Марс в Козероге

Глава, в которой Гаскуан находит общий язык с Фрэнсисом Карвером; Су Юншэн совершает ошибку, а Цю Лун дает мстителю совет.

Обер Гаскуан любил корабли, если можно так выразиться, любовью флотского «салаги». За прошедшие три недели он несколько раз выбирался на Хокитикскую косу – поглазеть на разбитый остов «Доброго пути» и отследить его перемещение, по мере того как его мало-помалу сдвигали все ближе и ближе к берегу. Теперь, когда потерпевший крушение корабль наконец-то вытащили на песок, Гаскуану представилась гораздо лучшая возможность рассмотреть его хорошенько и «салажьим» взглядом оценить масштаб понесенного ущерба. Сюда-то он и пришел, распрощавшись с Мади, – чем еще заняться в воскресный день, он не видел, ведь газеты он уже перечитал, жажды не испытывал, а погода стояла такая ясная и солнечная, что так и тянуло на свежий воздух.

Вот уже несколько часов он просидел, прислонившись спиной к маяку, наблюдая за работами по спасению корабля и вертя в руках испещренный зелеными крапинками камушек; рядом с собою Гаскуан возвел миниатюрный замок, окружил его песчаными валами и понатыкал в них плоской гальки. Когда, где-то после пяти, нежданно сменился ветер, так что воротник прилип к шее, а по спине растеклась знобкая сырость, Гаскуан решил, что пора и домой. Он встал, отряхнулся и как раз прикидывал, развалить ему замок пинком или оставить как есть, как вдруг ярдах в пятидесяти заметил какого-то человека. Незнакомец стоял, широко расставив ноги и с неодобрительным видом скрестив на груди руки; в целом поза его излучала самую мрачную непримиримость, как и платье безрадостно-темного цвета. Он чуть повернул голову, и за долю секунды Гаскуан успел заметить, как глянцево блеснул шрам.

Гаскуан и Фрэнсис Карвер никогда не были официально представлены друг другу, хотя, разумеется, Гаскуан хорошо знал о репутации последнего, главным образом благодаря красочным обличениям Анны Уэдерелл месячной давности в связи с убийством ее нерожденного ребенка. Такой рассказ был более чем веским поводом избегать бывшего капитана всеми доступными способами, но неприязнь Гаскуана стремилась скорее утвердиться в душе, нежели заявить о себе публично; молодому человеку очень нравилось думать, будто его отношение к людям – это лишь ему одному принадлежащий источник, родник, из которого он волен испить или замутить его по своему усмотрению и когда ему заблагорассудится.

Гаскуан подошел к Карверу, загодя приподняв шляпу:

– Простите, сэр, – вы капитан этого судна?

Фрэнсис Карвер окинул его испытывающим взглядом и, выждав мгновение, кивнул:

– Был прежде.

Белый шрам на щеке в одном конце присобрался в складки – так швея, закончив дневную работу, оставляет иголку в ткани; эта иллюзорная иголка почти касалась края губ и словно бы чуть оттягивала их кверху, безуспешно пытаясь вызвать на этом суровом лице улыбку.

– Позвольте представиться – Обер Гаскуан, – проговорил молодой человек, протягивая руку. – Я секретарь в магистратском суде.

– Секретарь? – Карвер вновь просверлил его взглядом. – И какого ж ранга?

– Да совсем невысокого, – признал Гаскуан безо всякого к себе снисхождения. – Секретарь по мелким делам – ничего серьезного – вот разве что изредка страховые иски подворачиваются. Взять хоть вон то судно, например. – Он указал на остов парохода, лежащий на боку у самого речного устья, ярдах в пятидесяти от них. – Мы по этому иску все до пенса выцарапали, хоть и с трудом. Владелец остался весьма доволен: на нем долг висел в пятьсот фунтов.

– Страхование, – кивнул Карвер.

– Да, помимо всего прочего. Я довольно близко знаком с предметом, – добавил Гаскуан, доставая портсигар. – Отец моей покойной жены был морским страховщиком.

– Какая фирма? – осведомился Карвер.

– «Ллойд» – ну, лондонский[57]. – Гаскуан со щелчком открыл серебряный портсигар. – Я отслеживаю продвижение «Доброго пути» последние несколько недель и рад отметить, что из полосы прибоя корабль наконец вытащили. Ну и работка, скажу я вам! Титанических усилий потребовала, не могу не отдать должное стараниям артели… и вашему труду, сэр, ведь это вы тут всем распоряжаетесь.

Мгновение Карвер буравил его взглядом, а затем отвернулся к палубе «Доброго пути». Не сводя глаз с разбитого судна, он буркнул:

– Чего вам надо-то?

– Ни в коем случае не обидеть вас, – заверил Гаскуан, небрежно сжимая сигарету в пальцах, и на миг умолк, повернув руки ладонями вверх. – Право, я вовсе не хотел лезть не в свое дело. Просто я наблюдал за спасением корабля, вот и все. Это редкая удача, полюбоваться на такое судно на твердой земле. Вполне его прочувствуешь, так сказать.

Карвер по-прежнему не сводил глаз с корабля:

– Я о чем: вы, никак, мне впарить что-то хотите?

Гаскуан зажег сигарету и помешкал мгновение, прежде чем ответить.

– Ничуть не бывало, – наконец произнес он, выдувая через плечо белое облачко дыма. – Я ни с какими страховыми агентствами не связан. Это, если угодно, личный интерес. Чистой воды любопытство.

Карвер промолчал.

– Люблю посидеть на берегу по воскресеньям, – добавил Гаскуан, – когда погода хорошая. Но если мое любопытство вам неприятно, вы так и скажите, не стесняйтесь.

Карвер вскинул голову:

– Если нагрубил, не обессудьте.

Гаскуан от извинения отмахнулся:

– До чего ж досадно, когда такой ладный корабль терпит крушение.

– Ладный, это точно.

– Просто замечательный. Это ведь фрегат?

– Барк.

Гаскуан восхищенно прищелкнул языком:

– Британская работа?

Карвер кивнул:

– Вон, обшивка медная.

Гаскуан рассеянно покачал головой:

– Да-да, превосходное судно… Надеюсь, оно было застраховано.

– Без страховки ни в каком порту якоря не бросишь, – отозвался Карвер. – Правила едины для всех. Без страховки на берег просто не выпустят. Думал, вы это знаете, если хоть сколько-то в страховании разбираетесь.

Ровный голос Карвера звенел презрением: этого человека, похоже, не заботило, как его слова воспримутся, запомнятся или будут использованы.

– Безусловно, безусловно, – весело отозвался Гаскуан. – Я всего лишь имел в виду, что рад за вас, раз вы не останетесь внакладе.

– Да мне в конечном счете это все в тысячу фунтов встанет, – фыркнул Карвер. – То, на что вы сейчас глазеете, денег стоит, а плачу я из своего кармана.

– А как же Пи-энд-Ай – защита и возмещение? – спросил Гаскуан, помолчав.

– Не знаю такого.

– Ну, расширенное страхование риска чрезвычайных ситуаций, – пояснил Гаскуан.

– Не знаю такого, – повторил Карвер.

– Так вы в ассоциации судовладельцев не состоите?

– Нет.

Гаскуан серьезно кивнул.

– А, – проговорил он. – Получается, за все это ответственность несете вы. – Широким жестом он обвел вытащенный на берег корабельный остов, домкраты, лошадей, буксиры, катки и лебедку.

– Да, – подтвердил Карвер, по-прежнему не выказывая никаких чувств. – За все, что вы видите. И я вынужден платить всем и каждому на гинею больше, чем они заслуживают, только за то, что они тут стоят шнурки завязывают да развязывают и совещаются, совещаются, пока дыхалка не сядет, а я вынь да положь тысячу фунтов.

– Сочувствую, – вздохнул Гаскуан. – Сигарету хотите?

Карвер уставился на его серебряный портсигар.

– Не, – произнес он спустя мгновение. – Спасибо. Я их не жалую.

Гаскуан глубоко затянулся сам и постоял немного, размышляя.

– Вы явно нацелились мне что-то впарить, – повторил Карвер.

– Уж не сигарету ли? – рассмеялся Гаскуан. – Так я ее совершенно бесплатно предлагал.

– Сдается мне, если отказаться, так оно и вовсе ничего не стоит, – отозвался Карвер, и Гаскуан снова не сдержал смеха.

– Послушайте, а как давно вы купили этот корабль? – полюбопытствовал он.

– Больно много вы вопросов задаете, – нахмурился Карвер. – А вам-то что за дело?

– Да пожалуй, оно и впрямь не важно, – промолвил Гаскуан. – Вот если бы вы приобрели его меньше года назад… Ладно, пустое.

Но Карвер уже заинтересовался. Обернулся к собеседнику и наконец вымолвил:

– Я владею кораблем десять месяцев. С мая.

– Ах, вот как! – откликнулся Гаскуан. – Что ж, это очень любопытно. Это может сработать в вашу пользу, знаете ли.

– Как же?

Гаскуан ответил не сразу. Вместо того он сощурился и изобразил напряженную работу мысли.

– А тот, кто вам продал корабль, – он передал вам традиционную страховку? Иначе говоря, вы получили уже существующий страховой полис или оформляли страхование сами?

– Никакого страхования я не оформлял, – буркнул Карвер.

– А ваш продавец – профессиональный судовладелец? У него были еще корабли, помимо «Доброго пути»?

– Да была парочка, – признал Карвер. – Клиперы. Внаем сдавались.

– Не пароходы?

– Парусники, – уточнил Карвер. – А что?

– И откуда, говорите, вы шли, когда сели на мель?

– Из Данидина. Так вы мне скажете или нет, к чему все эти расспросы?

– Всего-навсего из Данидина, – покивал Гаскуан. – Да. А теперь, если вы в самый последний раз простите мне мою настырность, я бы полюбопытствовал насчет обстоятельств крушения. Надеюсь, судно затонуло не по чьей-нибудь халатности или что-то в этом роде?

Карвер покачал головой.

– Был отлив, но мы находились достаточно далеко от берега, – принялся рассказывать он. – Я потравил цепь до шестидесяти пяти футов, она легла на грунт, тогда я отдал два якоря и стравил цепь еще на двадцать футов. Решил, отстоюсь на рейде до утра; не успел оглянуться, а мы уж бортом на мель легли. Дождь шел, луну затянуло тучами. Ветер сигнальные огни позадувал. Тут уж ничего нельзя было поделать. Никакой халатности. Только не у меня под началом.

Для Карвера это была чрезвычайно длинная речь; в заключение он скрестил руки на груди, и лицо его вновь превратилось в каменную маску. Он хмуро зыркнул на Гаскуана.

– Слушайте, и с чего бы такой интерес? – проговорил он. – Выкладывайте-ка начистоту: я скользких дельцов не жалую.

Гаскуан помнил: этот человек убил собственное дитя. Эта мысль, как ни странно, щекотала нервы.

– Мне тут пришло в голову, как вам можно помочь, – небрежно обронил он.

Карвер сердито насупился:

– Кто сказал, что я нуждаюсь в помощи?

– Вы правы, я лезу не в свое дело, – покаялся Гаскуан.

– Однако ж говорите, чего там у вас.

– Ну так вот, – промолвил Гаскуан. – Как я уже упоминал, отец моей покойной жены занимался морским страхованием. Он специализировался на Пи-энд-Ай – защите и возмещении.

– Говорю ж, нет у меня такой страховки.

– Верно, – кивнул Гаскуан, – но велик шанс, что у человека, который продал вам этот корабль, – как бишь его?

– Лодербек, – отвечал Карвер.

Гаскуан умолк, изображая удивление:

– Неужто политик?

– Он самый.

– Алистер Лодербек? Но он же как раз сейчас в Хокитике – баллотируется в парламент от Уэстленда!

– Продолжайте про что начали. Про Пи-энд-Ай.

– Да-да. – Гаскуан покачал головой. – Так вот. Велик шанс, что мистер Лодербек, раз уж он владел несколькими кораблями, состоял в какой-нибудь ассоциации судовладельцев. Велик шанс, что он платил ежегодный взнос во взаимный фонд под названием «Пи-энд-Ай» в качестве дополнительного страхования несколько иного характера, нежели мы с вами понимаем под традиционным страховым покрытием.

– Это для защиты груза, что ли?

– Нет, – покачал головой Гаскуан. – Пи-энд-Ай – это скорее взаимный фонд, в который все судовладельцы платят ежегодный взнос и откуда они затем могут выбирать средства, если однажды понесли ответственность за убытки, с которыми обычные страховщики иметь дело отказываются. Платежи вроде тех, с которыми вы столкнулись сейчас. К примеру, подъем затонувшего судна. Очень может быть, что «Добрый путь» остается по-прежнему защищен, даже если собственник поменялся.

– Это как так? – равнодушно осведомился Карвер.

– Ну, если Пи-энд-Ай был оформлен несколько лет назад, а это – первая серьезная катастрофа в истории данного конкретного судна, тогда, с вероятностью, у мистера Лодербека под «Добрый путь» может быть кредит. Понимаете, Пи-энд-Ай работает не так, как обычная страховка: на самом деле, здесь нет ни акционеров, ни компании как таковой; никто не пытается нажиться за чужой счет. Напротив, это кооперативное общество, все члены которого – кораблевладельцы. Каждый из них ежегодно платит взносы, пока в общем фонде не скопится достаточно средств для страхового покрытия на них всех. После того корабли оказываются застрахованы, по крайней мере до тех пор, пока чего-нибудь не стрясется, а тогда кому-нибудь, в силу той или иной причины, приходится зачерпнуть из фонда. Пожалуй, понятие «кредитование» наиболее точно отражает происходящее.

– Это вроде как личный счет, – кивнул Карвер. – Счет «Доброго пути».

– Именно.

Карвер призадумался:

– А как бы мне об этом узнать?

Гаскуан пожал плечами:

– Да вы поспрашивайте. Ассоциация должна быть зарегистрирована, а судовладельцы, в ней состоящие, названы поименно. Ну то есть если допустить, что Лодербек действительно числится в таком сообществе, а я дерзнул бы утверждать, что, скорее всего, так оно и есть.

На поверку речь шла не о вероятности, а о доподлинном факте. Алистер Лодербек в самом деле имел Пи-энд-Ай – защиту и возмещение на все свои суда, каждый корабль был застрахован на сумму приблизительно в тысячу фунтов, и Карвер вполне мог на законных основаниях оплатить из этих средств подъем затонувшего судна с Хокитикской отмели, если бы оформил запрос до середины мая – то есть прежде, чем минует год с момента продажи корабля и правовые обязательства Лодербека в том, что касается «Доброго пути», утратят силу. Гаскуан знал обо всем об этом наверняка, поскольку лично навел справки, сперва в конторе «Судоперевозок Балфура», затем в архиве новостей «Таймс», затем в канцелярии начальника порта и, наконец, в Резервном банке. Он обнаружил, что Лодербек состоит в небольшом кооперативном обществе судовладельцев под названием «Группа Гаррити», поименованном в честь самого выдающегося его члена, Джона Хинчера Гаррити, который (как выяснил Гаскуан) был пламенным поборником Века паруса, невзирая на то что век этот неотвратимо клонился к закату, и который, как оказалось, являлся действующим членом парламента от избирательного округа Хиткот на востоке и закадычным другом Лодербека.

Здесь следует пояснить, что Гаскуан наводил эти справки в ходе отдельного расследования, никоим образом не связанного ни с морским страхованием, ни с Джоном Хинчером Гаррити. Со времен ночи 27 января он долгие часы напролет просиживал в конторе начальника порта, тщательно изучая старые регистры и страницы старых сводок корабельных новостей; он работал на пару с Левенталем, просматривая все давние политические бюллетени в «Лидере», «Отагском свидетеле», «Ежедневном Южном Кресте» и «Литтелтон таймс»; он переворошил все архивы в здании суда, имеющие отношение к назначению Джорджа Шепарда, к временному полицейскому управлению и к будущей тюрьме. Он искал кое-что конкретное: хоть какую-нибудь ниточку, связывающую Шепарда с Лодербеком, или Лодербека с Кросби Уэллсом, или Кросби Уэллса с Шепардом или, может статься, способную связать всех троих. Гаскуан был уверен: по крайней мере одна из этих гипотетических привязок имеет отношение к насущной загадке. Однако до сих пор его изыскания никакой пользы не принесли.

Обнаружив, что «Добрый путь» был застрахован от убытков в случае чрезвычайных обстоятельств, Гаскуан к цели опять-таки ни на шаг не приблизился, поскольку страховая история Лодербека никак не соотносилась с делом Кросби Уэллса и никак не касалась Джорджа Шепарда или строительства новой тюрьмы. Но у Гаскуана и впрямь имелся некоторый опыт в области морского страхования, как он сообщил Фрэнсису Карверу, и он ни словом не солгал, говоря, что этот предмет его занимает: в минувшие годы тот служил темой бесконечных разговоров в гостиной в силу профессии бывшего тестя. Принадлежность Лодербека к «Группе Гаррити» Гаскуан мысленно взял на заметку, чтобы подробнее изучить впоследствии.

Обер Гаскуан знал Фрэнсиса Карвера за грубую скотину и не искал его дружбы, однако ж ему казалось, что расположить к себе Карвера очень даже стоит; с этой целью он и вызвал капитана на разговор на прибрежной косе.

А Карвер все еще размышлял о защите и возмещении.

– Надо думать, мне согласие Лодербека потребуется, – предположил он. – Чтобы претендовать на это покрытие. Небось он должен подписать что-нибудь.

– Может, и потребуется, – отозвался Гаскуан, – но тот факт, что «Добрый путь» перешел из рук в руки всего-навсего десять месяцев назад, должен сработать вам на руку. Это наверняка удобная лазейка. – (Так оно и было.) – А тот факт, что вы унаследовали от Лодербека стандартный полис, пожалуй, тоже чего-нибудь да стоит: ведь если к вам перешло все в целом, то и отдельные составляющие тоже, разве нет? – (Безусловно, да.) И Гаскуан эффектно закончил: – Вы плыли в новозеландских водах, и если с вашей стороны, как вы говорите, не было допущено никакой оплошности, скорее всего, вы действительно имеете право воспользоваться этими средствами.

Надо отдать ему должное, Гаскуан превосходно изучил вопрос. Карвер кивнул, явно впечатленный.

– Как бы то ни было, – промолвил Гаскуан, почуяв, что семена любопытства упали на благодатную почву, – вы повыясняйте что и как. Глядишь, крупную сумму сэкономите. – Он повертел сигарету в руке, разглядывая тлеющий конец и давая Карверу возможность незаметно к себе приглядеться.

– А у вас-то какой в том интерес? – наконец осведомился Карвер.

– Ни малейшего, – пожал плечами Гаскуан. – Как я вам говорил, я работаю в магистратском суде.

– Может, у вас какой приятель Пи-энд-Ай занимается.

– Нет, нету у меня таких приятелей, – возразил Гаскуан. – Я же объяснял – эта система работает совсем иначе. – И он бросил окурок на камни под маяком.

– То есть вы просто-напросто рассказываете ближнему про удобные лазейки?

– Получается, так, – отозвался Гаскуан.

– А потом берете да и уходите восвояси?

Гаскуан приподнял шляпу.

– Намек понят, – усмехнулся он. – Доброго вам дня, капитан…?

– Карвер, – откликнулся бывший капитан, пожимая Гаскуану руку, на сей раз очень крепко. – Меня Фрэнком Карвером звать.

– А я – Обер Гаскуан, – напомнил молодой человек, мило улыбаясь. – Если понадоблюсь, вы всегда найдете меня в здании суда. Ну что ж… удачи вам с «Добрым путем».

– Идет, – кивнул Карвер.

– Превосходный это корабль, что и говорить.

Гаскуан зашагал прочь, сам на себя дивясь. Он смотрел строго вперед и не оборачивался, зная, что взгляд темных глаз Карвера неотрывно следует за ним по косе, вдоль края набережной и всю дорогу до южной оконечности Ревелл-стрит: там молодой человек завернул за угол и скрылся из виду.

* * *

В это же самое время Су Юншэн брел в Каньер посовещаться со своим соотечественником Цю Луном – брел, глубоко задумавшись, сцепив руки за спиной, устремив невидящий взгляд в землю перед собою. Он едва замечал фигуры на обочине дороги, равно как и груженые подводы, с грохотом проезжающие мимо, равно как и редких всадников, направляющихся в ущелье, – все с непокрытой головой, в одной рубашке, наслаждались бледным летним солнышком, которое, будучи гостем нечастым, изливало благостный, словно бы самим Провидением ниспосланный, свет. Настроение на Каньерской дороге царило радостно-оживленное, из-за деревьев временами доносились обрывки гимна, исполняемого без аккомпанемента или слаженным хором, из какой-нибудь церквушки-времянки в удаленном от моря лагере. А-Су все пропускал мимо ушей. Нежданная встреча днем с Лидией Гринуэй – ныне Лидией Уэллс – глубоко его потрясла; и, пытаясь утишить смятение, он вновь и вновь прокручивал в голове свою собственную историю – пересказывал ту же самую повесть, которую поведал А-Цю тремя неделями ранее.

Когда Фрэнсис Карвер впервые познакомился с семьей Су, ему исполнился двадцать один год, и А-Су, на тот момент двенадцатилетний мальчишка, естественно, глядел на него снизу вверх. Карвер, юноша немногословный и мрачноватый, родился в Гонконге в семье британского торговца и вырос на море. Он бегло говорил на кантонском диалекте, хотя теплых чувств к Китаю не питал: он собирался покинуть эту страну, как только станет владельцем собственного корабля, – об этой своей честолюбивой мечте он твердил снова и снова. Он работал в Гуанчжоуском отделении торговой фирмы «Дент и К°», где отец его занимал высокий пост, и обеспечивал контроль за доставкой китайских товаров на экспортные склады по берегам Жемчужной реки. Один из таких складов принадлежал отцу Су Юншэна, Су Чжуньюэню.

Су Юншэн мало что понимал в финансовых операциях отцовского бизнеса. Он знал, что склад Су служил перевалочным пунктом для покупателей, большинство которых составляли британские торговые компании. Он знал, что фирма «Дент и К°» была самой известной и самой влиятельной из них и что его отец очень гордился этим сотрудничеством. Он знал, что все отцовские клиенты платили за свои товары серебряной рудой, и в глазах Су Юншэна это было дополнительным поводом для гордости; знал он и то, как его отец ненавидит опиум, а императорский уполномоченный Линь Цзесюй[58]внушал ему глубочайшее уважение. А-Су не понимал смысла всех этих подробностей, но он был почтительным сыном и принимал отцовские убеждения безоговорочно, как свидетельства добродетели и мудрости.

В феврале 1839 года склад Су был выбран для императорского досмотра – процедура рутинная, но опасная, ведь по указу чрезвычайного уполномоченного Линя китайским торговцам, скрывавшим у себя опиум, грозила смертная казнь. Су Чжуньюэнь охотно распахнул перед имперскими солдатами двери склада, где они и обнаружили спрятанные среди чая тридцать, не то сорок ящиков с опиумной смолой, каждый весом приблизительно под пятьдесят фунтов. Су Чжуньюэнь напрасно оправдывался – его казнили на месте без суда и следствия.

А-Су не знал, чему и верить. Его врожденная убежденность в отцовской кристальной честности подсказывала: отца не иначе как подставили, но врожденная убежденность в отцовской деловой сметке заставляла усомниться, что такое вообще возможно. Он разрывался надвое, но обдумать дело со всех сторон времени не было – не прошло и недели после казни, как в Гуанчжоу вспыхнула война. Опасаясь за собственную безопасность и за безопасность матери, которая едва с ума не сошла от горя, А-Су обратился к тому единственному человеку, которому привык доверять, – к молодому представителю «Дент и К°» Фрэнсису Карверу.

Выяснилось, что мистер Карвер был более чем счастлив взять в аренду семейный бизнес Су и принять на себя все тяготы по его организации и управлению им, – по крайней мере, пока не уляжется первое горе, говорил он, и пока гражданские войны не поутихнут либо не придут к какому ни есть концу. По доброте душевной Карвер даже предложил мальчику остаться работать в экспортной торговле, из уважения к памяти покойного отца, пусть эта память ныне и запятнана. Если А-Су захочет, Карвер может подыскать ему место упаковщика товара – честный, достойный труд, хоть и неквалифицированный, что поможет ему продержаться на плаву до конца войны. Это предложение безмерно порадовало А-Су. Не прошло и нескольких часов после этого разговора, как он уже нанялся на работу к Фрэнсису Карверу.

На протяжении следующих пятнадцати лет А-Су запаковывал в мелко нарезанную солому фарфор и керамику, заворачивал в бумагу рулоны шелковых набивных тканей, штабелями укладывал в ящики коробочки чая, погружал и разгружал тюки и пакеты, заколачивал крышки транспортных контейнеров, клеил этикетки на картонки и составлял перечни тех изящно сработанных и бесполезных безделиц, что в товарных запасах фигурируют под общим названием «шинуазри» – «китайщина». Карвера за все это время он видел нечасто, тот постоянно где-то плавал, но при встрече общались они с неизменной сердечностью: они обычно шли посидеть на пристань за бутылочкой чего-нибудь крепкого и полюбоваться, как водная гладь в устье реки меняет цвет с бурого на синий, с синего на серебряный и, наконец, на густо-черный; тогда Карвер вставал, хлопал А-Су по плечу, швырял пустую бутылку в реку и уходил прочь.

Летом 1854 года Карвер вернулся в Гуанчжоу после нескольких месяцев отсутствия и сообщил А-Су – которому к тому моменту уже было под тридцать, – что соглашение их в итоге подходит к концу. Мечта всей его жизни – стать однажды капитаном торгового судна – наконец-то исполнилась: «Дент и К°» вводили торговый рейс до Сиднея и к золотым приискам Виктории, и Карвер-старший специально для сына зафрахтовал великолепный клипер «Палмерстон». Завидное продвижение по службе, что и говорить; от такой возможности не отказываются. Так что Карвер пришел попрощаться с семьей Су и с целой эпохой своей жизни.

А-Су с грустью выслушал прощальное слово Карвера. К тому времени мать его уже умерла, а на смену «опиумным войнам» пришло восстание в Гуанчжоу – то самое, кровопролитное и жестокое: оно предвещало новую войну и, вероятно, даже падение империи. В воздухе веяло переменами. Как только Карвер уедет, склад продадут и связь с «Дент и К°» окажется разорвана, А-Су навеки расстанется с прежней жизнью. Под влиянием внезапного порыва он взмолился, чтобы его взяли с собою. Он попытает счастья на золотых приисках Виктории, куда уже отплыли столь многие его соотечественники; может, он там построит для себя новую жизнь; у них получилось, получится и у него. В Китае для него ничего не осталось.

Карвер согласился без особого восторга. Пожалуй, А-Су и впрямь может поехать, хотя ему придется самому заплатить за билет и постараться не попадаться никому на глаза. «Палмерстону» предстоит сделать остановку в Сиднее: он простоит две недели на погрузке-разгрузке в Порт-Джексоне[59], прежде чем отправиться дальше, в Мельбурн на юге; в течение этих двух недель пусть А-Су занимает себя сам и никоим образом Карверу – отныне и впредь именуемому «капитаном» – не докучает. Когда же «Палмерстон» причалит в Порт-Филлипе, они полюбовно разойдутся в разные стороны, как чужие друг другу люди, ничего друг от друга не требуя и ничем друг другу не обязанные; и никогда уже больше не встретятся. А-Су согласился. Во внезапном лихорадочном угаре он избавился от того немногого, что ему принадлежало, обменял свои жалкие сбережения на фунты и купил стандартный билет в каюту самого высокого класса, что Карвер соглашался позволить ему занять (то есть третьего). Как вскоре выяснилось, на этом судне А-Су был единственным пассажиром.

Плавание до Сиднея прошло без каких бы то ни было происшествий; оглядываясь назад, А-Су вспоминал путешествие лишь как недвижную, тошнотворную пелену тумана, что постепенно редела и отступала, точно приступ мигрени. Когда же корабль начал свой долгий, неспешный заход в широкую, понижающуюся глотку гавани, А-Су, ослабевший, изголодавшийся за многие недели на море, с трудом сполз с койки и выкарабкался на среднюю палубу. Качество света показалось ему очень странным: в Китае свет был иным – тусклее, белее и чище. Австралийский свет сиял желтизной, и яркость его словно бы загустела, как если бы солнце всегда балансировало на грани заката, даже поутру или в полдень.

Причалив в гавани Дарлинг, капитан корабля не задержался ни на минуту, чтобы ноги, привыкшие к морской качке, вспомнили, как ступать ровно и устойчиво; он сбежал по трапу «Палмерстона», зашагал вдоль набережной и, ни разу не обернувшись, нырнул в портовый бордель. Его команда поспешала следом за капитаном; так что очень скоро А-Су остался в полном одиночестве. Он сошел с судна, мысленно взял на заметку местоположение стоянки и торопливо зашагал прочь от моря, наивно решив поближе познакомиться со страной, в которой ему предстоит жить.

А-Су по-английски почти не говорил – в силу той простой причины, что они с Карвером всегда беседовали на кантонском диалекте, а других англоговорящих он не знал. Напрасно высматривал он в порту китайские лица; еще больше удалившись от моря, он часами блуждал по улицам, выискивая хоть какую-нибудь понятную ему рисованную вывеску, хоть один-единственный иероглиф. Ничего, ровным счетом. Наконец он рискнул заглянуть на таможню, где извлек одну из банкнот, засунутых за околыш шляпы, и помахал ею, – может статься, деньги заменят ему язык? Таможенный чиновник изогнул брови, но не успел он и слова вымолвить, как у А-Су вырвали шляпу из рук. Он стремительно развернулся на месте: босоногий мальчишка улепетывал от него что есть мочи. С яростным воплем А-Су кинулся в погоню, но мальчишка оказался проворнее и знал лабиринт улиц как свои пять пальцев; минута-другая – и он сгинул бесследно.

А-Су проискал мальчишку до глубокой ночи. Когда он наконец сдался и вернулся на таможню, тамошние чиновники лишь качали головой, разводили руками, тыкали пальцем куда-то в противоположную морю сторону и разражались потоком слов. А-Су не понимал, на что они указывают и что говорят. В горле у него застрял комок. Под околышем шляпы хранились все его деньги, за исключением одной-единственной банкноты, которую он держал в другой руке; он разом утратил все свои сбережения.

Убитый горем, он снял ботинок, спрятал последнюю банкноту в истертую выемку под каблуком, надел ботинок и вернулся к «Палмерстону». В Сиднее, думал он, есть хотя бы один человек, говорящий на кантонском диалекте.

А-Су опасливо подошел к борделю. Изнутри доносились звуки фортепиано, тембр звучал незнакомо для его уха – уютно и обыденно. Китаец замешкался на пороге, гадая, постучать ли, как вдруг дверь рывком отворилась и в проеме возник человек.

А-Су поклонился. И попытался объяснить как можно учтивее, что желает переговорить с неким Карвером, капитаном «Палмерстона». Человек в дверях отозвался потоком невразумительных звуков. А-Су настаивал, медленно и тщательно проговаривая имя Карвера. В ответ – то же самое. Тогда А-Су попытался изобразить ладонью, что ему желательно было бы обойти этого человека и попасть внутрь, чтобы побеседовать с Карвером самому. Это оказалось ошибкой. Здоровенной ручищей человек сграбастал А-Су за воротник рубашки, оторвал от земли и швырнул на улицу. Падая, А-Су больно ушиб запястье и бедро. Человек закатал рукава и сошел по ступеням. Затянулся напоследок сигарой, легким взмахом руки отбросил ее в сторону, на набережную. И, ухмыляясь, сжал кулаки. А-Су не на шутку встревожился. Он поднял руки, давая понять, что драться не хочет, и взмолился о пощаде. Незнакомец крикнул что-то через плечо – вероятно, какое-то распоряжение, – и секунду спустя в дверях появился еще один человек, с испитым лицом и горбатым носом. Этот второй забежал А-Су за спину, рывком поднял китайца на ноги и заломил ему руки за спину, оставляя незащищенными его лицо и торс. Эти двое обменялись словами. А-Су барахтался и вырывался, но высвободить запястья не получалось. Первый незнакомец, подняв руки к лицу, переминался с ноги на ногу. Легким, танцующим шагом он то надвигался, то отступал – и наконец ринулся вперед и принялся дубасить А-Су кулаками, целя в лицо и в живот. Тот, что держал сзади, радостно завопил. Первый крякнул и отступил – и атаковал снова, в той же манере, обрушив на жертву новый град ударов. Очень скоро в борделе заслышали шум – и гуляки с радостным гомоном хлынули на улицу.

В дверях борделя появился Фрэнсис Карвер. Он давно снял пиджак и остался в измятой рубашке и при синем шейном платке, небрежно завязанном свободным узлом с двумя длинными концами. Подбоченившись, он с раздраженным видом наблюдал за дракой. А-Су поймал его взгляд.

– Mh goi bong ngoh! – закричал он, захлебываясь кровью. – Mh goi bong ngoh!

Фрэнсис Карвер смотрел сквозь него, словно не видя. Ни словом, ни жестом он не выдал, что понимает А-Су. Один из бражников сказал что-то, Карвер ответил по-английски и отвел глаза.

– Pang yao! Ho pang yao!

Но Карвер даже не взглянул в его сторону. Рядом с ним в проеме возникла женщина с волосами цвета меди и скользнула ему под руку; он обнял ее за талию, притянул к себе. Зашептал что-то, уткнувшись ей в волосы. Она рассмеялась; вместе они вернулись в дом.

Очень скоро второй бражник уже не мог долее удерживать тяжесть бесчувственного тела А-Су и уронил его наземь, по-видимому пожаловавшись, что заляпал весь пиджак и манжеты кровью. Первый принялся молотить лежачего ногами, но, по-видимому, это выглядело менее зрелищно в отличие от предыдущей забавы, и вскоре толпа утратила всякий интерес и разошлась. Первый незнакомец напоследок пнул А-Су под ребра носком ботинка и тоже ушел внутрь. Едва он переступил порог борделя, раздался взрыв смеха и снова зазвучало фортепиано.

Избитый А-Су на четвереньках с трудом дотащился до ближайшего переулка, с глаз подальше. Он лежал в тени, чувствуя, как каждый вдох отдается резкой болью, и глядел на ходившие ходуном мачты кораблей. Выплыла луна. Спустя какое-то время на набережной раздались шаги фонарщика, и совсем рядом послышался глухой стук и шипение: зажегся газовый фонарь. Темнота посерела. А-Су опасался, что у него ни одного целого ребра не осталось. Выше линии волос ощущалось что-то липкое и влажное, как губка. Левый глаз заплыл. Встать сил не было.

Но вот в борделе приоткрылась задняя дверь: на камни выплеснулся желтый свет. В переулке раздались стремительные шаги. А-Су услышал, как на булыжник мостовой со звяком поставили жестяную миску, а затем на лоб его легла прохладная рука. Он открыл правый глаз. Рядом с ним на колени опустилась молодая женщина с худым остреньким личиком и выступающими зубами. Бормоча слова, которых он никак не мог понять, женщина окунула тряпицу в теплую воду и принялась стирать кровь с его лица. Ее голос волной накатывал на А-Су; он не сопротивлялся. На незнакомке был крахмальный передник, как носят буфетчицы; она, должно быть, работает там, в борделе, предположил А-Су. Догадка подтвердилась, когда спустя минуту ее громко позвали изнутри и, буркнув что-то себе под нос, она отложила тряпицу и метнулась обратно.

Прошло несколько часов. Звуки фортепиано оборвались, шум внутри понемногу стихал. А-Су задремал ненадолго, а проснувшись, обнаружил, что вокруг все тихо, а буфетчица вернулась. На сей раз она принесла под мышкой коробку с чаем, какие-то завернутые в ткань инструменты и спиртовой фонарь. Она опустилась на колени рядом с А-Су, осторожно поставила фонарь на мостовую и крутанула ручку, так что плафон вспыхнул изнутри белым светом. А-Су как можно осторожнее повернул голову и не без удивления заметил, что на чайной коробке значится его собственная фамилия, начертанная китайскими иероглифами. Он вздрогнул: женщина истолковала это странно – улыбнулась, кивнула и поднесла палец к губам, призывая к молчанию. Затем открыла коробку, пошарила среди чайных листьев и вытащила наружу крохотный квадратный пакетик, завернутый в бумагу. Она снова одарила китайца улыбкой – А-Су не знал, что и думать.

Он с трудом повернул голову вправо, чтобы разглядеть инструменты, извлеченные женщиной из тряпичного свертка, и увидел короткую тяжеловесную трубку, иголку, нож и жестяную миску. Он вновь вопросительно воззрился на незнакомку, но она была занята: поправляла в лампе фитиль, собирала трубку, готовила смолу. Когда опиум наконец закипел и из узкого отверстия в миске вырвалась спиралька белого дыма, она поднесла мундштук трубки к губам А-Су. Слишком измученный, чтобы отказываться, он вдохнул дым в рот и задержал его там.

В груди его словно забрезжила заря – заплескался жидкий свет. По всему телу разлилось безмятежное спокойствие. Боль в голове и в теле вытекла наружу внезапно и легко – так вода сочится сквозь шелковый платок. Опиум, подумал он отрешенно. Опиум. Потрясающе. Снадобье – потрясающее. Это просто чудо, это исцеление. Женщина вновь подала ему трубку, и он жадно глотнул из нее – так нищий тянет к губам ложку. А-Су не помнил, как потерял сознание, но, когда он снова открыл глаза, стоял белый день, а буфетчицы рядом не было. Он лежал, втиснутый между двумя коробками с мусором на заднем дворе, укрытый одеялом, – второе одеяло подложили ему под щеку. Кто-то – вероятно, буфетчица? – оттащил его сюда. Или, может, он сам дошел? А-Су не помнил. Голова раскалывалась от боли, грудная клетка снова невыносимо ныла. Из здания доносился плеск воды и звяканье ножей.

И тут он вспомнил про пакетик с опиумом, спрятанный в чайной коробке. «Дент и К°» оплачивали свои товары опиумом – ведь у Британии серебра больше не было, а в золоте Китай не нуждался. Как он мог быть таким идиотом? Фрэнсис Карвер контрабандой переправлял наркотик в Китай, используя семейный склад Су как канал связи. Фрэнсис Карвер предал его отца. Фрэнсис Карвер отвернулся от него и прикинулся, будто не понимает его криков. А-Су лежал на боку, не двигаясь, в узком переулке. В груди его зрела беспощадная решимость.

На протяжении всей следующей недели женщина с выступающими зубами приносила ему поесть-попить и успокаивала снадобьем. Днем она несколько раз забегала его проведать, всегда под каким-нибудь предлогом: то свинью покормить, то выплеснуть воду из-под грязной посуды, то постиранное белье развесить на веревке; с наступлением темноты она приходила с трубкой и давала ему покурить, пока боль не утихала и он не засыпал. Она ухаживала за своим подопечным молча, и А-Су тоже не произносил ни слова – просто глядел на нее и любопытствовал про себя. Однажды ночью она пришла с подбитым глазом. Он потянулся потрогать, но она нахмурилась и отвернулась.

Спустя несколько дней А-Су сумел подняться на ноги, хотя все тело отчаянно болело, а через неделю уже мог медленно передвигаться по двору. Он знал, что «Палмерстон» встал на стоянку в Сиднее всего на две недели; вскоре корабль пойдет к золотым приискам Виктории на юге. А-Су уже не стремился плыть дальше, в Мельбурн. Ему хотелось одного: свести счеты с Карвером прежде, чем клипер снимется с якоря.

С тех пор как «Палмерстон» пришвартовался у причала, Карвер не провел на борту ни одной ночи; ночевал он в портовом борделе, у медноволосой женщины. Каждый вечер А-Су наблюдал его приход: видел, как тот вышагивает вдоль набережной, размахивая руками, и фалды развеваются за его спиной. Покидал он бордель уже после полудня; медноволосая женщина частенько провожала его до задней двери, чтобы попрощаться наедине. Дважды А-Су видел, как эта парочка прогуливалась в порту, когда солнце давно село. По разговору судя, они были на короткой ноге. Прислушиваясь к собеседнику, каждый норовил придвинуться как можно ближе, а рука женщины неизменно покоилась на сгибе локтя мужчины, легонько его пожимая.

Восьмая по счету ночь после нападения на А-Су пришлась на воскресенье; кутеж в борделе затих задолго до полуночи, согласно комендантскому часу. А-Су крадучись обогнул здание кругом и, встав напротив фасада, разглядел силуэт Карвера в центральном окне верхнего этажа: облокотившись о перемычку, он глядел вниз, в темноту. А-Су наблюдал: вот сзади подошла рыжеволосая женщина, ухватила его за рукав, утянула назад, в глубину комнаты, за пределы видимости. Держась в тени, А-Су прокрался обратно к подъемному окну над кухонной разделочной доской, сдвинул вверх створку и пролез внутрь. Кухня была пуста. А-Су огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь оружия и наконец выбрал с подставки над доской мясницкий нож с костяной ручкой. Он в жизни не поднимал оружия на человека, однако ж, ощущая в руке его тяжесть, А-Су чувствовал себя увереннее. В темноте он кое-как отыскал лестницу. Наверху обнаружились три двери, все – закрытые. А-Су приник ухом к одной (тишина), к другой (приглушенный шорох и возня) и к третьей – за ней послышался рокочущий мужской бас, скрип стула, а затем тихий женский голос. А-Су попытался оценить про себя расстояние от торца дома до верхнего окна, где он лишь несколькими минутами ранее заприметил Карвера. Возможно ли, чтобы эта третья дверь вела в центральную комнату, – все ли сходится? Да, он в десяти футах от края лестничной площадки, и если мысленно представить себе фасад, то нужное окно запросто оказывается в двенадцати футах от торца здания. Вот разве что вторая дверь ведет в более обширную комнату, а эта, третья, – в маленькую. А-Су снова прислушался. Мужчина возвысил голос и произнес несколько слов по-английски – резко, отрывисто, словно рассердившись. Это наверняка Карвер, подумал А-Су. Кому и быть, как не Карверу. Света не взвидев от ярости, он рванул дверь на себя – но нет, это оказался не Карвер. А тот самый негодяй, избивший его чуть больше недели назад. У него на коленях сидела женщина с выступающими зубами; одной рукой он ухватил ее за шею, другой мял грудь. А-Су потрясенно шагнул назад – незнакомец, негодующе взревев, отшвырнул женщину с коленей и вскочил на ноги.

Он изрыгнул поток звуков, из которых А-Су ничего не понял, и потянулся к револьверу, что лежал на прикроватной тумбочке. В то же самое мгновение женщина с выступающими зубами выхватила из-за корсажа дамский пистолет. Незнакомец прицелился, нажал на курок – А-Су зажмурился, – но механизм заклинило: в патроннике застряла пустая гильза. Пока тот, поставив револьвер вертикально, пытался извлечь гильзу, женщина метнулась к нему и ткнула его дулом пистолета в висок. Мужчина рассеянно оттолкнул ее, раздался хлопок – и он повалился на пол. А-Су словно прирос к месту. Женщина с выступающими зубами кинулась вперед, извлекла револьвер из руки мертвеца, вложив вместо него свой собственный дамский пистолет. А затем всучила массивный револьвер А-Су, сомкнула его пальцы на стволе и жестом велела уходить, и уходить быстро. Совершенно сбитый с толку, он развернулся на каблуках, в одной руке тесак, в другой – револьвер. Она ухватила китайца за плечи, рванула его назад и направила к черной лестнице в другом конце вестибюля, он опрометью скатился вниз и исчез, заслышав на парадной лестнице шаги и шум.

Оказавшись снаружи, А-Су швырнул оба оружия в воду; они камнем пошли на дно. Изнутри здания послышался визг и приглушенные крики. Китаец развернулся и побежал. Но, еще не достигнув конца набережной, он заслышал за спиною тяжелые шаги. Что-то ударило его в спину; он рухнул лицом вниз. Закряхтел от боли – ребра его еще не срослись толком; ему грубо заломили руки за спину и надели наручники. Он не протестовал; его рывком подняли на ноги, отвели к зданию конной почты и с помощью второй пары наручников приковали к железному кольцу, где пленник и оставался до тех пор, пока не приехал полицейский фургон и не отвез его в тюрьму.

Допрашивали его по-английски; А-Су не понимал ни слова, и наконец следователи отчаялись. Переводчика ему не предоставили – еще чего! – а когда он произносил имя «Карвер», полицейские только головой качали. А-Су поместили в тесную камеру предварительного заключения вместе еще с пятью арестованными. В надлежащий срок его дело было рассмотрено; назначили судебное разбирательство – на дату приблизительно шесть недель спустя. К тому времени «Палмерстон» наверняка давно снялся с якоря, и Карвер, по всей вероятности, исчез навсегда. Последующие шесть недель А-Су провел во власти мучительной тревоги и уныния и в день суда проснулся, точно в преддверии казни. Разве есть у него надежда оправдаться? Ему вынесут обвинительный приговор и вздернут еще до конца месяца.

Слушание дела велось по-английски, и А-Су на скамье подсудимых почти ничего не понимал. Он крайне удивился, когда, после многочасовых речей и повторов присяги, на свидетельскую трибуну вывели закованного в наручники Фрэнсиса Карвера. А-Су недоумевал, почему этот свидетель – единственный, кого взяли под стражу. Карвер шел к трибуне; А-Су поднялся и окликнул его по-кантонски. Взгляды их встретились – и во внезапно наступившей тишине А-Су спокойно и четко поклялся отомстить за смерть отца. Карвер, к вящему его позору, первым отвел глаза.

Лишь много позже А-Су узнал суть происходящего на судебном процессе. Человек, в убийстве которого китайца обвинили, как впоследствии выяснилось, звался Джереми Шепард, а женщина с выступающими зубами, вы́ходившая А-Су, была его женой Маргарет. Медноволосая красавица Лидия Гринуэй держала в гавани Дарлинг бордель, известный как салун «Белая лошадь». Пока шел суд, А-Су вообще никаких имен не знал; лишь на следующее утро после освобождения он разжился номером «Сиднейского вестника» и смог заплатить кантонскому торговцу, чтобы тот перевел отчет, приведенный в разделе судебных сводок, – каковой, в силу своей сенсационности, занимал аж три колонки, почти целую страницу.

Согласно «Сиднейскому вестнику», обвинение строилось на трех фактах: во-первых, у А-Су были веские основания затаить злобу на Джереми Шепарда, учитывая, что последний избил подсудимого до полусмерти неделей раньше; во-вторых, А-Су задержали, когда он спасался бегством из салуна «Белая лошадь» вслед за тем, как прозвучал выстрел, что, естественно, делало его главным подозреваемым, и, в-третьих, китайцам в целом доверять нельзя, все они по определению имеют зуб против белых.

Защита, перед лицом таких обвинений, велась спустя рукава. Адвокат доказывал, что А-Су, далеко уступающий Шепарду в росте и весе, вряд ли сумел бы подобраться к недругу так близко, чтобы приставить ему пистолет к виску; в силу этой причины не следует исключать версию самоубийства. Вмешался обвинитель, утверждая, что, согласно заверениям всех друзей, самоубийство совершенно не в характере Джереми Шепарда; защитник дерзнул предположить, что нет в мире такого человека, который был бы вовсе не способен на самоубийство, – это допущение повлекло за собою строгий выговор со стороны судьи. Попросив у судьи извинения, адвокат закончил свою речь, подведя обобщающий итог: очень может быть, что Су Юншэн убежал из «Белой лошади» только потому, что испугался, – в конце концов, там только что прогремел выстрел. Когда защитник наконец сел, обвинитель не сдержал самодовольной ухмылки, а судья во всеуслышание вздохнул.

Наконец обвинитель вызвал свидетельницу Маргарет Шепард, вдову Джереми Шепарда, – и тут судебное разбирательство приняло неожиданный оборот. Поднявшись на свидетельскую трибуну, Маргарет Шепард категорически отказалась поддержать линию обвинения. Она утверждала, что Су Юншэн не убивал ее мужа. Она знала это доподлинно в силу очень простой причины: Шепард на ее глазах покончил с собой.

Это ошеломляющее признание вызвало в зале суда такую бурю, что судья был вынужден призвать к порядку. А-Су, которому суть происходящего перевели лишь много времени спустя, на тот момент думать не думал, что эта женщина рискует собственной безопасностью, спасая ему жизнь. Когда стало возможным продолжить допрос Маргарет Шепард, обвинитель осведомился, почему она до сих пор утаивала сведения столь важные; на это Маргарет Шепард отвечала, что жила в постоянном страхе перед мужем, который жестоко с нею обращался и избивал всякий день, – это подтвердит не один свидетель. Ее дух был сломлен; она едва отважилась заговорить о случившемся вслух. После этих душераздирающих показаний судебное разбирательство завершилось.

У судьи не было иного выбора, кроме как оправдать А-Су по обвинению в убийстве и освободить его. Суд постановил, что Джереми Шепард покончил с собою, да упокоит Господь его душу, – хотя с теологической точки зрения такая перспектива представлялась маловероятной.

Выйдя из тюрьмы, А-Су первым делом справился о Фрэнсисе Карвере. К вящему своему изумлению, он узнал, что несколькими неделями ранее «Палмерстон» был задержан в Сиднейском порту по результатам рутинного досмотра. Фрэнсису Карверу были предъявлены обвинения в провозе контрабанды, нарушении таможенных правил и уклонении от уплаты пошлин: как явствовало из протокола морской полиции, в корабельном трюме обнаружилось шестнадцать девушек из Гуанчжоу, все – в крайней степени истощения и напуганные до полусмерти. На корабль «Палмерстон» был наложен арест, девушек отправили обратно в Китай, Карвера поместили под стражу, все отношения Карвера с «Дент и К°» были официально расторгнуты. Его приговорили к десяти годам каторжных работ в исправительном заведении на острове Кокату; приговор вступал в силу немедленно.

Ничего не оставалось делать, кроме как ждать, пока Карвер отбудет свой срок. А-Су уплыл в Викторию, поработал на рудниках, слегка подучил английский, освоил несколько ремесел и все это время мечтал и грезил, все отчетливее и ярче, о том, как отомстит за гибель отца, лишив Карвера жизни. В июле 1864 года он послал письменный запрос на остров Кокату, рассчитывая узнать, куда направился Карвер после освобождения. Три месяца спустя пришел ответ: в письме сообщалось, что Карвер отплыл в Данидин, в Новую Зеландию, на пароходе «Спарта». А-Су купил туда билет – а в Данидине след внезапно потерялся. Сколько он ни искал – все было тщетно. Наконец, отчаявшись, А-Су сдался и признал свое поражение. Он купил старательскую лицензию и билет в одну сторону до Западного побережья, где восемь месяцев спустя и столкнулся нежданно-негаданно со своим врагом: тот, как ни в чем не бывало, стоял посреди улицы – на лице новообретенный шрам, грудь раздалась паче прежнего – и отсчитывал монеты в ладонь Те Рау Тауфаре.

* * *

А-Су застал А-Цю за работой: тот сидел, скрестив ноги, на полоске гравия в нескольких футах от межевого колышка, обозначившего юго-восточный угол «Авроры». Обеими руками златокузнец держал лоток для промывки золота и ритмично его встряхивал, разворачивая запястья уверенными движениями человека, давно отработавшего один-единственный прием. В уголке его губ торчала зажженная сигарета, но он, похоже, не курил; пепел невесомо сыпался на его блузон, стоило китайцу пошевелиться. Перед ним стояла деревянная лохань с водой, а рядом – железный тигель со сплюснутым носиком.

Ритм следовал круговой схеме. Сперва А-Цю вытряхивал из лотка крупные камни и комья, не сбавляя темпа, так чтобы песок помельче постепенно проваливался вниз; затем, наклонившись вперед, он погружал противоположный край лотка в мутную воду, резким движением наклонял лоток обратно к себе и осторожно взбалтывал жидкость по часовой стрелке, чтобы образовалась воронка. Золото тяжелее камня – и оседает на дно; если аккуратно снять верхний слой мокрой гальки, останется чистый металл: влажно поблескивающие крохотные искорки света на темном фоне. А-Цю пальцами выбирал эти сверкающие чешуйки и бережно переносил в тигель, затем снова наполнял лоток землей и камнями и повторял всю процедуру сначала, ничего в ней не меняя, до тех пор, пока солнце не скроется за верхушками деревьев на западе.

Рудник «Аврора» находился на приличном расстоянии и от реки, и от моря – это неудобство отчасти объясняло непопулярность этого участка. А-Цю приходилось каждое утро тащить сюда воду из реки самому; ведь без воды работать почитай что невозможно, а как только вода помутнеет от грязи и пыли, золота в ней уже не разглядишь, потому китайцу приходилось брести обратно к реке и вновь наполнять ведра. От реки Хокитика можно было бы отвести желоб или прорыть шахту под колодец, но владелец рудника недвусмысленно дал понять с самого начала, что никаких ресурсов на «Аврору» не выделит. Смысла нет: этот безлесный клочок каменистой земли площадью в два акра дохода почти не приносил. За спиной у А-Цю протянулся отвал, длинный и приземистый, зримое свидетельство многочасовых трудов в одиночестве, – ни дать ни взять могильник, только без покойника.

При появлении соотечественника А-Цю поднял глаза:

– Neih hou.

– Neih hou, neih hou.

Эти двое взирали друг на друга без враждебности и без приветливости, но долго, очень долго. Затем А-Цю вынул изо рта сигаретный окурок и отшвырнул его на камни.

– Добыча нынче невелика, – произнес он по-кантонски.

– От всего сердца соболезную, – отвечал А-Су, тоже переходя на родной язык.

– Добыча всякий день невелика.

– Ты заслуживаешь большего.

– Да ну? – раздраженно отозвался А-Цю.

– Конечно, – кивнул А-Су. – Усердие заслуживает награды.

– В каком соотношении? И в какой валюте? Это все пустые слова.

А-Су сложил руки ладонями вместе:

– Я принес добрые вести.

– Добрые вести и лесть, – отметил А-Цю.

«Шляпник» пропустил поправку мимо ушей.

– Эмери Стейнз вернулся, – возвестил он.

А-Цю напрягся.

– О, – отозвался он. – Ты его видел?

– Еще нет, – покачал головой А-Су. – Мне сказали, он нынче вечером будет в Хокитике, в гостинице на Ревелл-стрит: там устраивают праздник в честь его возвращения. Меня пригласили, и я в качестве жеста доброй воли передаю приглашение тебе.

– А кто принимающая сторона?

– Анна Уэдерелл и вдова покойного Кросби Уэллса.

– Две женщины, – скептически отметил А-Цю.

– Да, – сказал А-Су.

Немного помявшись, он признался в том, что обнаружил нынче днем: что вдова Кросби на самом деле та же самая женщина, которая заправляла в салуне «Белая лошадь» в гавани Дарлинг, которая свидетельствовала против А-Су на суде и которая когда-то была любовницей его врага, Фрэнсиса Карвера. Прежде она звалась Лидией Гринуэй, теперь ее имя – Лидия Уэллс.

А-Цю помолчал минуту, осмысливая услышанное.

– Это ловушка, – выговорил он наконец.

– Нет, – возразил А-Су. – Я сюда пришел по собственному своему желанию, а вовсе не по чьему-то поручению.

– Это для тебя ловушка, – уточнил А-Цю. – Я уверен, что так. Иначе почему бы тебя специально пригласили на праздник? Ты никак не связан с мистером Стейнзом. Чего ради ты понадобился на приеме в честь его возвращения?

– Мне отведена роль в спектакле. Я буду сидеть на подушке и притворяться статуей. – Прозвучало это глупостью несусветной даже для А-Су, и он поторопился объяснить: – Это что-то вроде театра. Мне заплатят за участие.

– Заплатят?

– Да, как артисту.

А-Цю смерил его взглядом:

– А что, если эта женщина Гринуэй по-прежнему в сговоре с Фрэнсисом Карвером? Они же когда-то были любовниками. Может, она уже послала ему весточку о том, что ты будешь на сегодняшнем празднике.

– Карвер в море.

– Даже если и так, она известит его, как только сможет.

– Когда это произойдет, я буду готов.

– И как же это ты будешь готов?

– Я буду готов, – упрямо повторил А-Су. – Пока это не важно. Карвер – в море.

– Эта женщина ему предана, а ты поклялся отомстить ему, и она наверняка этого не забыла. Вряд ли она желает тебе добра.

– Я буду настороже.

А-Цю вздохнул. Он встал, отряхнулся – и тут же застыл на месте и резко вдохнул через нос. Шагнул вплотную к А-Су и схватил его за плечи.

– Ты весь пропах этой дрянью! – воскликнул он. – Ты на ногах не стоишь, Су Юншэн. Я чую эту вонь с двадцати шагов!

А-Су, что греха таить, в самом деле завернул по дороге в свою каньерскую курильню выкурить вечернюю трубочку, последствия чего прямо-таки бросались в глаза, но он терпеть не мог, когда его отчитывают. Он рывком высвободился и недовольно буркнул:

– Есть у меня такая слабость, чего уж там.

– Ах, слабость! – вознегодовал А-Цю, сплевывая на землю. – Это не слабость, а лицемерие. Тебе должно быть стыдно.

– Не смей говорить со мной как с ребенком.

– Мужчина-опиоман – все равно что ребенок.

– Значит, я – все равно что ребенок. Не твое дело.

– Очень даже мое дело, если я пойду с тобой сегодня вечером.

– Не нуждаюсь я в твоей защите.

– Если ты и впрямь так считаешь, то очень заблуждаешься, – пожал плечами А-Цю.

– Заблуждаюсь – и при этом лицемер! – с деланым изумлением воскликнул А-Су. – Два оскорбления подряд, а я-то был с тобой неизменно учтив!

– Оскорбления – по заслугам, – отозвался А-Цю. – Ты злоупотребляешь тем самым ядом, который убил твоего отца, и еще смеешь называть себя его защитником! Ты утверждаешь, что твоего отца предали, – и, однако же, сам предаешь его всякий раз, как зажигаешь эту свою лампу!

– Моего отца убил Фрэнсис Карвер, – проговорил А-Су, отпрянув на шаг.

– Твоего отца убил опиум, – отрезал А-Цю. – Ты только посмотри на себя! – (Ибо А-Су споткнулся о корень и едва не упал.) – Отменный из тебя мститель, Су Юншэн, который даже на ногах не в силах устоять!

Вне себя от ярости, А-Су выставил вперед руку, пытаясь удержать равновесие, усилием воли выпрямился – и набросился на А-Цю. Зрачки его были темны и влажны.

– Тебе известна моя история, – проговорил он. – В первый раз мне дали опиум как лекарство. Я не по своей воле его принял. Его власть надо мною сильнее меня.

– У тебя было достаточно времени избавиться от зависимости, – возразил А-Цю. – До суда ты не одну неделю просидел в тюрьме, верно?

– Этого времени недостало, чтобы избавиться от пагубного пристрастия.

– Пристрастия, вот как! – презрительно бросил А-Цю. – Что за жалкое словечко. Неудивительно, что ему не нашлось места в твоем рассказе. Неудивительно, что ты предпочитаешь громкие слова, такие как «честь», и «долг», и «предательство», и «месть».

– Моя история…

– В твоей истории – так, как ты ее рассказываешь, – куда больше места отведено твоим собственным обидам, нежели позору, обрушившемуся на твою семью. Ответь мне вот что, Су Юншэн. Ты собираешься отомстить убийце своего отца – или человеку, который отказался прийти к тебе на помощь у дверей салуна «Белая лошадь»?

– Ты усомнился в моих побуждениях, – потрясенно проговорил А-Су.

– Твои побуждения тебе не принадлежат, – возразил А-Цю. – Они никак не твои! Посмотри на себя. Ты ж на ногах не держишься.

Повисло молчание. Из соседней долины донесся приглушенный звук выстрела, а затем отдаленный крик.

Наконец А-Су кивнул.

– До свидания, – обронил он.

– Ты почему со мной прощаешься?

– Ты высказался вполне недвусмысленно, – отозвался А-Су. – Ты меня не одобряешь; я внушаю тебе отвращение. Но я в любом случае пойду нынче вечером на вдовицын праздник.

Хотя А-Цю был по природе вспыльчив, ему совсем не хотелось играть роль злодея в каком бы то ни было споре. Он покачал головой, тяжело задышал через нос и наконец буркнул:

– Я иду с тобой. Мне надо поговорить с мистером Стейнзом.

– Знаю, – кивнул А-Су. – Я сюда пришел по велению души, Цю Лун.

Когда А-Цю заговорил снова, голос его звучал совсем тихо:

– Человеку самому ведомо, что у него на сердце. Я был не прав, усомнившись в твоих побуждениях.

А-Су на краткий миг прикрыл глаза.

– К тому времени, как мы доберемся до Хокитики, я протрезвею, – пообещал он, вновь их открывая.

А-Цю кивнул:

– Тебе это понадобится.