Авдотьинские подземелья 2 page

Кино было явно затянуто, а «точка съемки» — непристойна. Даже для порно! Мне противно стало досматривать его до конца. К тому же я была абсолютно уверена в том, что смотрю не «хронику», а «прямой репортаж»...

С чем сравнить это чувство легкости, простоты и пустоты, которое заполнило меня? «Гнойник прорвался!» — скажет потом батюшка... Наверное, так чувствуют себя зэки, выходящие из зоны без вещей, без паспортов, без надежды на лучшее, но уже вдыхающие запах свободы... Я с трудом пробиралась среди молящихся к очереди у Чудотворной. Поднимаясь по лестнице, споткнулась и больно ударилась коленками о последнюю приступочку... Вспомнилось, почему-то, как сильно стукнулись лбами — сначала я, а потом и ты — о низкий свод галереи, ведущей к гробнице Святого Георгия Победоносца, в Георгиевском соборе в Лидде, в Святой Земле.

Кажется, даже слез не было. Я от всего сердца благодарила Матерь Божию за милость ко мне, грешной, за освобождение от страхов неведения, от греха ревности и злобы. Вика — не соперница. Это совершенно что-то другое: иное поколение, иная цивилизация даже...

В Москву мы возвращались большой компанией, целым автобусом, оживленно обсуждая фестивальные события, встречи, фильмы, разговоры. Пели песни и молитвы... О своих собственных делах и открытиях я задумалась только тогда, когда вошла в квартиру, выслушала скандальные вопли кота и увидела свою, завядшую от твоей заботы рассаду перцев, физалиса, помидор.

Было абсолютно ясно, что никогда в жизни ты не сможешь поверить в то, что произошло на самом деле. Пытаться рассказать тебе всю правду — бессмысленно и глупо... Вот тогда-то и пришла мне в голову мысль соврать тебе про видеокассеты, якобы добытые одним из моих друзей в недрах ФСБ. А эта сказка была такой нелепой, неправдоподобной и смешной... Прости меня, пожалуйста! Но как иначе я могла бы объяснить тебе ту подлинную, совершенно документальную картинку, которую я видела? Я позвонила тебе в офис и выдала эту идиотскую версию.

Ты поверил в могущество родных спецслужб и, действительно, многократно доказанную надежность моих друзей. Ты знал, что я редко вру. Ты хладнокровно просчитал порядочность и житейскую мудрость своих «братьев» и их жен, моих подруг, которые все видели, все знали, но не единым словом никогда не намекали мне на подлинную героиню твоего романа? А может быть, описанная мной картинка была уж очень достоверна и правдива и не оставляла никаких сомнений в том, что это было мной на самом деле увидено, увидено так, как позволяет только видео?

Я думаю, что теперь, прочитав это все, и ты, и Вика успокоитесь. Вы ведь боитесь ФСБ, людей, их суда, их приговора. В чудо Божие не верите! И ни Суда, ни Приговора Сил Небесных не страшитесь! Для вас все это — «заморочки» Православных...

Ты примчался через полчаса после моего звонка. Ты не собирался просить прощения и оправдываться. А я вовсе и не ждала этого. Меня занимал совершенно другой вопрос.

— Саша же — «Великий Секретарь». Он — единственный, кто знает языки и дипломатический протокол, кто разбирается в масонских делах и ритуалах лучше тебя... Ты только на него и опирался — в переписке, во встречах и переговорах! Он был всегда твоим бессменным переводчиком, а главное — надежным другом! Как ты смотрел ему в глаза все это время?!! Ведь не неделю, и не месяц — год? Два? Больше? Хороши ваши «братские связи» и «братская любовь»!..

Ты молчал... Ты не хотел разговаривать и отвечать на все эти вопросы. Ты заспешил смотаться. А я пошла к телефону.

Саша, «Вольный каменщик Саша» сразил меня наповал!

— А как ты узнала? — спросил он грустно и устало, без эмоций. На мой совершенно неправдоподобный бред про ФСБ — тоже никакой реакции... Стало абсолютно ясно, что он все-все знает! И позволяет себя дурачить???

— Ну а что же я мог сделать, по-твоему? А ребенок? Скандалить? Выгнать ее? Развестись? Но малышу нужна сейчас семья... Даже такая!

— А как же ты со своим «братом»-то общаешься? Опекаешь его!

— Две надежды у меня оставалось, две! Я понимаю, как это глупо и смешно, но оставалась надежда на то, что это только чудится мне, что я ошибаюсь... Во-первых. А во-вторых, глядя на них, я все надеялся, что когда-то в ком-то из них проснется совесть... Я своим молчанием давал им шанс опомниться.. А теперь не знаю... Посмотрим...

Через какие-нибудь полчаса зазвонил телефон, и я услышала дикий викин вой, визг, ор:

— Я тебя проклинаю! Ты мне — никто! Я в католичество перекрещусь! Я тебе самых ужасных крестов желаю!

— А страшнее моих крестов, уже полученных, бывают?

— Я убью, я уничтожу тебя! Я тебя ненавижу и проклинаю, проклинаю! Ты разрушила мою семью! Семья для меня, это — свято! Я проклинаю тебя!!!

Мне и в самом деле стало не по себе. Я положила трубку, а в ушах все продолжал свербеть этот визг...

На следующий день ты и Саша улетели в Америку. Я знала, что вам не миновать разговора. Я молилась за тебя, за крестника Алешу, за Сашу, заповедавшего его мне молиться за него, я молилась за крестницу — как за болящую... Я все перебрала в своей памяти, все отношения с Викой, стараясь найти в них те случаи, когда могла ненароком обидеть, огорчить ее. Естественно, находила! Все мои «воспитательные приемы» были слишком грубы... Так нельзя! Я позвонила Вике, чтобы попытаться поговорить с ней по-хорошему...

— Ты не знаешь меня! Я очень жестокая женщина! — Заявила она, не дав мне выговорить заготовленные фразы... — Я — свободный человек и никто не вправе мне указывать! Я сама буду решать, что мне делать и как жить! Не пытайся меня разжалобить! Я не виновата в том, что твой муж никогда тебя не любил, всю жизнь тебе изменял и терпел тебя только из-за твоих денег! Я не могу его заставить вернуться к тебе, потому что он меня любит! Что я могу сделать, если все меня любят?! И за Сашку не беспокойся: он сам все это заслужил! Я теперь очень богатая женщина, я две тысячи баксов в месяц получаю и могу сама воспитать своего ребенка!..

— Но как же можно сделать его сиротой? При живом отце!..

— Это не тебе решать! Хватит читать мне морали! Не лезь в мою жизнь!!!

Я заплакала и уронила трубку. Я пошла к иконам... Ухо ломило от феминистского «промывания».

Меня всегда считали общительным, контактным, коммуникабельным человеком. По-русски это называется короче — «болтушка». Каких только женских жизней не повидала я на своем веку, каких только не выслушала историй! Счастливых женщин мне встретилось очень, очень мало, а везучих, с легкой судьбой, без раны душевной — я никогда еще не видела, пожалуй, если не считать совсем молоденьких девчушек. И все же самыми разнесчастными. Богом забытыми, обездоленными бабами кажутся мне феминистки.

Викиным кумиром была Маша Арбатова. Может быть, я ошибаюсь, но эта обреченность и ограниченность проявляется во всех феминистках, с которыми приходилось мне пересекаться. Они могут быть смешными и самодовольными, изо всех сил пытающимися убедить себя и окружающих, что не являются одинокими и страдающими от одиночества... Их — большинство. Это те, которых ведут за собой «вожди». Могут встречаться феминистки очень умные, самоуверенные, на первый взгляд, по их же терминологии — «самодостаточные», «самореализовавшиеся» и «успешные». Это «вожди», а вождей всегда мало. Их-то ущербность не всегда бросается в глаза. У них часто есть и мужья, и дети... Зачем же тогда они пасут вокруг себя стада преданных и завороженных, покорных их воле, загипнотизированных — обездоленных, лишенных женского счастья? Сама их борьба за права человека, подразумевает определенные сомнения в том, что женщина — «тоже человек»... (38).

— А человек ли? — Сколько раз спрашивала я этих самых феминисток — француженок, англичанок, полек. — Ведь на вашем же языке «человек» означает «мужчина», да и на нашем древнем — тоже! «Права человека» по отношению к женщинам и звучит-то дико, требует пояснения...И выслушивала бурю штампованных упреков в том, что, мол, это во мне следы убогого патриархального сознания, пережитки сталинизма, тоталитарного мышления, недоразвитость, дремучая азиатская нецивилизованность и прочее — в таком же ключе...

И сколько раз я пыталась опровергнуть их доводы — их же национальные фольклором, сказками, эпосом. Чаще всего, кстати, не известным им самим... А они — «древние архетипы и мифологемы не сообразуются с требованиями индустриального общества, с социальным прогрессом человеческой цивилизации!» Ни Евангелия, ни Посланий я тогда еще не читала, а пыталась цитировать программный, на мой взгляд, антифеминистский «манифест» — «Укрощение строптивой»: наша сила — в нашей слабости...

Жены твоих «братьев» — нормальные, не замороченные ни Машей Арбатовой, ни «Женщинами России», обычные русские женщины, разделяли, в основном, мою точку зрения и объясняли Вике, что все эти политические игры по половому признаку — чушь и спекуляция тех, кто не может, не умеет реализовать себя в рамках, продиктованных нам самой природой. Даже в своих «мотивационных письмах» в «Grand Loge Femenine de France» мои подруги писали о том, что видят себя, прежде всего — помощницами своих мужей. А Вика писала иначе...

Такое ее письмо сохранилось в моей папке. Процитирую из него только несколько строк, сохраняя все орфографические и стилистические особенности подлинника:

«...Себя представляю по большей частью открытым и в достаточной степени компромиссным человеком. Люблю музыку, имею музыкальное образование, люблю поэзию и афоризмы, а также — политико-филосовские эссе. Хотелось бы быть внутренне удовлетворенной и раскованной, чувствовать вокруг себя умных и образованных, порядочных людей, от присутствия которых во многом зависит твоя гармония и мироощущение. Свободной себя чувствую, но понимаю на данном этапе свободу как возможность выбора для себя то, что необходимо».

Мне было стыдно за то, что слишком снисходительно воспринимали мы феминистки агрессивные идеи Вики... Мы, взрослые, точнее — старые тетки, считали все ее высказывания — «ошибками молодости»...

Батюшка мой из Тихвинского, которому я поведала всю эту историю, сказал:

— Вот видишь, как малое, кажущееся незначительным, зло, малый грех, порождает зло страшное и грехи смертные! Ты была плохой крестной матерью. Вот и попустил Господь по твоим грехам...

Когда вы с Сашей вернулись из Америки, поговорив, как я сразу почувствовала, по душам, мне поначалу показалось, что ты готов к покаянию. Ты говорил о своих грехах, вздыхал и выглядел таким кротким, несчастным. Ты даже что-то силился спросить, мол, если Саша примет Вику в дом, то... Я не хотела дослушивать этого вопроса, а тем более отвечать на него! Я увидела, что это все — не то, не то, что ничего пока в тебе не переменилось. Ты на самом деле не каялся — я ошибалась! Ты был просто перепуган! От страха до покаяния — дорога бывает очень длинной...

Вот когда пригодились тебе друзья из Комитета Молодежных Организаций бывшие комсомольцы! Именно с ними ты все пытался затевать «коммерческие программы». В здании бывшего ЦК комсомола, оттяпанного в смутное время начала 90-х Станкевичем, находился твой «офис» — т.е. у них под крышей. Сами они называются каким-то объединением или движением и зарабатывают деньги имиджмейкерством. Разрабатывают «избирательные программы». Говорят, именно они вместо Собчака Яковлева в Питере посадили в высокое кресло. Так вот эти-то комсомольцы и занялись, оказывается, судьбой бедной Вики! Она тоже теперь — имиджмейкер! И отправилась избирать в губернаторы Ярославля того, кто уже сидел в этом кресле. Ребенка отвезла, естественно, туда же. Сдала родителям.

Саша остался один. Он, еще до конца не оправившийся от той трагедии, когда лишился и сестры, и матери, особенно тяжело переживал свое одиночество. Алеша был единственным родным существом на всем белом свете, а его увезли и, по-видимому, навсегда... Саша говорил мне о том, что здесь, в Москве, малыш ходил в хороший садик, что его пора бы готовить к школе, причем, к школе какой-нибудь английской... А что ждет его в саду моторного завода?.. По его лицу текли крупные слезы, но он их не замечал, не вытирал, и они скатывались, оставляя следы на рубашке, падали на его крупные волосатые руки.

Никогда в жизни я не видела так плачущего мужика. Когда Глеб рассказывал мне о своих обидах, и глаза его начинали поблескивать, а нос краснел, он уходил в ванную и возвращался оттуда умытым и победившим свои слезы.

Когда Глеб умер, плакал мой бывший сокурсник. Но я не помню его слез, а помню только, что почувствовала дрожь от сдерживаемых рыданий в его руках, поднимавших меня от тела сына. Ты плачешь всегда, как ребенок, искривив губы, всхлипывая и шмыгая носом. Ты плачешь часто и только от жалости к себе, потерпев очередную неудачу, требуя снисхождения к своей слабости.

Сашу было жалко, нестерпимо жалко, именно потому, что он не просил жалости и не жалел себя. Он страдал, чувствуя невозможность защитить своего маленького сына, он печалился о его судьбе. Он говорил о том, что мы — взрослые, даже старые уже люди, как-нибудь, да переживем случившееся: ты и Вика, возможно, действительно, любите друг друга и будете счастливы, меня спасет и защитит вера в Бога, он — Саша — тоже когда-нибудь еще устроит свою жизнь... А Алеша? Чем обернется в его судьбе сиротство, разлука с родным отцом?

Было невыносимо больно слушать Сашу, смотреть на то, как он, мотнув своей большой, лысой, умной головой, стряхивает слезы, как мух отгоняя... Чем я могла его утешить? Как успокоить и вселить надежду? И я стала говорить о том, что Алеша крещеный, что есть у него свой Ангел Хранитель, что Господь Бог все видит и защитит безгрешного младенца лучше и надежнее, Чем мы, слабые, глупые и грешные люди...

Саша рассказывал, перебивая меня, как водил малыша к причастию, и том, что Алеша любит ходить в храм и умеет молиться... Но дальше начинался такой бред! Знакомый до отвращения, обычный и пошлый, как страницы «МК», интеллигентский бред о том, что Бог — это хорошо, а церковь тут ни при чем. Его, Сашина душа, не выносит, мол, никакого экстремизма, а «православный фанатизм...» Ну, и так далее, в том же духе...

— На Бога надейся, а сам не плошай! Бог — он тоже через людей действует! Именно веря в Бога, я и должен пока оставаться в ложе, контролировать ситуацию и иметь хоть какую-то информацию о том, что они делают с моим сыном. Как ты можешь серьезно предлагать мне эгоистическую и не мужскую позицию? Разве это по совести — уйти, спасать себя и свою душу, уйти и бросить в их грязных лапах невинную душу маленького ребенка?! Я — отец! Я отвечаю за судьбу своего сына и перед Богом, и перед людьми! Я должен не о себе сейчас думать, а об Алеше! Мне трудно оставаться «правой рукой» человека, совершающего такую низость, мне омерзительно все, что связано с ним и «организацией», дающей этим подонкам средства к существованию! Но я должен, должен терпеть еще и еще, как терпел эти два года... Ради сына! Я буду терпеть! Я ничем не выдам своего истинного отношения к «Великому Мастеру», я стисну зубы и буду молчать... Я буду ждать и надеяться на Высшую Справедливость...

Я слушала его, не перебивая. Что надо было опровергать и что доказывать? Бедный, бедный «Штирлиц в тылу врага»! Чем я могу ему помочь, если Господь пока не дал ему веры?

+ + +

7 июня вновь случилось ужасное. Погибла под колесами автомобиля моя двоюродная сестра Саша. Это был день третьего Обретения главы Иоанна Крестителя. Всю жизнь Сашенька моя молилась этому святому, потому что первый ее ребеночек умер в десятимесячном возрасте некрещеным. И от сестрички моей любимой тоже, фактически осталась одна только изуродованная голова...

Нет у меня родных — ни сестры, ни брата. Зато сколько я себя помню, в детстве всегда рядом со мной была Саша. Наши отцы, родные братья, жили в поселке Вешняки. Это сейчас на том месте, в десяти минутах ходьбы от нынешнего моего дома, стоят многоэтажные корпуса и шумят, вылезая на поверхность, поезда метро. Тогда, во времена нашего детства, рубленый дом с дровяными печками утопал в тени раскидистых старых яблонь, а Коммунистическая улица после дождей была непролазно грязной.

Я помню нашу плетеную ивовую корзинку-коляску, одну на двоих. Саша была на три месяца младше меня, меньше, а главное, — гораздо спокойней и тише. Наверное, мы росли, как двойняшки, где один в паре всегда командует, а второй подчиняется. Во всяком случае, внешне все выглядело именно так: взрослые считали меня лидером, горластым главарем, автором и инициатором всех проказ, провокатором всех ссор и драк, а Сашу, соответственно — ведомой, подчиненной, безответной и вечно мною обижаемой. На самом деле наши отношения были гораздо сложней.

Саша, например, постоянно мешала мне врать и хвастаться. Когда неуемная моя фантазия, действительно, позволявшая верховодить в игре, пересекала какую-то мне неведомую, но различимую ей грань, она меня не просто останавливала, а как бы «подставляла». Рассказываю я, скажем, о том, как на нашего трусоватого Дружка напали собаки и начинаю постепенно преувеличивать нашу героическую отвагу, захлебываясь вниманием публики:

— Мы с Сашкой — раз! Раз! Всех восьмерых собачищ за загривки — и в снег! Мордами!..

— Три. — Тихо, но значимо закладывает меня моя тень, — три собаки лаяли, а одна кусалась... Мы их снежками...

Выкатываем мы вдвоем через узкую калитку огромный мужской велосипед и я, наслаждаясь тем, что окружающие забывают от удивления и зависти подтянуть сопли, провозглашаю:

— Нам с Сашкой этот велосипед взрослый специально купили, чтобы мы могли в гонках участвовать!..

— Юркин велосипед, потому что в армию забрали... Мы на него только с забора залезаем, а слезать не умеем. И козу чуть не переехали...

Дралась Саша тоже лучше, поскольку была как-то ловчее и стремительней. После всех наших ссор мириться первой шла я. Мне почему-то всегда тяжелее было оставаться одной и долго обижаться. Когда нас разлучали, отправив, например, по разным пионерским лагерям, я, кажется, скучала без Саши больше, чем она без меня. А в то же время... Никто из взрослых не мог успокоить Сашу, когда у нее болели уши, а я могла. И рыбий жир она соглашалась пить только по моей команде и при моем непосредственном участии в этом, повальном тогда, издевательстве взрослых над беззащитными детьми. Другим кошмаром нашего детства, в котором не существовало еще колготок, были толстые «с начесом» китайские штаны «Дружба». Обе наши мамы знали, что воткнуть тоненькую Сашу в эти жуткие штаны можно было, только выдержав предварительно бой со мной, и победно натянув сначала на меня — аналогичные.

Потом, после восьмого класса, я поступила в Абрамцевское художественное училище, уехала из дома, и наши встречи стали совсем редки, но зато мы писали друг другу длинные письма, где делились самыми важными секретами. Когда начались институты, работы, замужества, дети, мы уже не писали писем, виделись и перезванивались от случая к случаю, но все равно знали друг про друга все-все...

Ты помнишь, наверное, что самый последний квартирный обмен, в результате которого мы с Сашей оказались на расстоянии десяти минут ходьбы пешком друг от друга — нашла именно она? Но зато ты вряд ли помнишь, хотя я и рассказывала, о том, что на исповедь впервые привела Сашу я. Ее батюшка «замучил» до слез. И с этой самой первой исповеди Саша стала верующим человеком. Я еще десять лет спустя все бегала на исповеди и к причастию, как на что-то нужное, но не самое существенное в жизни. А моя сестра читала православные книги, ходила в храм каждое воскресенье и по праздникам, соблюдала посты и постные дни...

Снова стали мы как в детстве «двойняшками» только тогда, когда после Святой Земли я начала идти к вере... Саша помогала мне всеми своими книгами, всем сердцем и душой, а главное — молитвой. И как же она, бедная, страдала, плакала, просила у меня прощения, когда ты сделал ее своей сообщницей и лгуньей! Ты помнишь?

Квартиру, в которой ты поселил своего сына Гену, ты снял у Саши! Ты запугал ее, доверчивую и жалостливую мою сестру тем, что я, мол, мегера такая, никогда этого не пойму, и единственный способ сохранения мира в нашей семье — сделать из этого тайну. Когда ты ушел, Саша посчитала себя виновницей случившегося! Она все твердила, что причиной всему — ложь, а она, сестра моя, способствовала этой лжи, была ее соучастницей.

Я рассказала тебе о гибели Саши по телефону... Ты как будто бы даже и на похороны собирался, но не нашел времени ее проводить... Жаль! Она ведь была всегда добра к тебе, так хотела помочь и помогала... Как не хватает ее теперь мне! Единственное, что меня утешает — надежда на ее молитвенное заступничество уже не здесь, а у Престола...

И вот еще что. Я никогда не говорила тебе о том, что моя, всегда такая доброжелательная к людям, двоюродная сестра, моя покойная Сашенька, хотя и любила тебя всем сердцем, хотя и сочувствовала твоему терпению буйного моего нрава — частенько называла тебя — «Молчалин»...

...А потом ты снова меня обманул. И как! Обещал поехать со мной на кладбище и помочь поставить Глебу оградку на могилу... Позвонил накануне поздно, ночью уже, сказал, что занят и исчез совсем. Я не знаю, где ты был — в Ярославль ли уехал, на Кипр ли снова отдыхать...

3 июля, когда исполнилось полгода со дня смерти Глеба, за день до его дня рождения, мы поехали на кладбище с приятелем оператором. На метро, потом на маршрутке. Добирались долго. Мы и панихиду отслужили, и на могилку сходили. И для фильма о Казанском соборе сняли целый эпизод про этот храм в Ракитках, приписной к Казанскому...

Когда возвращались уже, подходили к воротам, неожиданно встретились с Олечкой! Оказывается, матушки из причта привезли цветы для могилы монахинь, перезахороненных здесь. Нетленные мощи сестер обнаружились при строительстве торгового центра на Манежной, где был в XV веке монастырь.

В Казанский собор нас подвезли на служебной храмовой машине. Купили кагора, за пирожками сбегали и в трапезной вместе с батюшками, с причтом помянули Глебочку. Как-то очень тепло и светло было за этим поминальным столом....

+ + +

Приближался Успенский пост, а там и праздник Успения Божьей Матери — престол Пюхтицкого Успенского женского монастыря.

При моей нынешней нищете (зарплата доцента, а бабушкину пенсию задерживали), это была дорогая поездка. Но Ангелина, часто бывающая в монастыре, предложила ехать через Питер, автобусом. Путь — кривой, страшно неудобный и утомительный, зато дешевле. Но надо еще было деньги на визу эстонскую найти и на страховку, без которой не дают визу. Однако, Бог — милостив, и я получила, неожиданно, гонорар за старую еще публикацию. Соседи по даче обещали присмотреть за моей старушкой и котом... Поездка сладилась!

Говорят, что путь в монастырь всегда полон искушений. Не все было просто и у нас. Питерская моя сестра с мужем обещали встретить на московском вокзале и на своей машине отвезти к эстонскому автобусу. В монастырь всегда передают какие-то посылки, передачи, коробки... Мы с трудом затолкали их под свои боковые полки, а когда выгрузились утром на перрон, то оказалось, что ни моей сестры, ни «брата» твоего, ни их машины — нет. Пришлось ловить такси, тратить деньги. Автобус тоже ждали долго, мерзли, нервничали и еще получали передачи в монастырь от питерцев.

Когда от Йыхве до Куремяэ снова пришлось ехать на такси, я совсем приуныла. Весь путь занял у нас почти сутки, усталость от бессонной ночи, нервотрепки и дороги накопилась такая, что почти не помню, как втащила меня Ангелина за монастырскую стену, как потом кормили меня незнакомые, и показавшиеся очень суровыми, сестры. Помню только, что даже в этом своем состоянии, все же поразилась ослепительной чистоте и двора монастырского, и храма, и кельи, где мне предстояло жить, и белья на железной кроватке. В эту сверкающую чистоту и белизну я провалилась со своими грехами и слезами, как в наркоз перед тяжелой операцией.

Печальный колокольный звон разбудил меня, и я увидела на маленьком будильнике время — без четверти шесть. Будильник напомнил Святую Землю и Горненскую обитель, где тоже в каждой келье стояли точно такие же часики: никто не хочет проспать начало утренней службы. Торопясь в храм, я снова мельком заметила: мои, сброшенные вчера в прихожей, пыльные с дороги туфли, кем-то вымыты и аккуратно поставлены в рядочек с другими парами обуви.

От гостиницы до Успенского Собора — всего-то шагов пятьдесят между шпалерами роскошных роз, усыпанных каплями росы и издающих, кажется, звенящий тонкий аромат. Сплошные черные ряды монахинь в скуфейках и связках заполнили уже храм. Кое-где виднелись цветные пятна одежды паломников — мирян. Я грустно отмечаю про себя, что в длинном черном траурном своем одеянии буду, пожалуй, сходить за послушницу. Размеренно-бесстрастно высокий женский голос читает Часы. От этого голоса, от непроницаемо отрешенных незнакомых лиц монашеских, от какой-то неземной отчужденности, необыденности всего вокруг — мне становится вдруг бесприютно и одиноко. Сердце наполняется безысходной печалью. Страшная боль обиды на тебя, на Вику заливает, захлестывает душу, проливается жгучими горькими потоками слез. Руки снова немеют от физического почти ощущения тяжести остывающего тела моего единственного сыночка...

— Господи, миленький, добрый и всемогущий! Ну, отврати Ты от меня все эти грешные, злые и гордые мысли о том, что делали мои обидчики, когда мальчик еще в морге лежал! Ну, честное слово, Господи, я не хочу, не хочу больше думать ни о них, ни об их блуде, ни об их грязных масонских делах! Я искренне прошу у Тебя смирения, кротости, прощения грехов, спасения моей безмерно виноватой души...

Я, конечно же, даже не шептала, а про себя, в уме беззвучно складывала эти слова, и вдруг... Чья-то рука бережно тронула меня за плечо:

— Матерь Божью просите! У нее на глазах сыночек на кресте мучился, а толпа насмехалась: сойди с креста, яви чудо, если ты Господь! А Она это все пережила и много лет еще проповедовала! Приложись к иконе-то, матушка!..

Я подняла глаза. Сквозь залитые слезами очки увидела над собой расплывающийся от свечного и лампадного света, будто даже едва улыбающийся мне, нежный лик Казанской! Приложившись к ней, я обернулась, чтобы увидеть ту, что прошептала мне на ухо эти, такие нужные, такие утешительные слова, но никого рядом не было! Так я впервые почувствовала, что в монастыре как будто умеют читать мысли, умеют ободрять, поддерживать и любить друг друга так, как нигде в миру.

После службы ко мне подошла сестра Поля, та самая Поля, которая была особенно добра и приветлива со мной в Горнем. Я уже почти не удивилась этой случайности.

— Ну вот, и Слава Богу, что приехали к нам помолиться и поработать во Славу Божию! — сказала Поленька тем протяжным и нежным голосом и тоном, каким сердобольные нянюшки говорят с больными или капризничающими детьми. Выслушав через мои всхлипы все то трагическое, что случилось за последние три года, она горестно покачала головой. Даже укоризненно... Я вдруг вспомнила, словно током ударило, вспомнила! Мы сидели с Полей в автобусе, который катил мимо цветущих оливковых деревьев из Вифлеема в Иерусалим. Я гордо и радостно показывала ей крестик, только что приложенный мною в пещерке, и беззаботно верещала про то, как жизнь моя — уж очень хороша и счастлива! Я рассказала о том, что меня настораживает и пугает такая незаслуженная щедрость судьбы, и я, поэтому, вложив свою руку в те отверстия в вифлеемской колонне, откуда вылетали пчелы и где все «загадывают желания», просила Господа послать мне хоть какие-нибудь испытания...

— Нельзя, нельзя этого делать, матушка! Нельзя просить себе крестов! Радоваться надо счастью и только благодарить за него! Поля даже отшатнулась от меня тогда в испуге... Мне казалось, что никогда в жизни я не забуду ее темно-синих, выразительных, тревожных, широко распахнувшихся глаз... А вот забыла же! И о том, что мысли такие надо немедленно исповедать, как грех, — тоже забыла! Вспомнила только теперь. Когда все уже случилось...

Я не запомнила того, чем кормили меня накануне, с дороги, и, подходя к дверям трапезной, грустно размышляла о том, что Пост Успенский — очень строгий, а тут, в монастыре, без елея, наверное, будет каша...

— С елеем, с елеем благословила матушка! «Все кушайте, — сказала, — только друг друга не кушайте!» — улыбалась мне ласково молоденькая красавица инокиня, распахнув прямо передо мной дверь трапезной изнутри! Я решила про себя, что надо обязательно узнать у Поли, каким образом сестры так поразительно точно угадывают мои мысли, будто слышат их.

— А нет тут никакой ни загадки, ни мистики, — как-то даже слегка укоризненно поясняла мне Поленька. — У монахов грехи-то, в основном, — не дела, а домыслы лукавые. Их-то мы и должны на исповеди выкладывать. Вот и приучаемся не давать волю мыслям, контролировать их. Ну, а когда своими мыслями научишься управлять, то порой, и чужие Господь открывает. Да, к тому же, матушка, вы бы на свое лицо унылое глянули — все же на нем написано! Кто же не поймет? Ничего чудесного!

Когда через пару дней по совету той же бесценной моей умницы Поленьки я решилась попросить у матушки-игуменьи благословения побывать в келье святого Праведного Иоанна Кронштадтского, «унылого лица» у меня уже не было. Я сложила руки под благословение и заранее подбирала в уме фразу покороче. Очередь сестер к матушке была довольно длинной, и впереди меня оставалось еще, наверное, сестры три или четыре...

— Можно, можно к Батюшке, только быстрей бегите, пока сестра Марина дверь-то еще не закрыла и не ушла, — вдруг обратилась игуменья прямо ко мне, глядя мне в душу своими необыкновенно голубыми, небесными, прозрачными глазами! Все расступились, матушка осенила меня своим крестом, и я поцеловала ее нежную, ласковую, белую руку...