ГТТТТТ i i i 1111 iiiuwwwwwvwm

МАТЕРИАЛЬНЫЕ ЦЕЛИ ПРАВА,..;'.!.Ч.....183

Нейтральность внутренней морали права

по отношению к материальным целям..................................... 183

Законность как условие результативности.................................... 186

Законность и справедливость.......................................................... 188

Правовая мораль и законы, направленные

против предполагаемых пороков,

не поддающихся определению....................................................... 191

Взгляд на человека, подразумеваемый правовой моралью... 194 Проблема пределов эффективного правового действия.... 200 Правовая мораль и размещение экономических ресурсов... 203 Правовая мораль и проблема

институционального проектирования....................................... 211

институциональное проектирование

как проблема минимизации издержек....................................... 212

Проблема определения морального сообщества................................. 216

Минимальное содержание материального

естественного права.................................................................. 218

ГЛАВАV

ОТВЕТКРИТИКАМ................................................................................. 223

Структура аналитического правового позитивизма..... 227

Является ли некоторый минимум уважения

к принципам законности необходимым,.,

для существования правовой системы?................................,,. 234

Действительно ли принципы законности

составляют «внутреннюю мораль права»?...................... '.. 237

Некоторые выводы из полемики.................................................... 264

Рецензии и отзывы на книгу «Мораль права».................................... 287

Приложение. Проблема доносчика............ ■.,.289

Предметно-именной указатель..............299

от издателя::;;:.;:_::_;/:;;;;;::^,:';;;;::;::^j

Книгой «Мораль права», принадлежащей перу выдающе­гося американского юриста и философа права Лона Л. Фул -лера (1902—1978), мы открываем новую серию «Право» в рамках издательско - образовательного проекта «Навига­тор». РГесмотря на свой небольшой объем (а в первом из­дании отсутствовала глава 5 «Ответ критикам») эта книга, несомненно, является одним из фундаментальных трудов по философии и теории права, написанных в XX в.

Л. Фуллер многие годы проработал в Гарвардской шко -ле права и приобрел известность благодаря своим работам в сфере договорного права, правовой теории и философии, а также в качестве преподавателя. Но именно его теорети­ческие работы принесли ему мировую известность. В част­ности, книга «Мораль права», которую вы держите в руках, и полемика с другим выдающимся американским правове -дом Г. Л. А. Хартом сыграли большую роль в развитии ха­рактерной для Нового времени дискуссии между правовым позитивизмом и теорией естественного права.

В России имя Л. Фулдера нередко упоминается в учеб­ных курсах по теории государства и права и истории поли­тических и правовых учений*. Тем не менее для русско­язычного читателя знакомство с оригинальными работами ученого зачастую оказывается практически невозможным. Этот пробел и призвано заполнить настоящее издание.

Но работа «Мораль права» не стала бы классической, если бы представляла лишь исторический интерес. Как и всякий подлинно фундаментальный труд она не теряет ак­туальности со временем. Все изложенное в ней имеет пря­мое отношение к правовым проблемам, с которыми стал­киваются постсоциалистические страны. По понятным причинам (первое издание книги вышло в 1964 г., вто­рое — в 1969г.) автор не затрагивает проблемы перехода от социалистической правовой системы к современной раз -

Один из учебников содержит даже развернутый реферат книги «Моральправа»:КозлихинИ.Ю., ПоляковА. В., Тимошина Е. В. История политических и правовых учений. СПб.: Изд-во юрид. ф-та С.-Петербургского гос. университета, 2007. С. 479—498.

От издателя - ^п

витой правовой системе «западного» типа и лишь походя упоминает аналогичные проблемы, возникающие в ходе соз -дания правовых систем в развивающихся странах. Однако все проблемы, связанные с достижением целей «внутренней морали права», которые Л. Фуллер описывает в свой кни­ге, могут быть проиллюстрированы множеством примеров из повседневной практики законотворчества, правоприме­нения, государственного управления и политической де­ятельности в современной России и других странах, ранее входивших в состав СССР. В книге «Мораль права» специ­алисты и политические деятели, работающие над судебной и административной реформой, несомненно, найдут для себя много полезного и важного с практической точки зрения.

В современной литературе нет единого устоявшегося мнения по поводу того, к какой школе или направлению теоретической мысли следует относить концепцию Л. Фул-лера. Хотя зачастую ее считают лежащей в русле естест­венно правовой традиции, в литературе существует также мнение, что идеи Л. Фуллера принадлежат «интегратив-ной юриспруденции». Как бы то ни было, критика автором позитивистских подходов остается по - прежнему актуаль -ной и содержит идеи, важные для всех практиков законо­дательной работы, даже тех, кто по своим теоретическим воззрениям остается в целом верными правовому позити­визму. Практика законотворческой деятельности в России показывает, что упрощенное и некритическое восприятие позитивистских концепций нередко приводит к появлению неприменимых на практике, противоречивых и в целом не -работающих законов и иных нормативных актов.

Учитывая все перечисленное, Редакционный совет про­екта «Навигатор» принял решение о публикации книги Л. Фуллера «Мораль права» на русском языке. Мы наде­емся, что это издание сослужит хорошую службу как пре­подавателям и студентам, так и практикующим юристам, законодателям и политикам.

Валентин Завадников,
Председатель редакционного совета
проекта «Навигатор» _;,, _;,.,, Г

Февраль 2007г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

В предлагаемом читателю новом издании «Морали права» первые четыре главы, за исключением одного или двух не­больших исправлений, сохранены в том виде, в каком они увидели свет в первом издании. Единственное существенное изменение заключается в дополнении книги пятой (послед­ней) главой, получившей название «Ответкритикам».

Однако то, что первые четыре главы остались практиче­ски неизменными, вовсе не означает, что автор книги пол­ностью удовлетворен формой и содержанием представлен -ного в них материала. Это значит всего лишь то, что в пе­реосмыслении проблем, рассмотренных в рамках данных глав, я еще не зашел настолько далеко, чтобы предпринять попытку сколько-нибудь существенной ревизии тех взгля­дов, которые были впервые высказаны мною в ходе лекций в 1963 г. Это также означает, чтов целом я и сегодня при­держиваюсь позиции, заявленной в тех лекциях.

Я надеюсь, что новая, пятая глава книги не будет вос­принята лишь как упражнение в полемике. В философии права англоязычного мира многие десятилетия доминиру­ет традиция, связанная с именами Остина, Грея, Холмса и Кельзена. Тот факт, что разработанные этими учены­ми общие представления о праве заняли центральное мес -то, не означает, что они приняты целиком и полностью: вытекающие из них выводы часто вызывают дискомфорт даже у адептов этих взглядов. Полагаю, что в новой за­ключительной главе этой книги мне удалось точнее, чем когда-либо прежде, изложить свои разногласия с анали­тическим правовым позитивизмом. И в этом огромная за­слуга моих критиков, прежде всего Г. Л. А. Харта, Рональда Дворкина и Маршалла Коэна. Их критика не всегда была мягкой по форме, однако именно это позволило не приту­пить прямоту и резкость аргументации уклончивыми фра­зами, что столь часто встречается в полемике. Обнажив базовые предпосылки своих рассуждений, они помогли мне проделать то лее самое с предпосылками, на которых бази-. руется мой анализ.

Предисловие ко второму изданию

Поскольку ученые, основные интересы которых лежат в области социологии и антропологии права, нашли по­лезным для себя первое издание этой книги, то читателям, которые впервые возьмут в руки эту книгу, руководствуясь схожими интересами, будет небесполезен один авторский совет. Он состоит в том, чтобы начать знакомство с книгой с главы II, а затем, временно пропустив промежуточные главы, перейти сразу к главе V. Такой способ знакомства с книгой служит двоякой цели: позволяя облегчить поиск информации, полезной для их особых читательских ин­тересов, он в то же время дает некоторое представление об основных разногласиях, которые разделяют правове­дов при решении задачи по определению предмета своего исследования.

В заключение я хочу выразить признательность моему секретарю Марте Энн Эллис, а также Рут Кауфман из из­дательства Иельского университета за вклад, который они внесли в создание этой книги (и поддержание моего ду­шевного спокойствия). Их усердие и внимание в огромной степени помогли мне справиться с той нервной и отнимаю -щей много времени работой по выверке всех мелочей, ко­торая всегда сопровождает процесс превращения рукописи в готовый печатный текст.

1 мая 1969 г. Л. Л. Ф.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ '^,!: ИЗДАНИЮ

В основу этой книги положен курс лекций, прочитанных в апреле 1963 г. в Йельской школе права в рамках цик­ла лекций им. Уильяма Сторрса. Хотя объем книги в не­сколько раз превосходит объем исходного текста, я сохра­нил форму лекций, поскольку она идеально соответствует предмету и позволяет сохранить неформальный и зачастую полемический стиль, который я предпочитаю. В результате возникло определенное несоответствие между формой и со -держанием: даже хорошо воспитанная и терпеливая ауди­тория Йельского университета вряд ли сумела бы высидеть вторую «лекцию» в нынешнем виде.

В качестве приложения добавлен текст, который был написан мной задолго до этих лекций. Приложение на­зывается «Проблема доносчика». Прежде чем перейти к чтению второй главой книги, имеет смысл ознакомиться с приложением и поразмыслить над этой проблемой. Из­начально «проблема доносчика» использовалась в моем курсе лекций по правоведению в качестве основы для дис­куссий. Кроме того, на протяжении последних нескольких лет этот материал использовался в качестве вводного при­мера в рамках учебного курса по проблемам правоведения, который читается всем студентам первого курса Гарвард­ской школы права.

Выражение благодарности за помощь в создании этой книги я должен начать со своей признательности Йельской школе права не только за то, что ее любезное приглашение стало для меня благотворным стимулом, но и за предостав­ленное мне дополнительное время с тем, чтобы я мог до­биться лучшего соответствия предъявленным требованиям. Кроме того, я должен выразить благодарность Фонду Рок­феллера за то, что он помог мне в период 1960/61 ака­демического года получить доступ к редчайшему в амери -канской академической жизни товару, а именно к досугу. Под досугом я, конечно же, имею в виду возможность чи­тать и размышлять, будучи освобожденным от необходи­мости приносить непосредственную пользу (или делать вид,

Предисловие к первому изданию

что ее приносишь). Попросту говоря, без помощи Фонда Рокфеллера я попросту не смог бы принять приглашение Йельской школы права.

Что касается моих коллег, то я обязан им столь многим, а мое чувство благодарности столь велико, что я просто не в состоянии выразить его так, как они того заслуживают. При этом необходимо отметить, что ни у одного из моих коллег не было ни единого шанса попытаться спасти окон -чательный текст книги от погрешностей, которые объясня­ются склонностью упрямого автора вносить исправления вплоть до последней минуты. Их вклад в ранние стадии работы над книгой столь важен, что я мог бы сказать, что авторство этой книги принадлежит моим коллегам в той же степени, в какой оно принадлежит и мне. И, наконец, ради того, чтобы выразить благодарность своей супруге Мар­джори за ее неоценимый вклад, я готов позаимствовать причудливые слова другого автора: она может не знать, что это означает, но она знает, что это значит.

Л. Л. Ф.

ГЛАВА I

ДВА ТИПА МОРАЛИ

Грешить, гл. 1.

Добровольно отклоняться от стези долга,
■■..-л предписанной человеку Богом.:\

Webster's New International Dictionary

Грех — это погружение в ничто¹

Содержание этих глав сформировано главным образом не­удовлетворенностью существующей литературой о соотно -шении права и морали. Эта литература представляется мне несовершенной по двум основным причинам. Прежде всего не ясно, что понимается под моралью. Существует избы­точное изобилие определений права. Однако при сопостав­лении права с моралью предполагается, что всем известно, что означает второй термин. Томас Рид Пауэлл говорил, что если вы способны размышлять о чем-то, что связано с чем-то другим, не размышляя об этом другом, то у вас юридический склад ума. В данном случае мне представля­ется, что юридический ум исчерпал себя в размышлениях о праве и удовлетворился тем, что оставил без рассмотре­ния тот предмет, с которым право соотносится и при том от него отлично.

В главе I предпринята попытка восстановить баланс путем подчеркивания различия между тем, что я назы­ваю «моралью стремления» и «моралью долга». По моему мнению, отсутствие такого разграничения служит источ­ником множества неясностей в дискуссиях о соотношении между правом и моралью.

Эта цитата может быть чисто воображаемой. Я, кажется, пере­писал ее из какой-то книги, которую прочитал много лет назад. Читатели, изучавшие теологию, могли бы указать ее источник. Мне говорили, что это мысль Св. Августина и что она тесно свя­зана с высказыванием Карла Барта: «Грех — это погружение в бездну». Однако слово «das Bodenlose» означает потерю ог­раничений или границ и поэтому предполагает нарушение дол­га. По-моему мнению, здесь выражена концепция греха с точки зрения морали стремления — грех как провал усилий достичь ре­ализации человеческих качеств как таковых.

1 лава I. Два типа морали

Другой причиной неудовлетворенности, приведшей к появлению этих лекций, служит пренебрежение тем, что в заголовке второй главы определяется как «Мораль, кото­рая делает возможным право». Если в существующей ли­тературе и рассматривается основной предмет второй гла­вы — то, что я называю «внутренней моралью права», — то от него обычно отделываются несколькими замечаниями о «правовой справедливости», причем понятие справед­ливости приравнивается к чисто формальному требова­нию, чтобы похожие дела рассматривались схожим обра­зом. Лишь немногие признают, что в такой постановке эта проблема является всего лишь одним из аспектов более ши -рокой проблемы —прояснения того, в каких направлениях необходимо прикладывать человеческие усилия, необходи­мые для поддержания любой системы права, даже той, чьи конечные цели могут быть расценены как ошибка или зло.

Главы III и IV представляют собой дальнейшее развитие
и применение результатов анализа, проделанного в первых
двух главах. В главе III «Концепция права» делается по­
пытка соотнести наш анализ с различными школами фи­
лософии права в целом. В главе IV «Материальные цели
права» показывается, каким образом надлежащее отно­
шение к внутренней морали права ограничивает различ­
ные материальные цели, которые могут быть достигнуты
посредством юридических норм. В конце главы рассмат­
ривается вопрос о том, в какой степени из морали стрем­
ления можно вывести нечто подобное материальному «ес­
тественному праву»..,.. ■.-,..•,..-.,..,.

МОРАЛЬ СТРЕМЛЕНИЯ '"Z'!■ --' 'i•• ■, > t '•!
И МОРАЛЬ ДОЛГА '-<■■■-<•• '•■'•'■■••"■-•".- ■*™

А теперь позвольте мне перейти к разграничению между моралью стремления и моралью долга. Само по себе это разграничение не ново². Тем не менее я полагаю, что вы-

² См., напр.: A. D. Lindsay, The Two Moralities (1940); A. Macbeath, Experiments in Living (1952), pp. 55 —56 etpassim;W. D. Lamont, The Principles of Moral Judgment (1946); Idem, The Value Judg-■ ment(1955);H.L.A.Hart,TheConceptofLaw(196l),pp. 176-80; J. M. Findlay, Values and Intentions (1961); Richard B. Brandt, Ethical Theory (1959), pp. 356 — 368. Ни в одной из этих работ

Глава I. Два типа морали

текающие из него следствия в целом прошли мимо внима­ния исследователей и в частности не получили достаточно -го развития в дискуссиях о соотношении права и морали.

Мораль стремления наиболее ярко воплощена в гречес­кой философии. Это мораль жизни в соответствии с Бла­гом, стремления к совершенству, самой полной реализации человеческих сил. В качестве обертонов морали стремления могут проявляться понятия, граничащие с долгом. Но эти обертоны обычно приглушены, как у Платона и Аристоте­ля. Данные мыслители, конечно, признавали, что человек может не реализовать свои способности в полной мере. Он мог не выдержать испытания как гражданин или должно -стное лицо. Но в этом случае его порицали за неудачу, а не за отступление от долга; за несовершенство, а не за пре­ступление. В целом у греков место идей о правильном и неправильном, о требованиях морали и моральном долге занимает концепция совершенного и подобающего поведе -ния, т.е. поведения, приличествующего человеку, который действует наилучшим возможным образом³.

Если мораль стремления начинает с вершины челове­ческих достижений, то мораль долга начинает с их фунда­мента. Она закладывает базовые нормы, без которых упо­рядоченное общество невозможно, и без которых упорядо -ченное общество, направленное к достижению тех или иных определенных целей, существовать не может. Это мораль Ветхого завета и десяти заповедей. Она сформулирована в терминах «ты не должен» и реже — «ты должен». Она не осуждает людей за то, что они не воспользовались благо­приятными возможностями для максимальной реализации своих способностей. Вместо этого она осуждает их за несоб­людение базовых требований общественной жизни.

В «Теории нравственных чувств» Адам Смит использует образ, который может оказаться полезным для пояснения

нет терминов, применяемых в моих лекциях. Линдсэй, например, противопоставляет мораль «моего статуса и связанных с ним обя­занностей» морали требования стремления к совершенству. Книга Финдлэя особо ценна своей трактовкой «поучающих» злоупотреб -лений понятием долга.

«В Греции никогда и речи не было о чем-либо похожем на со­временное понимание юридических прав» (Jones, The Law and Legal Theory of the Greeks (1956), p. 151).

ораль стремления и мораль долга

Z

проводимого мною различия между двумя типами мора­ли⁴. Мораль долга «можно было бы уподобить правилам грамматики»; мораль стремления — «правилам, установ­ленным критиками для оценки изящества и совершенства произведения». Правила грамматики предписывают, что необходимо для сохранения языка как инструмента ком­муникации точно так же, как нормы морали долга пред­писывают, что необходимо для общественной жизни. По­добно принципам морали стремления, принципы хороше­го письма «смутны, неопределенны и неизвестны и скорее представляют общие понятия о достоинствах, к которым следует стремиться, чем дают средства и определенные пра­вила их достижения».

Теперь хорошо было бы взять какую-нибудь форму че­ловеческого поведения и задать вопрос, какие суждения о ней могут быть сформулированы в рамках этих двух типов морали. Я выбрал пример с азартной игрой. При исполь­зовании этого термина я имею ввиду не дружескую игру «по маленькой», а игру на большие ставки — что в пере­воде «Теории законодательства» Бентама живописно на­зывается «deep play» («игра по крупному»)⁵.

Как мораль долга будет смотреть на азартную игру (в том виде, как мы ее определили)? Обычно в этом слу­чае постулируется существование своего рода законодателя морали, на которого возлагается ответственность принятия решения о том, настолько ли пагубна азартная игра, что воздержание от нее следует рассматривать как общий мо­ральный долг, возложенный на всех. Такой законодатель мог бы отметить, что азартные игры — это потеря времени и сил, что на тех, кто не может без них жить, они действуют подобно наркотику, что они имеют много нежелательных

Смит А. Теория нравственных чувств. М.: Республика, 1997. С. 177. Смит проводит различие не между моралью долга и мо­ралью стремления, а между справедливостью и «прочими добро­детелями». Тем не менее очевидна тесная связь между понятием справедливости и понятием морального долга, хотя долг посту­пать с другими справедливо, возможно, покрывает более узкую область, чем понятие моральных обязательств вообще. Bentham, The Theory Of Legislation, International Library of Psychology, Philosophy and Scientific Method (1931), p. 106 note.

Глава I. Два типа морали

последствий, например, заставляя игрока пренебрегать се­мьей и обязанностями перед обществом в целом.

Если бы наш гипотетический моральный законодатель прошел школу Иеремии Бентама и более поздних эконо­мистов школы предельной полезности, он вполне мог бы заявить, что азартные игры пагубны по своей природе, а не только по своим косвенным последствиям. Если все состо­яние человека составляет тысячу долларов, и на пятьсот долларов, половину этой суммы, он заключит так называ­емое пари с равными шансами, то это не означает, что он заключил сделку, в которой возможные выигрыши и про­игрыши уравновешены. В случае проигрыша каждый вы­плаченный им доллар уменьшит его благосостояние более чем пропорционально. В случае выигрыша полученные им пятьсот долларов представляют для него меньшую полез -ность, чем пятьсот долларов, которыми он расплатился бы за проигрыш. Мы, таким образом, приходим к интересно­му выводу: два человека могут добровольно встретиться без всякого намерения причинить вред друг другу и все же за­ключить сделку, невыгодную для них обоих, конечно, если судить относительно положения дел, которое существовало до того момента, как кости брошены.

Взвесив все эти суждения, приверженец морали долга придет к выводу, что людям не следует играть в азартные игры с высокими ставками, что их долг — избегать «игры по - крупному».

Как это моральное суждение связано с вопросом о том, следует ли законодательно запрещать азартные игры? Ответ: самым непосредственным образом. Наш гипотетический законодатель морали может переключиться со своей роли творца морали на роль творца законов, ничего не меняя в своих методах суждения. В роли законотворца он стол­кнется с определенными вопросами, которые в роли мо­ралиста мог бы без труда оставить казуистике. Он должен будет принять решение о том, что делать с играми, где ус­пех определяется мастерством, и играми, где исход зависит частью от умения, а частью от случайности. Как автор зако­нопроекта, он столкнется с трудностью проведения границы между невинным развлечением в виде азартной игры с ма­лыми ставками и азартной игрой в ее более безрассудных и

Мораль стремления и мораль долга

пагубных формах. Если для достижения этой цели нет гото -вой формулы, у него может возникнуть искушение разрабо -тать законопроект таким образом, что он будет включать все виды азартных игр, оставив разграничение между невинной забавой и действительно пагубной игрой на усмотрение об -винителя. Но еще до того, как он прибегнет к этой уловке, зачастую эвфемистически описываемой как «избиратель­ное применение закона», наш моралист, превратившийся в законотворца, должен будет поразмыслить об опасных последствиях, которыми будет сопровождаться расшире­ние области использования этого принципа, уже ставшего непременной частью современного механизма правопри­менения. Разрабатывая и предлагая свой законопроект, он должен будет учесть множество других соображений такого рода. Но ни в какой момент того процесса не произойдет резкого разрыва с методами, которыми он руководство­вался при принятии решения о том, осуждать ли азартную игру как проявление безнравственности.

Теперь посмотрим, как азартная игра может выглядеть с точки зрения морали стремления. С этой точки зрения, нас интересует не столько собственно вред, причиняемый азартной игрой, сколько вопрос о том, достойна ли эта де­ятельность человеческих способностей. Мы признали бы, что в человеческих делах риск сопутствует всем творческим усилиям, и что это правильно и хорошо, что человек, вклю­чаясь в творческую деятельность, не только соглашается на риск, но и наслаждается им. В отличие от этого азартный игрок ищет риск ради риска. Будучи неспособен быть на уровне высокой ответственности, налагаемой на предста­вителя рода человеческого, он обнаруживает способ на­слаждаться одним из удовольствий, доступных человеку, не взваливая на себя сопряженное с ним бремя. Азартная игра с высокими ставками фактически становится разно -видностью фетишизма. Здесь очевидна аналогия с опреде­ленными отклонениями в проявлениях сексуального инс­тинкта, описанная в обширной психиатрической литерату­ре, посвященной одержимости азартными играми⁶.

Список литературы см. в книге: Edmund Bergler, The Psychology of Gambling (19'57), note l,pp. 79—82.

Таким образом, окончательное суждение морали стрем -ления об азартной игре будет состоять не в обвинении, а в выражении презрения. Согласно этой морали азарт­ная игра является не нарушением долга, а формой поведе­ния, неподобающей существу, наделенному человеческими способностями.

Какое отношение к праву будет иметь выработанное та­ким образом суждение? Ответ: оно не будет иметь никакого прямого отношения к праву. Не существует способов, по­средством которых закон может заставить человека жить на том уровне совершенства, к которому этот человек способен. За работоспособными критериями для формирования суж­дений закон должен обращаться к своему кровному родс­твеннику — морали долга. Если где-нибудь и можно найти помощь для принятия решения о том, следует ли вводить законодательный запрет азартных игр, то только здесь.

Однако то, что мораль стремления проигрывает в смыс­ле прямой релевантности по отношению к праву, она вы­игрывает во всепроникающем характере своих следствий. В одном из аспектов вся наша система права представляет собой комплекс правил, разработанных с целью избавить человека от слепой игры случая и благополучно направить его по пути целенаправленной и творческой деятельности. Когда по условиям сделки одно лицо платит другому деньги на основании ошибки в факте, квази-договорное право обязывает вернуть эти деньги. Договорное право объявля­ет недействительными соглашения, которые были заклю­чены при обоюдном превратном понимании существен­ных фактов. В соответствии с деликтным правом, человек может действовать, не неся ответственности за тот ущерб, который возникает как случайный побочный результат его действий, за исключением ситуаций, когда он принимает участие в предприятии, связанном с предсказуемыми рис­ками, которые могут быть оценены в качестве актуарных издержек его деятельности, а значит, должны быть рассчи­таны заранее. На ранних стадиях развития права ни один из этих принципов не принимался во внимание. Принятие этих принципов в современном праве — плод многовеко­вой борьбы за уменьшение роли иррационального в жизни человека.

Ю

Но у нас нет способа заставить человека жить разумной жизнью. Мы можем только добиваться исключения из его жизни вопиющих и наиболее очевидных проявлений слу­чайности и иррациональности. Мы можем создать условия, необходимые для рационального человеческого существо­вания. Они необходимы, но не достаточны для достижения этой цели.

ШКАЛА МОРАЛИ

При рассмотрении всего спектра вопросов морали мы без труда можем вообразить своего рода шкалу или линейку, которая в своей нижней части начинается с самых очевид­ных требований общественной жизни и восходит к верши­нам человеческих устремлений. Где-то на этой шкале нахо­дится невидимый указатель, отмечающий разделительную линию, после которой исчезает давление долга и возникает вызов совершенства. Вся сфера дискуссий по вопросам мо­рали представляет собой поле боя великой необъявленной войны за местоположение этого указателя. Есть те, кто изо всех сил толкает его вверх, в то время как другие пытаются опустить его вниз. Те, кого мы полагаем неприятными или, по меньшей мере, чрезмерными моралистами, неустанно стараются сдвинуть этот указатель чуть выше, чтобы рас­ширить область долга. Вместо того, чтобы призывать нас разделить с ними понимание образа жизни, который они считают достойным человеческой природы, они стараются заставить нас поверить в то, что мы непременно обязаны избрать эту модель. Вероятно, мы все хоть однажды под­вергались воздействию той или иной разновидности этого метода. Слишком длительное воздействие может вселить в подвергшегося ему человека пожизненное отвращение к самому понятию морального долга.

Я только что говорил о воображаемом указателе, от­мечающем линию, разделяющую долг и стремление. По­лагаю, что задача нахождения надлежащей точки для это­го указателя без нужды усложнена интеллектуальной пу­таницей, которая восходит по меньшей мере к Платону. Я имею в виду рассуждения такого рода: «Чтобы судить о том, что в поведении человека плохо, нам следует знать, что такое абсолютное благо. Каждое действие следует оце-

нивать в свете его вклада в совершенную жизнь. Не имея перед собой картины идеала человеческого существования, мы не располагаем никаким критерием ни для предписа­ния обязанностей, ни для открытия новых путей для вы­ражения человеческих способностей». Те, кто принимает эту линию рассуждений, отклонят проблему правильно­го расположения черты, где заканчивается долг и начина­ется стремление, как бессмысленную или неразрешимую. С их точки зрения, очевидно, что основой всякой мора­ли является мораль стремления. Для проведения четкой линии между двумя типами морали нет ни возможности, ни оснований, поскольку мораль долга неизбежно долж­на включать в себя критерии, заимствованные из морали стремления.

Любопытно, что исторически мнение о том, что все мо­ральные суждения должны основываться на неком поня -тии совершенства, использовалось для диаметрально про­тивоположных выводов относительно объективности мо­ральных суждений. Одна сторона приводит следующие доводы: «То, что мы знаем, что такое «плохо» и согласны с этим, представляет собой опытный факт. Отсюда должно следовать то, что в наших умах существует общая для всех картина того, что есть совершенное благо. Поэтому зада­ча моральной философии — сформулировать нечто, что мы уже знаем и с чем согласны». Именно этим путем шел Сократ, каким он предстает у Платона. Противополож­ная сторона рассуждает следующим образом: «Очевидно, что люди не достигли согласия о том, что есть совершенное благо. Но, поскольку осмысленные суждения о том, что есть плохо, невозможны без соглашения о том, что есть со­вершенное благо, — а такого соглашения очевидным обра­зом не существует, — получается, что наше согласие о том, что такое плохо, есть иллюзия, возможно, порожденная общественными условиями, привычкой и разделяемыми предрассудками».

Оба вывода покоятся на предположении, что без зна­ния того, что такое совершенное благо, мы не можем знать, что такое «плохо», или, иными словами, моральный долг не может быть рационально распознан без предшествую­щего принятия всеобъемлющей морали стремления. Этому

Шкала морали

предположению противоречит элементарный человеческий опыт. Моральный запрет «не убий» не подразумевает ни­какой картины совершенной жизни. Он покоится на той банальной истине, что если люди поубивают друг друга, то реализация никакой морали стремления станет невозмож­ной. Ни в одной из сфер человеческих стремлений не тре­буется, чтобы наши суждения о неподобающем втайне на­правлялись некоей полуосознанной утопией. К примеру, в сфере лингвистики никто не претендует на знание того, каким должен быть совершенный язык. Это не мешает нам бороться против разного рода ошибок в словоупотреблении, которые попросту грозят размыть полезные различения.

Во всей области человеческих целей — включая не толь -ко человеческую деятельность, но и всякого рода артефак­ты — мы постоянно находим опровержения идеи, утверж­дающей невозможность знать то, что не годится для дости­жения целей, без знания о том, что идеально подходит для их достижения. В отборе инструментов для наших целей мы можем добиться и добиваемся успеха везде при всем несовершенстве определений того, чего мы стараемся до­стичь. К примеру, ни одно обычное человеческое орудие не является совершенно пригодным для какой-либо кон­кретной задачи. Такие инструменты скорее предназначе­ны для приемлемого решения неопределенного круга за­дач. Плотницкий молоток адекватно служит широкой, но неопределенной сфере применения, раскрывая свои недо­статки лишь когда мы пытаемся использовать его для за­бивания крохотных гвоздиков или для установки тяжелых палаточных кольев. Если товарищ по работе просит у меня молоток или что-то подобное из имеющегося у меня инст­румента, я, не зная точно, что именно он собирается делать, сразу пойму, какие инструменты будут для него бесполез -ны. Я не предложу ему взять отвертку или веревку. Сло­вом, на основе крайне несовершенных представлений о том, что подойдет ему идеально, я понимаю, что ему не подой­дет. И полагаю, что то же самое верно относительно обще­ственных норм и институтов. К примеру, мы можем знать, что будет явно несправедливым, не связывая себя обяза­тельством окончательно сформулировать то, что должна представлять собой совершенная справедливость.

Глава I. Два типа морали

Ни один из только что приведенных доводов не подра­зумевает, что провести линию, разделяющую мораль дол­га и мораль стремления, можно без особого труда. Вопрос о том, где заканчивается долг, —одна из наиболее трудных задач социальной философии. Ее решение содержит огром­ную оценочную составляющую, и потому неизбежны инди­видуальные различия мнений. Здесь я доказываю лишь то, что при решении этой проблемы нам следует осознавать эти трудности, а не бежать от них под предлогом, что ответ на этот вопрос невозможен до тех пор, пока мы не выстроили всеобъемлющую мораль стремления. Нам известно доста­точно, чтобы создать условия, которые позволят человеку подняться выше. Это лучше, чем стараться пришпилить его к стене окончательной формулой его высшего блага.

Возможно, этот пункт в дальнейшем позволит избежать одного недоразумения. Высказывались предположения, что мораль долга относится к жизни человека в обществе, а мораль стремления — это проблема отношений человека с самим собой или человека с Богом⁷. Это верно лишь в том смысле, что по мере того, как мы поднимаемся по некой лестнице вверх, от очевидного долга к высочайшим устрем -лениям, все большее значение приобретают индивидуаль­ные различия в способностях и понимании. Но это не оз­начает, что в ходе такого подъема разрушаются социаль­ные узы. Классическая формулировка морали стремления принадлежит греческим философам. Для них разумелось само собой, что, будучи политическим животным, чело­век вынужден искать лучшей жизни, притом что его жизнь разделяется им с другими. Если отсечь нас от нашего со­циального наследия, т.е. от языка, мышления и искусства, никто из нас не сможет стремиться к чему-то большему, чем чисто животное существование. Высшая ответствен­ность морали стремления во многом состоит в сохранении и обогащении этого социального наследия.

На мой взгляд, посылка У. Д. Ламонта о том, что мораль дол­га связана с социальными отношениями, в то время как мораль ценностей связана с оценками индивидуальных предпочтений, несколько портит его ценное исследование: W. D. Lamont, The Value Judgement (1955).

Шкала морали

ЛЕКСИКОН МОРАЛИ

И ДВА ТИПА МОРАЛИ.' Г '_;/,

Я полагаю, что одна из причин, по которым различение морали долга и морали стремления не заняло прочного места в современной мысли, состоит в том, что сам наш моральный лексикон сохраняет двойственное отношение к этому различению и скрывает его. Возьмем, к приме­ру, термин «ценностное суждение». По духу концепция ценности близка морали стремления. Если бы мы выбрали другое слово, сочетающееся со словом «ценность», — ска­жем, «восприятие ценности», — мы бы получили выраже­ние, полностью адекватное доктрине, направленной на до­стижение человеческого совершенства. Но вместо этого мы соединили «ценность» с понятием «суждения», получив выражение, которое предполагает не стремление к совер­шенству, а заключение об обязательствах. Таким образом, весь язык морального дискурса пропитан субъективизмом, уместным для разговора о высочайших вершинах челове­ческих устремлений, и мы легко приходим к абсурдному выводу о том, что обязательства, очевидным образом су­щественные для жизни в обществе, покоятся на некоем по природе своей невыразимом предпочтении.

Полагаю, что вызывающий бурные споры вопрос об от­ношении между фактом и ценностью прояснился бы, ес­ли бы диспутанты старались принимать во внимание раз­личие между моралью долга и моралью стремления. Когда мы выносим суясдение о моральном долге, по-видимому абсурдно говорить, что таковой долг каким - то образом мо -жет проистекать непосредственно из знания фактической ситуации. Можно понимать все факты без исключения и все же, видимо, прежде чем мы сделаем вывод о том, что сле­дует признать существование некоего долга, в дело должен вступить некий акт законодательного суждения. Акт зако­нодательного суждения может быть совсем несложным, но в принципе он всегда присутствует.

Совершенно иначе обстоит дело с моралью стремле­ния, которая в этом отношении демонстрирует близкое родство с эстетикой. Когда мы пытаемся постичь новую

Глава I. Два типа морали

форму художественного выражения, наше усилие при ус­ловии хорошей информированности само собой сразу на­правляется непосредственно к цели, преследуемой худож­ником. Мы спрашиваем себя: «Что он пытается сделать? Что он стремится выразить?». Когда получены ответы на эти вопросы, рассматриваемая работа может нам понра­виться или не понравиться. Но между нашим понимани­ем, а затем одобрением или неодобрением нет никакого явного промежуточного шага. Если мы не одобряем ра­боту, но притом не доверяем своему суждению, мы спра­шиваем себя не о том, верный ли критерий мы примени­ли, а о том, поняли ли мы то, что хотел сделать художник. Действительно, Айвор Ричарде показал, какая неразбериха возникает в суждениях студентов о литературной ценности произведения, когда они интересуются не целями автора, а применением критериев, по которым, как им представ­ляется, следует судить о литературных качествах произ­ведения⁸. Подобным же образом Норман Ньютон пока­зал, как попытки найти некую словесную формулу, которая будто бы обосновывает вынесенное суждение, могут иска­жать эстетические суждения об архитектуре⁹.

Последние замечания сделаны не для того, чтобы от­казать морали стремления в рациональности. Они, скорее, предназначены для утверждения, что в морали стремления неуместен тот дискурсивный вид обоснования, что присущ суждениям о долге. Полагаю, этот момент проиллюстри­рован платоновским Сократом.

Сократ отождествлял добродетель со знанием. Он пред­полагал, что если бы люди действительно поняли, что есть благо, они бы возжелали его и стремились к нему. В зави­симости от сдержанности критика это представление часто рассматривается то как загадка, то как нелепица. Крити­ка была бы совершенно оправдана, если бы Сократ учил морали долга. Но его моралью была мораль стремления. Он пытался донести до людей такое видение и понимание добродетельной жизни, чтобы они стремились к ней. Его аргументация не только не стала бы яснее, но, напротив,

⁸ I. A. Richards, Practical Criticism — A Study of Literary Judgment (1949). Norman T. Newton, An Approach to Design (1951).

Лексикон морали и два типа морали

оказалась бы запутана еще сильнее, заяви он: «Вначале я покажу, на что похожа добродетельная жизнь, чтобы ты понял ее и увидел, каким человеком ты станешь, если пой­дешь по этому пути. Затем я назову причины, по которым тебе следует жить такой жизнью».

Сократово отождествление добродетели со знанием само по себе показывает то, насколько неустойчива траектория движения нашего этического лексикона, который колеблется туда-сюда меж двух типов морали. Для нас слово «доброде -тель» [virtue] стало полностью отождествляться с моралью долга. Для людей Нового времени это слово в значительной степени утратило свой изначальный смысл силы, действен­ности, умелости и храбрости, т.е. тот набор значений, кото­рый некогда явно определил место понятия «добродетель» в границах морали стремления. Слово «грех» проделало такую же миграцию. Для нас совершить грех означает на­рушить долг. Однако слова из Библии, переведенные как «грех», изначально содержали метафору «промаха», «не­попадания в цель». Нечто от этой ранней метафоры со­хранилось у ранних христиан, так как в перечень смертных грехов они вносили не только алчность и прелюбодеяние, но и то, что Сиджвик называет «весьма своеобразными греха­ми» мрачности и бездеятельного равнодушия¹⁰.

ПРЕДЕЛЬНАЯ ПОЛЕЗНОСТЬ Т- "..[,,

И МОРАЛЬ СТРЕМЛЕНИЯ - • '"^:

Я уже упоминал, что если мы ищем параллели среди предметов научных занятий, то ближайшим родственни­ком морали долга будет право, а мораль стремления со­стоит в кровном родстве с эстетикой. Теперь я предлагаю исследование, которое может показаться несколько эксцен­тричным, — выявление родственных связей между двумя нашими типами морали и способами суждений, присущими экономической науке.

Трудности, возникающие с самого начала, связаны с тем, что среди экономистов не существует общего согласия по поводу определения предмета их науки. Притом что эконо­мическая теория заслужила репутацию наиболее развитой

¹⁰ Sidgwick, Outlines of the History of Ethics (1949), p. 129.

s Глава I. Два типа морали

из социальных наук, мир все еще ждет окончательного от­вета на вопрос «О чем она?». Представляя читателю свой предмет, большинство авторов экономических трактатов ограничиваются более или менее разрозненным списком типов проблем, особенно волнующих экономистов. Далее читателю оставляют самостоятельно решить, что за пред­мет он изучает¹¹.

Однако имеется несколько серьезных попыток решить проблему надлежащего определения экономической науки¹². В результате возникло два общих воззрения. Одно состо­ит в том, что экономическая теория занимается отноше­ниями обмена. Другое — в том, что в основе экономиче­ской теории лежит принцип предельной полезности, соглас­но которому, стремясь достичь поставленных перед собой целей, каковы бы они ни были, мы распределяем находя­щиеся в нашем распоряжении ресурсы наиболее эффектив -ным образом. Для проведения границы между этими мне­ниями принято использовать пример с Робинзоном Крузо. По меньшей мере до появления Пятницы не было никого, с кем Робинзон Крузо мог бы чем-нибудь обмениваться, если не говорить об обмене в метафорическом смысле слова, когда он, так сказать, обменивал свой труд на дары природы. Если экономика отождествляется с обменом между людь­ми, то перед Робинзоном не стояло экономических проб­лем. В то же время ему действительно приходилось решать,

¹¹ Трактат Пода Самуэльсона Economics — An Introductory Anal­
ysis считается одним из наиболее популярных университетских
учебников из когда-либо написанных. Во втором издании (1951,
р. 14—16) появилось обсуждение «Границ и пределов эконо­
мической науки», где утверждается, что экономическая наука
интересуется исключительно средствами, а рассмотрение целей
не входит в ее компетенцию. В пятом издании (1961) эта по­
пытка разграничить компетенцию экономической теории исчез­
ла, и появилось простое перечисление разновидностей объектов,
которыми она занимается (р. 5 — 6). Интересная демонстрация
того, что экономическая наука характеризуется особым типом це­
лей и не в силах ответить на вопросы, когда эти цели исключаются
из обсуждения, содержится в статье Харрода: R. F. Harrod, Scope
and Method of Economics (1938), reprinted in Clemence, Reading
in Economic Analysis, 1 (1950), 1--30.

¹² Самый читаемый труд по этому вопросу: Lionel Robbins, An Es­
say on the Nature and Significance of Economic Science (2'¹ ed.
1935).

Предельная полезность и мораль стремления

как наиболее эффективным образом применить имеющие­ся у него редкие ресурсы, включая его собственные время и энергию. Если в данный момент он обрабатывает поле, ему, возможно, придется задать себе вопрос, не заняться ли ры­боловством и не будет ли отдача от часа ловли рыбы больше, чем от часа занятий фермерством. В этом смысле Робинзону Крузо приходилось решать не просто экономические проб­лемы, а весьма серьезные экономические проблемы.

Я считаю, что между двумя этими представлениями об экономической науке и двумя точками зрения на мораль, рассматриваемыми в этой главе, существует поразительный параллелизм. Теория экономического обмена весьма близ­ка к морали долга. Теория предельной полезности является, так сказать, экономическим двойником морали стремления. Позвольте мне начать со второй пары.

Мораль стремления имеет своим предметом стремле­ние людей наилучшим образом использовать свои короткие жизни. Экономическая теория предельной полезности за­нимается нашими усилиями по наилучшему использованию наших ограниченных экономических ресурсов. Эта пара по­добна не только по устремлениям, но и по ограничениям. Говорят, что мораль стремления необходимо подразумевает ту или иную концепцию высшего блага человека, не сооб­щая о том, что это такое. В точности такое же критическое замечание и в той же мере может быть высказано в адрес принципа предельной полезности. Экономическая теория предельной полезности считает, что потребитель стремится уравнять отдачу от каждого потраченного им доллара. Пот -ратив на книги столько долларов, что отдача данного вида расходов начинает ощутимо уменьшаться, он может напра­вить свои расходы в другом направлении, скажем, на бо­лее питательную и приносящую больше удовольствия пищу. В этом переключении — в самой идее о том, что человек способен сопоставлять и уравнивать расходы на радикаль­но различающиеся вещи, — подразумевается некое конеч­ное мерило, возвышающееся над книгами, едой, одеждой и всеми другими вещами и услугами, на которые человек может потратить деньги. Сторонник теории предельной по -лезности не может описать, что это за мерило, хотя в отли­чие от сторонника морали стремления в его распоряжении

28 •. Глава I. Два типа морали

есть слово, позволяющее скрыть его неосведомленность. Это слово, разумеется, «полезность». Когда полезность, обес­печиваемая долларом, потраченным на товар А, снижа­ется до уровня ниже полезности, извлекаемой из доллара, потраченного на товар Б, потребитель переключает свои расходы на второй товар. Именно при помощи слова «по­лезность» экономист вуалирует свою неспособность выде­лить некое экономическое благо, возвышающееся над все­ми отдельными товарами и направляющее выбор из этих товаров. Умолчание экономиста состоит в том же, в чем и умолчание моралиста, который намеревается указать лю­дям путь к благой жизни, не определяя, в чем состоит или должна состоять наивысшая цель их жизни¹³.

Попытка Бентама подменить цель совершенства целью удовольствия была по существу не более чем внедрением в мораль того же самого скрытого умолчания, которое уко­ренилось в экономической теории. Невозможно утверж­дать, что все устремления человека направлены на получе­ние удовольствия, если только мы не хотим расширить по­нятие удовольствия до той точки, где удовольствие, подобно полезности в экономике, становится пустой емкостью, куда можно поместить любой тип человеческих желаний или ус -тремлений. Если вслед за Миллем мы попытаемся быть бо­лее разборчивыми относительно содержимого этой емкости, то дело закончится не принципом максимального счастья, а чем-то вроде греческой концепции совершенства.

¹³ Можно возразить, что это сравнение смешивает описание с предписанием. В отличие от философа-моралиста для эко номиста вопрос о том, что следует желать потребителю, мож­но сказать, безразличен; он лишь описывает процесс оценки и находит, что для этого описания пригоден термин «полез­ность». Но этот взгляд уклоняется от трудностей, заключенных в попытке описать в терминах, не содержащих никакой оценки, процесс, который сам по себе содержит оценку. (Эти трудно­сти стали поводом для моего обмена мнениями с профессором Эрнстом Нагелем; см.: 3 Natural Law Forum 68—104 [1958]; 4 id. 26—43 [1959].) Экономиста может не волновать то, чего желает потребитель, но он не может быть равнодушным к про­цессу, посредством которого потребитель приходит к решению, чего именно он хочет. Если подразумевается понимание это­го процесса, то экономист должен быть способен участвовать в нем как бы вместо потребителя и понимать условия протека­ния того процесса.

Предельная полезность и мораль стремления

За неимением высшего морального или экономиче­ского блага в конечном счете мы обращаемся (как в слу­чае морали стремления, так и в случае экономической тео­рии предельной полезности) к понятию равновесия: «не слишком много и не слишком мало». Это понятие не столь банально, как может показаться на первый взгляд. Нор­мальным людям свойственно преследовать множество це­лей: одержимая озабоченность какой-то одной целью мо­жет быть принята за симптом душевной болезни. У Фомы Аквинского есть отрывок, в котором он приводит, на наш взгляд, любопытный аргумент: на существование конечной цели человеческой жизни указывает факт переключения с одной частной цели на другую, ибо если бы не сущест­вовало критерия, направляющего этот переключение, мы все время двигались бы в одном направлении. Так как это невозможно и абсурдно, отсюда следует, что мы не ста­ли бы действовать вообще, ни в каком направлении, если бы не руководствовалис некоей высшей целью¹⁴. Как бы кто ни относился к этому парадоксальному рассуждению, Аристотелева концепция надлежащей середины весьма нетривиальна. Эту середину не следует путать с совре­менным понятием «среднего пути». Для людей Нового времени средний путь означает легкий путь, подразуме­вающий минимум обязательств. Для Аристотеля середи­на была трудным путем — путем, от которого ленивые и неопытные, скорее всего, отклонятся. В этом отношении такой путь предъявляет такие же требования к проница­тельности и интеллекту, как и разумное экономическое управление.

ВЗАИМНОСТЬ И МОРАЛЬ ДОЛГА '

На этом довольно об отношениях между моралью стрем­ления и тем взглядом на экономическую науку, согласно которому в центре внимания последней находится рас­четливое управление. Теперь позвольте мне обратиться к сходству, существующему, как я уже говорил, между мо­ралью долга и экономической теорией обмена.

¹⁴ Saint Thomas Aquinas, Summa Contra Gentiles, III, ch. П. [Фома Аквинский. Сумма против язычников.]

30 ■'■ "' Глава I. Два типа морали

Очевидно, что в результате обмена могут возникать обязанности, как моральные, так и юридические; скажем, из обмена обещаниями или из обмена обещания на дейст­вие, совершенное в настоящем. Следовательно, существует область, общая для понятий обмена и обязанности. При этом, разумеется, было бы неверно пытаться истолковы­вать все обязанности как результат эксплицитного обме­на. Можно, например, утверждать, что у гражданина есть моральный долг участвовать в голосовании и быть инфор­мированным в степени, достаточной для того, чтобы го­лосовать разумно, не имея в виду, что такая обязанность опирается на сделку между гражданином и государством или между ним и его согражданами.

Чтобы установить сходство между долгом и обменом, нам требуется третий член, т.е. опосредующий принцип. Его мы найдем, как я полагаю, в отношениях взаимности. В конце концов, обмен — всего лишь частное выражение этого более общего и зачастую более тонкого отношения. Литература о морали долга буквально переполнена ссыл­ками на нечто вроде принципа взаимности.

Даже среди возвышенных призывов Нагорной Пропове -ди повторяется нота рассудительной взаимности: «Не су­дите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить... Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами посту­пали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки»¹⁵.

Поучения, подобные этим, — а они есть во всякой мора­ли долга — конечно, не подразумевают, что любая обязан­ность возникает из отношений очной сделки. Это становится очевидным, если мы перефразируем Золотое правило и про -чтем его следующим образом: «Коль скоро я получил ваши заверения в том, что вы будете обращаться со мной так, как вы бы желали сами, чтобы я обращался с вами, то, в свою очередь, я готов относиться к вам так же». Это не язык

¹⁵ Мф 7, l.Cp.: «Итак, соблюдай заповеди и постановления и зако-

. ны, которые сегодня заповедую тебе исполнять. И если вы будете

слушать законы сии и хранить и исполнять их, то Господь, Бог

твой, будет хранить завет и милость к тебе, как Он клялся отцам

твоим» (Втор 7, 11 — 12).

Взаимность и мораль долга

морали и даже не язык дружественной торговли, это язык осмотрительного и даже враждебного торга. Принятие этой мысли в качестве всеобщего принципа означало бы полное разрушение социальных связей.

Золотое правило стремится донести вовсе не то, что об­щество представляет собой сеть эксплицитных сделок, а то, что оно скрепляется воедино пронизывающими его узами взаимности. Следы этой концепции следует искать в лю­бой морали долга, начиная с той, что откровенно обраще­на к своекорыстию, до той, что опирается на возвышен­ные требования категорического императива. Всякий раз, когда апеллирование к долгу пытаются обосновать, такое обоснование всегда выражается в таких словах, что это на­поминает принцип взаимности. Так, убеждая голосовать избирателя, не проявляющего охоты идти на выборы, мы почти наверняка в определенный момент зададим ему во -прос: «А как вам понравится, если все будут поступить так, как хотите поступить вы?».

Можно возразить, что эти замечания касаются ритори­ки долга, а не его социологии. Естественно, что моралист, пытающийся подтолкнуть людей к неприятной обязанно­сти, должен включить в свои аргументы некоторое обра­щение к корыстному интересу. Точно так же естественно, что всякий, кто пытается заставить людей принять нежела­тельное принуждение, — по сути дела, внешнее принужде­ние — должен стремиться придать ему вид добровольного согласия, точно так лее, как исторически фикция первона­чального общественного договора скрывала грубый факт политической силы.

Полагаю, что это довод недооценивает степень, в ко­торой принцип взаимности укоренился не только в наших проповедях, но и в наших практиках. Только что приве­денное мною перефразированное Золотое правило оче­видным образом извращает интенции оригинала. Однако его смысл вряд ли исказится, если добавить оговорку вро­де следующей: «Как только станет абсолютно ясно, что ты не собираешься обращаться со мной так, как ты хотел бы, чтобы обращались с тобой, я буду считать себя свободным от обязательства обращаться с тобой так, как я бы хотел, чтобы обращались со мной». Здесь элемент взаимности на

Глава I. Два типа морали

несколько шагов отодвинут от собственно обязательства: он представляет своего рода точку «безопасности» [«fail-safe» point]. Несомненно, мнения людей о том, когда достига­ется эта точка, будут различаться. Но есть очевидные, бес­спорные ситуации. Так, когда я убеждаю своего согражда­нина, что его долг идти на выборы, мой призыв определенно останется втуне, если он точно знает, что нет ни малейшей вероятности того, что его голос будет учтен.

Обязанность голосовать не абсолютна, но зависит от ис­полнения определенных ожиданий относительно действий других людей. Это будет верным даже в случае граждани­на, который может проголосовать, зная, что его бюллетень не будет учтен, — если он преследует цель продемонстри­ровать злоупотребления, творящиеся на выборах. Если весь мир остается безразличным и недвижимым, т.е. не реаги­рует на его действия, то его затея оказывается совершенно бессмысленной.

В этом широком смысле всякое понятие долга неявно содержит понятие взаимности — по меньшей мере, в слу­чае долга по отношению к обществу или другому ответст -венному человеку. Можно представить социальные узы, которым нет дела до долга. Таковые могут существовать между парой пылко влюбленных или в малой группе лю -дей, объединенных некоторым критическим положени­ем, например, дающих последний бой врагу, смыкающему кольцо окружения. В такой ситуации не возникает мыс­ли об измерении вклада. Наиболее подходящим органи­зующим принципом будет «один за всех и все за одного». Но коль скоро вклад обозначен и измерен (что означает: коль скоро существуют определенные обязанности), дол­жен наличествовать некий критерий — каким бы грубым и приблизительным он ни был — посредством которого оп­ределяется род и масштаб ожидаемого вклада. Критерий должен быть производным от устройства социальной тка­ни, связывающей воедино нити индивидуальных действий. Если относиться к ситуации сколь-нибудь рационально, то достаточно большой разрыв этой ткани должен освобож­дать людей от тех обязанностей, единственным смыслом существования которых было поддержание данного — уже распавшегося — типа социальных взаимодействий.

Взаимность и мораль долга

Представленный выше довод содержит подразумеваемое понятие некого анонимного сотрудничества людей, кото­рое канализирует их действия через институты и процеду­ры организованного общества. На первый взгляд, эта кон­цепция не имеет отношения к понятию простого обмена экономическими ценностями. Но следует вспомнить, что даже прямые и явные отношения взаимности ни в коем слу­чае не ограничены чем-нибудь вроде торговли лошадьми. Представьте, к примеру, что два человека обмениваются обещаниями пожертвовать равные суммы одной и той лее благотворительной организации. Здесь отсутствуют обычные корыстные причины обмена, а также представление об ис­полнении как о чем-то, происходящем между сторонами обмена. И все же в этом случае мы определенно имеем дело с отношениями взаимности и в предположении, что в силу не вступают какие-либо права благотворительной органи­зации, отказ от обещания одной стороны по справедливости должен освобождать от данного обещания и другую сторо­ну. Обязанности обоих являются результатом и зависят от отношения взаимности, которое по своей природе не отли­чается от того, что более сложными способами объединяет членов общества.

Если верно, что обязанности, как правило, можно вы­вести из принципа взаимности, то верно также и то, что взаимность, из которой возникает данная обязанность, мо­жет быть видима, так сказать, в различной степени. Порой это очевидно всем, кого она касается; в других случаях она прокладывает более неуловимый и скрытый курс через об -щественные институты и практики. Возникает вопрос: при каких обстоятельствах обязанность, юридическая или мо­ральная, делается более понятной и более приемлемой для тех, кого она затрагивает? Думаю, можно выделить три условия для оптимальной действенности понятия обязан­ности (т.е. долга). Первое: отношение взаимности, из ко­торого возникает обязанность, должно быть результатом добровольного соглашения между сторонами, которых оно непосредственно касается; они сами «создают» обязанность. Второе: взаимные действия сторон должны в некотором смысле иметь равную ценность. Хотя понятие доброволь­ного принятия на себя обязанностей само по себе энергично

Глава I. Два типа морали

апеллирует к чувству справедливости, это апеллирование подкрепляется, когда к нему добавляется элемент эквива­лентности. Здесь нельзя говорить об абсолютной тождест­венности, так как, скажем, обмен книги или идеи на точно такую же книгу или идею не имеет никакого смысла. Узы взаимности соединяют людей не просто несмотря на их различия, но именно благодаря этим различиям. Следо­вательно, при поиске равенства в отношении взаимности нам требуется некий критерий ценности, которую можно применить к вещам самого различного рода. Третье: от­ношения в границах общества должны быть в достаточной степени изменчивыми, так, чтобы я мог оказаться должным вам завтра то, что вы задолжали мне сегодня — иными сло­вами, отношения долга и в теории, и на практике должны быть обратимыми. Без этой симметрии мы, вероятно, при­дем в замешательство от вопроса Руссо: «В чем причина того, что я, будучи сам собой, должен действовать как ес­ли бы я был другим человеком, когда я совершенно уверен, что никогда не окажусь в его ситуации?»¹⁶.

Таковы три условия для оптимальной реализации кон­цепции долга — условия, которые делают долг наиболее до­ступной для понимания и приятной для того, на кого он воз­лагается. Задавшись вопросом: «В каком обществе наиболее вероятно встретить эти условия?», мы получим поразитель -ный ответ: в обществе экономических торговцев. Члены та­кого общества по определению вступают в прямые и добро -вольные отношения обмена. Что до равенства, то лишь с по­мощью чего - либо вроде свободного рынка возможно создать что - нибудь вроде точного мерила ценности несоизмеримых

¹⁶ Отрывок из книги Руссо «Эмиль», Книга IV, цитируется здесь по книге: Del Vecchio, Justice (1952), p. 96. Руссо задавал этот во­прос, разумеется, чтобы опровергнуть утилитаристские теории дол­га. Анализируя справедливость, Дель Веккио многое сделал для раз -работки принципа взаимности. Отделяя просто требование от права требовать, он указывает, что последнее предполагает общий прин­цип, согласно которому, если стороны поменяются местами, та же самая обязанность будет наложена на противоположную сторону. Однако такая абстрактная взаимность теряет большую часть своей привлекательности, если на практике стороны не могут поменять­ся местами. Например, для раба слабое утешение, когда ему гово­рят, что если бы он родился хозяином, а его хозяин — рабом, то он мог бы приказывать там, где сейчас ему приходится исполнять.

Взаимность и мораль долга

товаров¹⁷. Без такого мерила понятие равенства лишается смысла и становится своего рода метафорой. Наконец, эко­номические торговцы часто меняют