой число тех и других возрастает.

Где в это время Всевышний? Где в это время ангелы-хранители?

Или пуля сильнее ангела, а буря самого Господа Бога?

А душа каждого из этих, умерших без покаяния людей, что с нею стало? Взял ли Ты её к себе с надеждой на другую, лучшую, жизнь или оставил, неприкаянную, бродить в «эфире»?

«Прости меня, Боже, не вправе я упрекать Тебя или советовать Тебе, но почему не запретишь ты роду людскому войны, убийства и предательства, почему не запретишь морю поглощать моряков?»

- Александрос, что ты думаешь по этому поводу?

- Ты слышишь меня, ангел-хранитель?

- Ветром тебя сдуло, что-ли?

«Вот, пожалуйста! И это уже не первый раз, когда его не дозовёшься...»

Уже одежда покрылась коркой льда,

Уже холод пробрал до костей.

Уже соль жгла глаза, а Сашка всё стоял у валуна, ловил губами брызги и вспоминал себя, босого и мокрого, под снегом и бешеным ветром. И всего-то... всего-то три недели назад!

Нет, второй раз сердце не выдержит.

Вернувшись в балок, он развесил одежду сушиться у печи, и завалился на лежанку на оленью шкуру.

Ах, какая это благодать — мягкая, тёплая оленья шкура!

На третий день ветер утих, и Сашка увидел на пригорке, всего метрах в трёхстах от балка, табунок оленей. Подполз поближе, выбрал небольшого бычка-двухлетку и убил его выстрелом в голову.

Освежевал тушу и поел немного сырой печени, макая её в солёную, остывающую кровь.

Откуда ни возьмись, появился «граф Чернышов» и требовательно тявкнул совсем рядом. Гарт стал подманивать его мясом, но «Его Сиятельство» отказался подойти ближе, чем на пять шагов. Пришлось бросить ему кусок на мох. «Граф» подхватил угощение и убежал.

Грудинку и язычок охотник поставил на костёр вариться, затем выкатил на плот найденный ранее бочонок, слегка укрепил его с двух сторон гвоздями, чтобы не ёрзал на волне, а затем перетащил мясо с пригорка и уложил его в бочонок.

На воде.

На плоту Сашка привязал к брёвнам штурвал от старой шхуны, киль от «юкатанки», вёсла от утонувшей лодки, арбалет, череп моржа и моток верёвки, связанной из кусков раскрученного ранее каната.

Всё. Можно отплывать. Ветер попутный. Зимовьё ясно виднеется на «домашнем» острове. Осталось дождаться прилива. Гарт воткнул колышек у самого уреза воды на берегу и стал наблюдать за уровнем моря.

- Ты ничего не забыл? - спросил вдруг Александрос.

Гарт хлопнул себя по колену:

- Забыл! Молоток забыл!

Сходил в избушку и принёс свой базальтовый молоток-топорик на длинной рукояти из лиственничной палки. Сунул в карман с десяток выпрямленных ранее гвоздей. Подобрал на берегу несколько обломков досок. Уложил их на плот и притянул куском верёвки. Мало ли что, вдруг в дороге пригодятся.

Непонятное волнение овладело парнем.

Вот «граф Чернышов» приблизился своей неслышной походной «рысью», уселся неподалёку и негромко вопросительно тявкнул, приглашая к разговору. Вот Инга вылезла на плотик и заелозила гладким телом по доскам, призывно поднимая голову. Вот стайка пёстрых пуночек живыми комочками облепила валун, притихла на мгновение, осмотрелась и стала склёвывать лишайники.

- Не хочется покидать остров? - печаль была в голосе Александроса.

- Как ни странно, а вроде так. Месяц - как жизнь. К сердцу приросли эти камни и море, этот зверёк, эта тюлениха, эти волки, медведи, олени и гуси, эти чайки, трясогузки и пуночки, любитель шоколада Малыш, семья варакушки, разбитый парусник, самоделка-избушка, чёрный ворон, погибший морж... и даже ржавая мина на берегу.

- Такое оно и есть, сердце человеческое. «Что пройдёт, то будет мило», - сказал Поэт. Но смотри, прилив начинается!

Палочка у кромки воды почти скрылась из виду. Пора!

- Иди, Черныш, попрощаемся, мой брат меньшой!

- (Вау!) Это кто меньшой? Это я меньшой? Если уж по-честному рассудить — это ты меньшой, хоть и больше ростом!

- Н-ну, опять ты загадки загадываешь! Как тебя понимать?

(Вау!) А так и понимай, как оно есть. Вы, люди, рождаетесь голыми и беспомощными и только через год научаетесь ходить, а мы уже через год обзаводимся семьями! Чтобы спастись от ветра и холода ты построил себе «нору» из дерева и камня, а меня шуба греет! В сильные морозы я просто закапываюсь в снег, ты же разводишь в своей норе огонь и дышишь дымом и сажей!

Ты плохо слышишь, твой нос едва различает с десяток запахов. Я же слышу в сто раз лучше тебя, а нос мой различает тысячу запахов и каждый я запоминаю надолго. Твои глаза слепнут от весеннего солнца, а мне мать-природа дала совершенное зрение. Ты варишь свой обед в посуде, без которой твоя жизнь затруднена, а я ем сырое и всё всё своё ношу с собой! Я могу пробежать в день сто километров, ты же едва одолешь тридцать, а потом ещё и вынужден делать себе теплый ночлег и горячий ужин! Ну, так кто из нас старший, а кто младший?

- Ну, уел, уел, землячок! Иди, попрощаемся. «Дай, Джим, на счастье лапу мне. Такую лапу не видал я сроду!»

- А вот и не дам!

- А чё ж так?

- А ты меня в капкан поймал, до сих пор синяк не проходит!

- Не сердись. Зато ты теперь знаешь, что капкан — это злодей. Иди, я не стану тебя больше обманывать!

- Не подойду! Единожды солгавши, кто тебе поверит?

Гарт невесело рассмеялся, махнул «графу» рукой и шагнул на плот. Похлопал спящую Ингу по мокрой щеке и оттолкнулся веслом.

- До свиданья, остров Ботфорт, спасибо тебе за всё!

«Его Сиятельство, граф Чернышов», проследовал до самой воды, вскочил на камень и задрал вверх голову. Наверное, он тявкал, но Гарт уже не слышал. Уже плескалась о брёвна волна. Уже разворачивалась панорама берега, уже ловили глаза другую избушку на другом берегу и руки с силой толкали вёсла: вперёд!

Примерно с километр отплыл парень от берега и только тогда заметил, что под ним мелководье: камни и волнистая песчаная рябь легко угадывались на дне, из-под обросших зеленью валунов то и дело выскакивали пузатые колючие бычки. Наконец, склон круто пошёл вниз, размытые картинки скрылись в тени, а нерпа Инга скользнула в воду.

Характер волны сразу изменился. Если раньше она накатывала с равномерным интервалом, то теперь вдруг стала хаотичной и хлёсткой. Вода рядом с плотом закипела, запузырилась, как бывает, когда попадёшь на стрежень реки и вёсла сбиваются с ритма.

„Здесь течение, - ужаснулся Гарт, - никогда бы не подумал! Что ж я раньше-то не замечал? Или когда под мотором идёшь не заметно?»

- Александрос! Что же ты не сказал про течение?

- А я знал? Не гидролог же я, а дух служебный! Но без паники. Парень ты крепкий, выгребешь. А плот не лодка, утонуть не может.

- Вот спасибо, дорогой! Вот утешил!

Зимовье на домашнем острове заметно сдвинулось влево: плот выносило в море.

Гарт налёг на вёсла. Он воспринял неожиданность лишь как досадную помеху, не более того.

Прилив и ветер несли его по адресу. Милое солнышко грело спину. Чего ещё надо? Скорость течения вряд ли больше шести-семи километров в час. Вёслами можно дать и восемь, и десять.

Но одно дело, плыть на лодке, другое — толкать вперёд неуклюжий тяжёлый плот. Стоило чуть перестать грести, чтобы перевести дух, как плот, очевидно, он был плохо сбалансирован, разворачивало поперёк волны и заливало водой.

Ноги скользили на мокром, и Сашка прибил поперёк плота несколько рёбёр, для упора ногам, из взятых обломков досок. Прибил и похвалил себя: «Молодец, что взял запас. Пригодилось!»

Больших усилий стоило опять развернуть плот поперёк волны и придать ему ускорение. Устав грести, Гарт бросил вёсла на несколько минут и стал внимательно всматриваться в берег: есть надежда выгрести или течение сильнее? Изба, безусловно, приблизилась. Уже видна горелая спичка трубы на крыше и толстенькая чёрточка рядом с пристройкой — чурбан для колки дров.

Добрая половина пути пройдена, однако!

В этот момент высокая волна прошла под плотом, подняла его, и он на мгновение завис на гребне. Тут же послышался звук лопнувшей струны, проволока, которой были стянуты брёвна на мористом конце плота разорвалась, поперечина из доски-вагонки треснула и сразу сами собой начали вылезать из брёвен железные скобы, будто некто невидимый выдавливал их гвоздедёром.

Ещё минута — и лопнет вторая скрутка, выскочат скобы, брёвна плота разойдутся, и тогда...

Весёлая злость охватила парня. Так бывает, когда на ринге получишь от противника крепкий удар и сразу начинаешь быстрее соображать, и сразу обостряются все чувства. Сашка упал плашмя на плот, схватил свою базальтовую колотушку и вбил скобы назад, в брёвна. Хорошо вбил, по самый изгиб.

Бил и приговаривал:

- Держись, паря, ты же молоток! Ты же базальтовый, ты же древний. Ты же крепкий старый дед. Ты же всякое повидал! Ну, что тебе стоит не треснуть, не расколоться, а выдержать? Видишь, - я не сильно? Видишь, - без замаха? Видишь, - одним весом твоим? Ну, пожалуйста! Ну, держись! Ну, лупи! А я тебе песенку спою и пузо жиром намажу!

И молоток работал головой, как это в обычае у молотков, а потом упал на мягкий рюкзак и выдохнул:

-Уф-ф-ф! Башка гудит, перекур!

А вот у бочонка с мясом не выдержали «нервы» - два не до конца вбитых гвоздя. Они выскочили из мокрого дерева, бочонок кувырнулся в воду и мгновенно исчез в пучине.

- Э-гей, уважаемый Нептун! Подарок держи, а течение придержи! – Гарт вскочил на ноги и навалился на вёсла. Теперь он уже не выпускал их из рук, просто время от времени грёб не так сильно. Вскоре вода за бортом перестала кипеть, плот пересёк стрежень течения и волна опять стала ритмичной и ровной.

И вот уже можно различить дверь пристройки и перекрестие оконной рамы. И удивиться, что на этом острове снега выпало меньше и он почти весь растаял.

Метров пятьсот до избы, наверное.

Несмотря на одеревеневшие мышцы, Гарт упорно держал своё плавсредство поперёк волны. И, хотя плот всё же отнесло мористей, Сашка надеялся «зацепиться» за самую оконечность западного мыса в километре от зимовья.

И всё высматривал охотник свою собаку. «Где ты там, Таймыр, морда бессовестная? Почему не бегаешь по берегу, не встречаешь хозяина радостным лаем?»

Но вот и мыс. Совсем близко блестят мокрые камни, но скала крутая, не пристать. Разве броситься в море - и вплавь? Сразу за мысом небольшая бухточка с плотным галечным берегом, дальше опять утёсы, а ещё дальше — море-окиян.

Гарт из последних сил навалился на вёсла, но то ли глубоко взял, то ли сильно рванул, - штырь правой уключины с жалобным криком отломился. И это буквально в двадцати метрах от берега!

Есть, есть закон пакости на белом свете! И он пакостно пакостит пакостями, где только может!

Плот опять закружило на волне и береговые камни сначала медленно-медленно, а потом с заметным ускорением стали удаляться. Начался отлив...

Несколько секунд Сашка стоял, как пришибленный, затем сорвал с себя одежду, запихнул её в рюкзак и обвязал вокруг пояса верёвку. Прицепил к ней нож. Закинул за плечи карабин дулом вниз и прыгнул в море.

А-ах!.. От ледяной воды сердце замерло.

Скорей к берегу!

Минута.

Две.

Три.

Ухватился за камень, подтянулся и вылез, завёл за выступ верёвку и потянул к себе плот.

И он пошёл!

Ещё полметра... Ещё пошёл!

Медленно, неохотно, на полусогнутых, подполз плот к берегу и лениво ткнулся в галечник тупым рылом. Приехали!

Привязать.

Вынуть затвор карабина. Продуть ствол.

Вынуть патроны. Достать рубашку из рюкзака.

Вытереть насухо затвор и рамку магазина.

Вытереть насухо патроны.

Уложить карабин на камень повыше, чтобы ветром вынесло последнюю влагу из ствола.

Одеться. Обуться. Снять груз.

Похлопать бревна по мокрым скулам: спасибо, парни, что держались вместе! Артелью вооон какой пролив одолели!

Поднять над головой штурвал зверобойной шхуны и крикнуть над морем:

- Навигарэ нэцэссэ эст, и жить тоже неплохо эст, Помпей Великий!

И только затем ощутить, что зуб на зуб не попадает, что сердце бьётся в горле, что колени плавятся и гнутся и стали мокрыми щёки.

- Боже мой! Я дома!

«Vater unser im Himmel Dein Name sei geheiligt! Amen!“

«Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твоё! Аминь!»

И прислониться к утёсу, и поднять лицо к милому солнышку, и забыться.

Олени и волки

«А теперь - идём! Разыскать собаку, растопить печку, и - горяааачего чаю!»

Гарт вскинул карабин на плечо и взял в руки арбалет и штурвал, а молоток сунул в рюкзак. Домой не с пустой рукой.

Поднялся на берег, вглядываясь в зимовьё, а потом присел на камень. Даже на расстоянии веяло нежилым от старых брёвен, от почерневшей стены пристройки, от криво прилепленного к западной стене катуха, сарайчика для собак.

Но почему всё так видится мутно? Это слёзы или со зрением нелады?

Странное чувство охватило Гарта: будто он вернулся ПОСЛЕ СМЕРТИ.

Но как хорошо светит солнце!

„Прогони, солнышко, мрачные мысли, верни глазам зоркость, а сердцу радость!“

А где Таймыр?

Куда этот сукин сын запропал?

Где этот прогульщик шляется среди бела дня?

Гарт стал обшаривать глазами горизонт и сразу легонько присвистнул: с пригорка, километрах в двух от зимовья, мчался табунок оленей, голов семь-восемь.

«Та-ак! Ну, и кого же вы, барашки, испугались? Босого?»

Через пару минут на пригорке появились три рыжеватых пятна. Большое и два поменьше.

Волки не спешили. Бежали трусцой. Взрослого оленя не догонишь. Но его можно испугать запахом, а в засаде, возле места, где должен пробежать табунок, поставить опытного волка-охотника.

Сначала показалось, что олени жмутся ближе к избе, чтобы избавиться от погони. Так уже случалось не раз, пока охотник не отбил у волков охоту появляться на его территории. Но проследив за направлением бегства рогалей, Сашка с удивлением понял, что олени бегут мимо, что бегут они к берегу с очевидным намерением броситься в море и поплыть к следующему острову, спасаясь от хищников.

Олени ЗНАЛИ, что зимовьё пустует!

Но и волки ЗНАЛИ, иначе бы не появились на расстоянии выстрела.

Так! Где тут матёрый? Где тот волк, на кого гонят «загонщики» испуганное стадо?

Охотник прикинул возможные варианты нападения из-за крупных валунов на берегу, и решил, что волк-перехватчик должен быть где-то рядом.

Осторожно, стараясь не клацать, охотник вынул всё ещё влажный затвор из карабина. Вытер его полой куртки, загнал патрон в ствол и положил карабин на колени. Теперь приходи, зверюка!

Неслышно, как привидение, появился волк из-за большого валуна и стал вглядываться в набегающих оленей. Крупное тело его подобралось к броску, уши прижались, хвост струной. Гарт невольно залюбовался литой фигурой, но решил, что стрелять не станет. На загривке волка неряшливо свисали комки свалявшейся шерсти. Зверь вылинял, но старая шерсть не вся ещё отошла, новая не до конца отросла и такая шкура не представляет ценности. А убивать животное зря... Мы зимой повстречаемся, волчара!

Гарт стукнул камешком по стволу карабина. Волк повернулся всем корпусом и поднял уши. Зверь и человек встретились глазами.

- А ну, пошёл! Ты зачем сюда залез? Я же не тронул твоё логово и волчат в июне, зачем ты нарушаешь закон тундры?

Матёрый пригнул голову, попятился и пропал за валуном. Олени были уже рядом, и Сашка поднял к плечу винтовку.

Упитанный бычок рухнул на бегу, остальные рогали бросились в воду и поплыли к небольшому островку метрах в двухстах от «домашнего».

Освежевав оленя, расчленил тушу на части и прикрыл мясо шкурой от чаек. Прихватив заднюю ляжку, грудинку, и печень, поспешил к зимовью.

Таймыр

При взгляде на дверь отлегло от сердца: она была подпёрта палкой, как он её оставил. Но почему так тяжело в груди?

Глаза остановились на чурбане для колки дров, и Гарт чуть не вскрикнул: топор, как ни в чём не бывало, торчал в колоде!

- Вот он, злодей! Я его Ищу, я его свИщу, я по дну морскому рыщу, а он вступил в преступный сговор с собакой и спрятался в колоде ещё до отплытия! А совесть у тебя есть, башка твоя железная?

Топору стало ужжжасно не по себе. Он закачался, и упал с колоды кверху лапами. Обе щеки его тут же покраснели.

- Да ладно, чего уж. Иди ко мне дружок! Я рад, что ты остался дома, иначе лежать бы тебе на дне морском. Не знаешь, где Таймыр?

Но топор лишь тяжело вздохнул. Тары-бары не в обычае у этого народа.

Довольный находкой, Гарт стёр со щёк топора ржавчину, вогнал его в колоду и снова внимательно осмотрелся: неужели пёс погиб?

- Таймыр! - крикнул негромко. И затем уже изо всех сил:

- Таймыр, Таймыр, Таймыр! Иди к ноге, Таймыр!

И услышал слабый скулёж из пристройки.

Рванул дверь. Собака лежала в дальнем углу. Подбежал.

- Таймыр! Ну, как ты?

Нос у пса был сухой и горячий. Таймыр заскулил тихонько, с трудом поднял голову и лизнул хозяину руку.

- Оголодал, что ли так? Не пойму, в чём дело. Ну-ка, давай на улку!

Поднимая пса на руки, Гарт заметил глубокую продолговатую яму между его передними лапами. Пёс не только голодал, его мучила жажда. Прокопав мерзлоту до ледяной линзы, он грыз лёд и, наверное, охлаждал в этой яме пылающую от жара голову.

Охотник осторожно уложил собаку на мох и в ярости сцепил зубы: бока, спина, ляжки и лапы Таймыра были покрыты свежими шрамами, местами шкура и шерсть висели клочьями. Рваная рана на спине между лопатками, куда пёс не мог достать языком, всё ещё кровоточила и сочилась сукровицей. Лишь шея и загривок, опоясанные широким красным ошейником были целы. Дня три прошло, не меньше.

«Пожалел, я тебя, волчара! Ты друга моего не пожалел!»

- Значит, они тебя гнали, как оленя? Трое по тундре, a один в засаде, у избы поджидал?

Таймыр глянул виновато.

- Как же тебе удалось уйти? Дверь же закрыта!

- Гав! (Через катух собачий. Ты же сам доску там отодвинул, когда я ещё кутёнком был.)

- Так ведь лаз маленький!

- Гав! (Не сразу и пролез... Всю ж... изорвали. Спасибо за ошейник, боятся они красного цвета... Воды бы мне...)

- Ой, прости! Прости, Таймыр! Я мигом!

Гарт сбегал на ручей и принёс собаке воды. Пёс стал с жадностью лакать. А Гарт сделал раствор марганцовки и обработал псу раны.

- Кости целы, живот цел - заживёт как на собаке!

- Гав! - согласился Таймыр.

- А теперь признавайся, сукккин сын, почему ты удрал? Боишься опять о выхлопную обжечься, или что?

- Гав! (Про выхлопную я забыл давно! А вот мотор скрежещет ужжжасно всеми кишочками своими. Так мозги и сверлит — как железом по стеклу. А я не умею лапами уши затыкать, и от этого звука очень страдаю...)

- А-а-а!... Ну, вот, ясно теперь. Чё ж раньше-то не сказал?

- Гав! (Так я лаял тебе в лицо сколько раз, а ты всё: «лежать, Таймыр, да лежать, Таймыр!» Непонятливый, ты хозяин!)

- Не серчай! Щас пировать будем. Свежина. Но без горчицы, уж извини.

- Гав! (Чай, не графья, сойдёт!)

Таймыр съел кусочек мяса и отвернул голову: больше не надо!

Парень отнёс собаку в дом и положил её на оленью шкуру у порога:

- Вот твоё законное место. Отдыхай.

Пёс уронил голову на лапы и стал наблюдать за хозяином. А Сашке стало тепло на сердце от этого извечного собачьего жеста: мы дома, всё в порядке, будем жить!

Вскоре загудела печка, заплясали отсветы огня на стене, прогрелся дом, и вкусно запахло свежими лепёшками на соде.

- Погоди ужинать, сначала мясо принеси! - строго заметил Александрос.

- Волки не трогают мяса «испачканного» человеческим запахом. Завтра!

- Завтра без ничего останешься. Это не те волки!

- Пожалуй, ты прав. Уж больно наглые, черти.

- Не наглые. Голод - не тётка. Уже всех оленей на острове сожрали-разогнали. Песцов и куропаток подобрали, ждут не дождутся, когда пролив замёрзнет и можно будет на материк уйти.

Гарт в два приёма перетащил в избу всё мясо, подвесил его к потолочной балке и открыл окно: пусть заветрится. Принёс киль от лодки - юкатанки и прибил над косяком, а штурвал от парусника - над килем.

«Ну вот, вроде и всё на сегодня. Хорошо, Господи, что создал ты вечер и ночь, иначе бы не догадался отдохнуть человек. А всё бы работал, пока не упадёт.»

Снял с гвоздя бинокль и побрёл на берег. Паутинки триангуляционной вышки, увеличенные линзами, приобрели чёткие очертания, едва различимая, горбилась треугольником крыша балочка, короткий перст печной трубы указывал в небо.

Был нежилой островок, стал жилой. Был «как все», а стал свой, к сердцу прирос, в кровь перешёл. Где там мой «Граф Чернышов», моя нерпа Инга, мои гуси, утки и чайки, заботливый папа-варакушка, чёрный ворон и лемминг Малыш?

Двадцать шесть дней всего, а жизнь на «до» и «после» разделилась.

«Спасибо тебе, островок, за горе и радость, за солнце и ветер, за науку жить и мысли новые!»

Спасибо тебе, родитель мой, что научил меня всякому ремеслу!

Спасибо тебе, родительница моя, что научила меня Богу молиться!

Спасибо Вам, бабушка Чарду, что научили меня шкуры выделывать!»

Вскоре дымящаяся сковордка с жареной печенью заняла центр стола, рядом встал чайник с отваром золотого корня, Таймыр получил рулончик нутряного оленьего жира.

- Александрос, ты здесь? Присаживайся рядом. Бог троицу любит!

«Спасибо, я у правого плеча твоего. Помолиться не забудь!»

- Благослови, Господи, пищу на столе нашем. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, амэн!

После ужина все трое крепко заснули.

Положу-ка и я стило. Что я, рыжий?

Полукарпыч

Проснулся Сашка от тихого собачьего скулежа: пёс просился на улицу. Выпустив хромающую собаку, он опять плюхнулся на лежанку: спина, плечи и ноги будто онемели от вчерашней работы вёслами, даже шея стала как чужая и не хотела поворачивать «макитру».

Сквозь полуприкрытые веки стал он смотреть в окно. На маленькой полочке рядом с рамой - ящичек рации, а чуть выше висят замершие «лётчицкие часы». Долго ли спал? Который час? Утро или вечер? Небо плотно закрыто облаками, сразу не угадать.

На Ботфорте не было нужды в часах, он и забыл про них. А теперь надо обязательно выйти на связь с дежурным радистом рыбозавода, объяснить свою долгую отлучку. А то как бы поисковый борт не наладили, плати потом за него.

Провода от стоящего на второй полке радиоприемника «Спидола» отходили к чёрному автоаккумулятору, игравшему роль батареи питания для приёмника и рации. С кряхтеньем поднявшись, Гарт включил приёмник, прислушался к его слабому шипению и перекинул провода питания, чтобы добавить напряжения. За этот месяц старый аккумулятор почти разрядился. На питание приёмника мощности должно хватить, а рацию, наверное, не потянет.

Чтобы удостовериться, Гарт снял трубку и нажал тангенту приёмо-передачи. Но стрелка амперметра выходного усилителя мощности лишь слабо качнулась у нулевой отметки.

Всё ясно, надо заводить мини-электростанцию, зарядить аккумулятор.

Но сколько Сашка ни крутил заводную ручку маленького двигателя, сколько ни менял свечи, как ни прожаривал их на печи, мотор не заводился, хоть ты тресни!

Ладно! Горячий от злости, выскочил на улицу, остыть.

И вовремя: треугольный латаный парус появился из-за мыса и чёрная скобка баркаса закачалась на волнах.

Радость Божия! Сосед пожаловал!

Гарт поспешил на берег, принял якорь, и вытянул баркас на песок.

- Привет, Петру Поликарпычу!

- Привет, Сашко! Чё на связь нейдёшь, ухарь самопальной?

- Так путик работал! По островкам раскидано, знаете же!

- Мне-то знатко, начальство не знат!

- Рад вас видеть, Поликарпыч! Идёмте чай пить!

Старый промысловик осторожно ступил на песок и удивился:

- Чисто у тя, ни льдинки! У меня уже когва-раскогва по камнях пошла.

«Когва» - так дед называл первый тонкий ледок, стеклянной корочкой охватывающий берега перед тем, как море замёрзнет.

- Я парень молодой, горячий, с того и остров греется, и снег тает!

- Перво-наперво шельма ты, Саша! Мог бы и брякнуть мине, голова садова!

- Да я как-то это... уже чай кипит, Пётр Поликарпыч.

- Игде жа баркасик твой? - вредный дед шарил взглядом по сторонам.

- Чай кипит, Пётр Поликарпыч!

Полукарпыч поднялся к избе и тут заметил прислоненный к стене у входа арбалет. Поднял это редкостное оружие, щелкнул по тетиве ногтем и внимательно глянул Сашке в глаза:

- А карабин в воду утопил? Лица на тебе нет. Упёхталси - одни уши остались!

- Уронил. Потом нашёл...

- И я оногдысь ружжо упустил, дак меня, деда старого, в милицию арестовали! Скажи им где, да как, да чё - прям клещ тот летёха конопатый! - Дед недовольно покрутил головой и шагнул за порог.

За чаем Сашка поведал соседу вкратце свою историю. А закончил рассказ так:

- Осталось мне два островочка близеньких обойти, да дров на зиму напилить. Вы не догадались, Поликарпыч, «Дружбу» (бензопилу) прихватить?

- Как же! Взял. Думашь, не помню, чё ты рукам дрова ширкашь? Тока давай поперва моторчик изладим, всё способней рядом жить-говорить. И начальство успокоим, и сердце на месте.

И стали Сашка с Поликарпычем по очереди заводную ручку крутить, потеть и чертыхаться. Провозились битый час и бросили. Договорились, что дед, во время сеанса связи, сообщит, что сосед его жив здоров, и рация у него в порядке, только мотор для подзарядки сломался и он просит при оказии передать заряженный аккумулятор.

Весь этот день собирали дрова, раскиданные вдоль берега брёвна, а под конец и плот Сашкин привели.

Заметив притихшего Сашку и его брошенный на плотик странный взгляд, Полукарпыч вздохнул:

- Еслив не хочешь на распил пущать, нехай лежит. А тока скажу тебе, в жизни вперёд смотреть надоть. Иди куды достигнешь, что прошло — не вернёшь. В сердце оставь, ребятне на бывальщину А брёвна на дрова пусти. И спомнишь зимой приключениев своих. У меня их столько было-о-о-о! В метель печку затоплю, возле огня сяду и пошёл споминать, и кина не надо.

- Пётр Поликарпыч, а сколько вам лет?

- Шиисят восемь.

- Это надо же!

- А чё?

- Мне тридцать четыре. В два раза!

- Само хорошо. Мужик в свой ум к тридцати приходит. Ты чудок припоздал. К сорока бушь.

- Пё-о-о-тр Полика-а-а-рпович!

- Да ты ж глянь на себя: щё молода горячка не прошла. Необдуманных глупостев допускашь. Постарше станешь — кажный шаг на семь раз прикинешь. Чё будет — видать в голове, как ланпа светит.

- Это какие ж глупости? Никаких глупостей! Наоборот: плотик построил и САМ добрался. И путик наладил, и балок поставил, и печку. Всё правильно, а вы - «глупости»!

- И обратно горячку гонишь, - улыбнулся дед. - Ты спомни, что ведь зря поехал-то! Что ведь уже второй год здеся, уже знашь, что апосля штиля беспременно шелоник задует, и беспременно со льдом. И кого в таку погоду море прихватит — тока Богу молись!

Нет — поехал! Думал: «проскочу!». А не в тойду пошло! И как те лоб о скалу не разбило? Как ты в сырой тундре огонь добыл — то щасте твоё. Тока в другорядь не пытай судьбу, не лезь на рожон. Спомни меня, деда старого, и живи потихонько с плеродой в ладу. Я знаю: к завтрему ветер перекинетси. Под парусом пришёл под парусом уйду. Мотор хоть взял на случай, но отдыхат и бензин в экономе. От так-то соседушко, от так-то, милай!

- И Вы разгорячились, Поликарпыч! - Сашка крепко пожал широкую дедову ладонь и глянул в голубые глаза. - И почему «пришёл», «уйду»? Ведь на лодке. Значит, надо «приплыл», «отплыву».

- Утка плават, моряк по морю ходит! - сказал дед, как отрезал. - У мине надысь геолуги стояли, дак оне говорят: сначала был окиян, и в Библии так прописано.

Неначе - первы люди по воде ХОДИЛИ, покуль их грех не огруз. А потома-ка лодки придумали, а слово осталось. Так и досе говорим отец наших в память. Дай-ка спомню... - Полукарпыч отставил пилу в сторону и щёлкнул в воздухе пальцами, - вот!

- Кто пришёл на землю жить,- должен по морю ходить!

- Это Ваши стихи? - Гарт не мог скрыть своего удивления.

- Какой мои! Мариман один пел на гитаре. Заслушаисси его. И правда ведь: кто мил-человека не схоронил, дитя не народил, по морю не ходил, тот жись свою не жил.

До позднего вечера работали вдвоём: дед пилил брёвна, Сашка колол чурки и носил дрова в пристройку. Целую поленницу натаскал, но Поликарпыч прикинул объём и остался недоволен.

- Не хватит, паря. Я те пилу оставлю. Ишше шторма перед ледоставом будут, ишше много дров море выкатит. Не ленись, чурок напили, зимой, мёрзлые легче колоть, а еслив задует надолго, - рад себе занятию найти.

Утром Сашка проводил деда, а потом выбежал на мыс и смотрел, смотрел, смотрел на треугольник паруса c волнением в сердце. Вот исчезла заплатка в правом нижнем углу ветрила, вот слилась с бортами судна человеческая фигура, вот и баркас растворился в волне, лишь парус, освещённый солнцем, ещё долго сиял самородком «в тумане моря голубом».

Пусть же солнце всегда освещает путь тому, чей парус - любовь к ближнему!

«Под ним струя светлей лазури,

Над ним — луч солнца золотой...

А он, мятежный, ищет бури

Как будто в бурях есть покой!»

- А по мне — так нет покоя в бурях, но cердце от штормяги зашкаливает. Не так ли, Таймыр?

- Гав!

- Вот и я того же мнения. Пойдём-ка, сувенир принесём, - Гарт потрепал собаку по загривку и спустился к «месту высадки», где ещё недавно стоял плот, а теперь скучал одинокий череп моржа на берегу.

Гарт подхватил его за клык, но пошёл сначала к месту своей недавней охоты, захватить шкуру оленя: дома пригодится. Но стоило лишь приблизиться, как Таймыр зарычал и волосы на его загривке встали дыбом.

- Вижу, вижу: приходили разбойники эти, совсем уважать нас перестали.

Оставшаяся на мху оленья хребтина, голова и ноги были начисто обглоданы: и чайки позавидуют. Даже не полностью окостеневшие рога были обгрызены до самого черепа, даже требуха вся подобрана, даже вылизана кровь на мху.

«В мире есть царь: этот царь беспощаден, голод - названье ему».

Вернувшись к избе, Сашка приставил к стене лестницу, забил в бревно над окнами железный штырь и повесил на него череп моржа рядом с потемневшим от времени оленьим черепом, которым украсил своё жилище прежний хозяин. Отошёл, полюбовался:

- Ну, классно, ну, красота! Сразу видно: охотника дом!

На промысле

И потекли однообразные будни, день за днём. В середине сентября установился снежный покров, и Сашка опробовал снегоход «Буран» на новом снегу.

Почти сразу же ударили крепкие морозы, и проливы между островами архипелага сковало льдом. Гарт переждал несколько дней, выехал на лёд и, держась у самого берега, проехал к дальней избушке-промысловке, расположенной в «ловком, рыбном месте». Дно здесь песчаное, глубины не более десяти метров. Завёл под лёд сети на сига.

Больше месяца ловил рыбу и бил рогалей, то и дело перебегавших в этом месте с материка на богатый ягелем остров.

В концеоктября закончился и ход рыбы и перекочёвка оленя, и тундра замерла в предверии полярной ночи.

И хорошо. Силам человеческим тоже есть предел.

Перевёз рыбу и мясо в зимовьё и уложил в пристройке. И рад был, когда опять задул норд-вест, началась метель и перешла в такую пургу, что носа не высунешь.

А и не надо. Усталому носу и дома хорошо.

Охотник и его собака ели и спали. И заметили, что распогодилось, лишь на третий день, когда крепко прихватило морозом окна.

Входную дверь пристройки не открыть: задуло, засыпало, завалило снегом.

Не беда. Для такого случая есть лестница и лаз в потолке.

Гарт выкинул на улицу лопату и с ножовкой в руках вылез на крышу.

Крепкий, бодрый морозец. Но снег ещё не слежался и легко поддавался пиле. Сделал распилы на сугробах вокруг избы, стал выбирать лопатой крупные голубоватые прямоугольники и обкладывать ими избу по периметру до окон для защиты от мороза и ветра. За этой спокойной работой и мысли пошли спокойные.

И заметил вдруг, что, прилаживая снежные кирпичи к потресканным, почерневшим от времени брёвнам, поглаживает похлопывает это старое почерневшее дерево, будто оно живое, будто расстаётся с избой навсегда.

«Если любят, не живут врозь. Живём как случайные любовники. Пора сходиться и жить вместе. Пора прекращать эту бродячью жизнь, пора выбирать: одиночество или семья.

«Сашенька! Сильный мой. Ничего мне от тебя не надо. Только живи. Всегда живи. Всегда!»

«Хочу жить вместе с тобой, Серёжа моя и называть тебя жёнушкой милой. И делить хлеб и время, будни и праздники.

А тундра?

Никто ж её у тебя не отнимает! Кто мешает тебе заниматься любительской рыбалкой и охотой, как миллионы мужчин по стране? Или фотоаппарт завести. Чем не охота? Ещё и лучше. И совесть не мучает за подранка, и «остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Уложив последний кирпич, Гарт уплотнил швы снегом. Медленно так, нехотя, с растяжкой-расстановкой залепил-замазал, будто с окончанием этой работы на пытку идти. А потом долго ещё смотрел на гаснущее в синих торосах зарево молодого месяца. Да что же так тяжело на душе, что же так сердце тоскует?

В сугробе, там, где выбирал он снежные кирпичи, осталась бугристая белая стена.

Сашка взял вдруг лопату и выровнял стенку, срезав лишнее, затем, повинуясь внезапному порыву, выхватил нож и стал чертить на этой стене фигуры.

Самого себя стал рисовать.

Самого себя из недавнего прошлого.

Самого себя, каким он был и что пережил.

Вот появился на плотном снегу контур человечка, собирающего «золотой корень». Совсем немного, всего одну горсточку целебных корней взял себе «человечек». А ведь буквально ещё месяц назад набил бы полные карманы и в рюкзак бы напихал. Хотя нужно-то всего один корешок заварить, чтобы от кашля избавиться.

А теперь «человечек» рад, что у него есть своя «плантация» и в следующем году можно взять ещё немножко. А если не доведётся побывать на острове, - не беда. Леммингам, песцам, да оленям останется.

Вот «человечек» целится из карабина в нерпу. Но не стреляет. Вот он гладит, «чухает» нерпу. Скребёт ей живот и шею, хлопает по спине. И хорошо ему, и радостно на душе.

А ведь ещё месяц назад убил бы на приваду.

Вот он кормит лемминга крошечными осколками шоколада.

Вот он кормит птичку-варакушку полосками рыбы.

Вот он спасется от надоедливой крачки, подняв палку над головой.

В прошлом году этот «человечек» в раздражении выстрелил в такую же крачку из карабина. Если попал бы, убил бы беззащитную птицу только за то, что она, в меру разумения своего, защищала своих детей.

Вот он кормит песца и разговаривает с ним.

Вот он ловит свободное животное в ослабленный капкан, чтобы оно поняло, что запах железа означает смерть и научилось не наступать на него.

Но ещё месяц назад и не подумал бы учить эту тундровую собачку искусству выживания зимой, а просто прогнал бы палкой или камнем.

Неужели для того, чтобы найти путь к себе, надо сначала побывать на краю?

Письмо

На следующий день прилетел вертолёт МИ-8, собиравший рыбу по северным точкам.

Пока пилоты угощались чаем и строганиной, Сашка с малознакомым грузчиком Андреем загрузили в уже почти полную машину десять мешков рыбы и ещё три в подарок для «конторских», и три оленя в подарок для конторских, и каждому из пилотов по мешку рыбы, и грузчику, и комендантше общежития подарок тоже.

И было Сашке радостно сознавать, что рыба и мясо им добытые пойдут на питание людям в посёлке, и, может быть, кто-нибудь вспомнит об охотниках- рыбаках тундровых и пожелает им удачи и здоровья.

А потом рыбак принёс «спецмешок» с отборными икряными сигами и попросил Андрея передать его по адресу, написанному на бирке.

Грузчик внимательно прочитал, шевеля губами, как малограмотный.

- Знаешь такую?

- Знаю. Из булгахтерии. В отпуску она щас, говорят замуж вышла, на материк улетела. Но возьму, пусть в сарайке стоит. Прилетит — отдам.

Сашка подумал, что ослышался. Сердце резко поднялось к самому горлу и, возвращаясь, застряло посредине.

- Ты не путаешь, Андрей? - через силу давались слова.

- Нет. А чё?

- Да ничё, я так...

Пилоты, весело попрощавшись, прошли мимо. Механик крикнул уже от порога:

- Что у тебя с электростанцией, парень!

- Не заводится.

- Искра есть?

- Есть.

- Карбюратор промыл?

- Промыл!

- Жиклёры продул?

- Продул!

- Бензин нормальный?

- Да, вроде, нормальный.

- Вроде или точно?

- Да кто же его знает! Какой выписали на складе.

- На рыбозаводе вашем бензин с водой, не знаешь разве?

- Они ж не смешиваются...

- Всё равно чудок попадает. Где моторчик?

- Вон, в углу.

Механик положил двигатель набок:

- Глянь сюда.

Толстый замасленный палец указал на головку маленького болта в картере.

- Отверни болт, слей конденсат. Спасибо по рации крикнешь!

Механик хлопнул Сашку по плечу и побежал к вертолёту

- Саня! Через неделю - второй облёт. Готовь загрузку! - крикнул Андрей.

- Готово, хоть сейчас!

Когда затих шум турбин над тундрой, Гарт подхватил моторчик на руки и занёс его в избу.

Через полчаса «железяка» оттаяла и покрылась испариной как мужик в бане. Сашка открутил вышеозначенный болтик. Грязная водичка потекла из картера. Закрутил болтик на место. Вынес моторчик на улицу и дёрнул заводной рычаг.

Моторчик весело затарахтел, а парень разулыбался, не веря своему счастью.

Через пару минут аккумулятор был подсоединён, и амперметр стал показывать нормальную зарядку. Вечером можно будет выйти на связь с Полукарпычем. Боже, какое счастье!

Разделся, сел к столу и взял пакет с почтой. Газеты, журналы, письмо.

Медленно вскрыл конверт и долго смотрел на ровные строчки.

«Саша, дорогой!

Пишу «дорогой», - ты всё дорогой.

Я вышла замуж. Не могу больше так жить. Ждать и переживать без конца. Устало моё сердце, кончилось. Ты больше месяца о себе знать не давал, уже хотели поисковый борт к тебе наладить, а что я пережила-передумала, и не сказать-рассказать.

Один пропал без вести в тундре, и вот второй...

Саша! Я хочу НОРМАЛЬНУЮ семью. Я хочу придти домой и мужа с работы ждать. И знать, что ПРИДЁТ. Мне тридцать скоро, Саша, мне рожать пора.

От водки я тебя удержала, но ведь ты хуже. Ты бродяга, Саша, это не лечится. Прости меня. И знай, что только счастья тебе желаю и по-прежнему молюсь за тебя Богу.

Сережет.»

Сашка несколько раз перечитал письмо. Наконец, вник в содержание, медленно сложил листок пополам, ещё раз пополам, и ещё раз. И сунул под пачку патронов на полке.

«Так...

Нет тебе планиды с женским полом: вторая бросила.

Но, в общем- то всё правильно, всё верно.

Никто тебя не осудит, Серёжа, и я не...

Только вот с «бродягой» немножко ты, девонька, перегнула. Из тридцати четырёх «бродяг», охотников- рыбаков рыбозавода, добрый десяток живёт в тундре с жёнами и детьми. Детей на зиму — в интернат. Летом опять вместе.

Но вообще-то я хотел к тебе, в посёлок, я хотел вернуться, Сережет...»

Гарт вышел во двор и поднялся на крышу пристройки.

Ядрёный, крепкий, морозный воздух.

Половинка багрового солнца окрасила в маков цвет ропаки на мысу, озорной молоденький месяц приткнулся к пухленькой тучке и тянула к сердцу белы рученьки Вечерняя звезда.

Сизые нити позёмки лизали бока валунов, скользили вдоль русла ручья, заметали следы снегохода и растворялись в хаосе торосов.

Всё застыло, замёрзло, заледенело.

До весны.

До пуночек.

До гусей.

До первых крачек драчливых.

До первых ручьёв счастливых.

Как же далеко отсюда до городов с великими толпами людскими, с набитым усталыми людьми метро, с переполненными автобусами на пропахших бензиновой гарью улицах, на которых никому ни до кого нет дела и никто никому не скажет:

- Здоров, паря! Никак живой?

- Живой, дак чё ж! А сам-от как?

- Чегой-то колотьё в спине, а так ничё.

- Дров-то путём затарил?

- Путём. А ты?

- Спрашивашь!

- А патронов, припасу, чаю, завезли те нонича?

- Дождёсси от йих! Я сам.

- И то. Ни пуха!

- Бывай. Ни пера!

Следует удар рукавицей об рукавицу и - до будущей весны.

47. В посёлке

За три дня до Нового года Гарт прилетел в посёлок попутным бортом. Сдал пушнину, отправил бывшей жене перевод, бросил рюкзак в общежитии и пошёл в магазин.

Извечная дорога промысловика, которому жжёт ляжку аванс.

Таймыр неспешно трусил у ноги, время от времени отвлекаясь, чтобы пометить «собачьи места» и озадачить местных псов незнакомым запахом.

И вдруг Сашка с удивлением обнаружил, что стоит перед знакомым подъездом и смотрит на знакомое окно.

На занавеске две тени — мужская и женская.

Поверх занавески видно старые часы с кукушкой и люстру, которую сам собирал и прикручивал.

А вот и гитару слышно и голос Юрия Визбора.

«Я вспоминал с навязчивостью странной

Как часто эти ходики чинил...

Под ними чай другой мужчина пьёт,

И те часы ни в чём не виноваты...

Они всего единожды женаты

Но, как хозяин их, спешат вперёд».

«Ну, что ж... Любовь вам да совет, люди добрые! Любовь вам да совет и здоровых детишек!»

Качнулся горизонт, запахло йодом и сразу же — горький вкус соли морской. Нет, это не кровь из прокушенной губы, - это брызги разбитого вдребезги прибоя, который неизменно находит в себе силы начать сначала.

Но вот - крепкий удар по плечу и радостный голос Серёги Ханкова, механика геологической экспедиции:

- Сашко! Ты чего это невесел, чего головушку повесил? Сёдни прибыл?

- Ну. Только пушнину сдал.

- И куда лыжи навострил?

- В гастроном. Чего-нибудь на ужин.

- Дак и я ж за граммулькой! У нас день рожденье и голубоглазые блондинки! Одна классно на гитаре шпарит. Давай к нам! Танцы-шманцы, и дым коромыслом! - Серёга подмигнул нахальным карим глазом. Идёшь?

Меньше всего хотелось сейчас оставаться одному.

Завернули в магазин. Взяли «граммульку» и всё что к ней.

В просторной комнате автомехаников шумела подогретая компания - сдвинутые столы ломились от снеди и выпивки. Сашка прицельно глянул поверх голов: с десяток мужчин и четыре женщины. Но только 25% из числа женщин блондинки и только 50% глаз у этих блондинок голубые. Остальные глаза - цвета закуски. Квашеной капусты.

Серёга представил охотника весёлому обществу и со всеми познакомил. Ему тут же налили «штрафную». И атмосфера застолья сразу стала непринуждённой и свойской.

После третьей или пятой Гарт вспомнил, что у него полный карман денег и надо бы пойти в общагу и отдать их на хранение надёжному человеку, вахтёрше бабе Дусе, но к этому времени он был уже крепко зажат с одной стороны блондинкой, с другой - брюнеткой, чувствовал себя прекрасно и выходить сейчас на мороз и брести на другой конец посёлка расхотелось.

Мужчины то и дело вставали, выходили в коридорчик покурить, в углу комнаты образовалась весёлая компашка, там звучала гитара и слышались «жестокие романсы».

Сашка танцевал то с блондинкой, то с брюнеткой, и та и другая с одинаковым радушием наливала ему «по второй» и чего-то там подкладывала на тарелку. Но в курительной комнате трое механиков оттеснили его в уголок и намекнули, что дамы давно разобраны, что по местному обычаю на вечеринку приходят «со своей бабой», а не тянут лапы к чужому пирогу, а кто не понимает, тому можно показать, и вообще, ты кто такой?

Гарт вернулся к столу с гадливым чувством. События явно катились к давно известному финалу: драка, битая посуда, сопли - вопли, женский визг, чужая постель, головная боль, пустой карман.

В двадцать лет это интересно, в тридцать пять - пройденный этап.

Неожиданно дверь распахнулась, и в комнату вместе с клубами морозного воздуха ввалился всё тот же Серёга Ханков, который бегал в магазин за добавкой, успел до закрытия, и, счастливый, выставил на стол коньяк и водку. А Сашка ощутил вдруг ладонью холодный собачий нос.

- Таймыр!

Пёс оглушительно гавкнул. Одна из дам вскрикнула и стало тихо.

Таймыр лаял и тянул Сашку за рукав.

- Уберите кобеля! Ещё собак не хватало!

Сашка почувствовал липкое в своей ладони.

Кровь.

На морде Таймыра зияла глубокая царапина, красный ледяной колтун склеил шерсть на холке. В этой жизни «блондинки» просто так не достаются.

- А ведь я забыл про тебя, Таймыр! И кто теперь собака, ты или я? Идём, идём отсюда! Ты прав, ты прав, идём!

В общежитии рыбаков-охотников вахтёрша, баба Дуся, отложила вязанье и глянула на Гарта поверх очков:

- И-и-и, Саша, да ты, никак, выпимши?

- Немножко, совсем немножко, тёть Дусь!

- Дак, сделать тебе воду помыться?

- Пожалста, баб Дусь, и погорячей. Но сначала — нет ли чего для собаки? С утра не кормлена.

- Найдётся, милай. И для собаки найдётся, и для тебя. И мешок свой вытряхай. Вытряхай мешок-от! Прокручу в машинке имушшество твоё. И мешок туда же. А то, гли-кось, лоснится как не знай чё!

Хорошо мыться под душем! Хорошо подставлять грудь то горячей, то холодной воде и вспоминать анекдот о пропавшей футболке, неожиданно отмытой в бане.

Хорошо брить мягкую распаренную щетину, и, подпирая щёку языком, спросить ненароком:

- Ты здесь, Александрос?

- А куда ж я денусь? Рядом!

- Собаку прислать — твоя идея?

- Моя.

- А чё ж сам не пришёл?

- Нельзя нам в места нечистые, разве жизни и смерти коснётся. А до этого не дошло. Но могло. Один из тех, «угловых», всё нож в кармане щупал.

- Хм-м... А знаешь, как я тебя вычислил?

- Ну-ка, ну-ка.

- Таймыр меня за рукав потянул. Никогда так не делал. Не учёный этому. Ну, и понял я, включился.

- Понял ли? И когда ж ты поумнеешь, дорогой мой человек?

- Да ладно... Считай, уже. Спасибо тебе, Алесандрос!

- Не за что. Ешьте на здоровье с булочкой!

- И вам тако же, дорогой!

Утром Гарт проснулся от стука в дверь. Баба Дуся положила на тумбочку выстиранное и выглаженное бельё.

- Бывай, паря, у мине пересменка щас!

- Погодите, тёть Дусь, я махом!

Гарт оделся и выскочил в коридор. Таймыр, ночевавший на коврике у порога, встал, потянулся и глянул на дверь.

- Тёть Дусь! Возьмите немножко денег. И спасибо великое!

- Ак чё, сынок, и возьму, и возьму, всёж-ки работАла жеж!

Сашка протянул вахтёрше бумажку в пятьдесят рублей, но старушка сделал большие глаза:

- Ты чё, ты чё! Дурной што ле? Мине вот таку давай. Вот таку в самый раз.

И баба Дуся вытянула из денежной пачки одну синюю пятирублёвку.

- От на канфеты внучку, спасибо тибе, мил человек!

- И что бы я без вас делал, тёть Дусь? Спасибо, тёть Дусь!

- И ничё, и ничё! А пёс кормленной твой, не траться ему. Я в послезавтре обратно дежурю. Еслив чё зашить-заштопать, дак неси ишше!

- Гулять, Таймыр!

Пёс радостно заскулил и с силой толкнул лапами дверь. Пружины заскрипели, Гарт чуть помог собаке и они вывалились на улицу.

Восемь утра. Впрочем, что такое «восемь утра» в полярную ночь? Ночь и есть.

По сугробам — жёлтый свет окон, в небе - луна жёлтым оком, на скале — маяк высОко.

- А пойдём, Таймыр, гулять, свежей травки пощипать. Пусть ветер вчерашние запахи из шубы выбьёт, а мы чистым холодом подышим, головы проветрим.

- Гав!

- На самый Новый год метель-пургу обещали. И пусть. Нам никуда не надо. Хожено-перехожено, стужено-перестужено. Дома посидим, в окошко поглядим, письма сочиним. А кончится метель, - билет на материк купим, к детишкам слетаем. Как раз к Рождеству и успеем!

- И я того же мнения! - заявил Таймыр.

- Гав! - ответил Гарт.

И пошли они лунной дорожкой по застывшему морю.

Кто пришёл на Землю жить, должен по Морю ходить. Торосы - суть замёрзший прибой. Но придёт его время, он опять ринется на скалы и, разбитый вдребезги, начнёт с начала.

Если идти лунной дорожкой на север, на север, если двести километров - всё на север, на север, то попадёшь на клочок земли, обозначенный на карте как остров Ботфорт.

Там лежит на камнях зверобойная шхуна, в её разбитой рубке - гнездо трясогузки, под килем судна - ржавая мина.

Там мечется под ветром пламя костра.

Там босиком на снегу - рослый мужчина.

Он греет обломок доски и становится на горячее.

Рядом с ним - сгусток чёрного тумана: старуха с косой.

Она появилась на берегу, когда прибой понёс человека на скалы.

В круговерти дождя и снега огонь угасает.

Вот призрачная фигура слушает сердце парня.

Вот она выпивает из его дыхания минуты жизни.

Вот поднимает над угловатым плечом острую косу.

Но человек слышит настойчивый голос в сознании своём.

Осматривается и видит в прибойной полосе бачок с бензином.

И костёр разгорается снова, и чёрный туман пропадает в метели.

На третий день парень засыпает. На четвереньках. Плечом - в камень.

Просыпается и растирает суставы.

Гул прибоя превратился в мерный рокот, а на западе проклюнулась синева.

Радость какая!

Если бы жёлтое небо - циклон повернул на север и вскоре ударит в спину.

А синее небо — это циклон выдохся и стихает.

Будем жить!

Будем жить, люди добрые, будем жи-и-и-и-и-ть!