И быть в чернобыле

сравнивать: ты ж все это видишь… Я на будущее научился (кстати, очень полезный навык оказался)… как бы это сказать?., восстанавливать, что на самом деле происходит, – по тому, что об этом в газетах пишут…

И какое это было сравнение?

Да, в общем, никакого… Как бы вам это объяснить… Ну вот.

Представьте.

Стоит перед тобой такой гер‑ррой – в парадной военной форме, все начищено, блестит, строевая стойка, грудь колесом – такой красавец, богатырь – ну, ор‑рел!

…Но ты находишься в такой позиции, что видишь его как бы сбоку – и видишь: задница‑то у него голая (и к тому ж, похоже, извиняюсь, обосранная)…

Вот такое вот было сравнение, когда в чернобыле – «о Чернобыле» – в газетах читал. Очень полезный навык оказался.

Книги

Книги в армии плохо читаются, это и до чернобыля было (и не мной одним) на опыте установлено: вроде и без дела сидишь – ждешь там чего‑то обычно, и книга есть, а – не идет… Как‑то действительность эта окружающая – цвета хаки замечательного – от себя не отпускает, не дает от себя уйти в книжный мир – в другую реальность…

Вот – книга Гаршина.

Купил я ее в Чернобыле – в городе Чернобыль, в универмаге.

«Рассказы».

В мягкой обложке.

Как приличный книгочей, обернул бумагой.

Газетой. Что вообще‑то неприлично (типографская краска мажется), но другой бумаги просто не было.

И, кажется, читал.

Потому что когда вернулся, обнаружил на обертке‑обложке, у корешка – грязь (в смысле «несколько фоновых уровней радиации») – там, где руками берешь. Обложку выбросил – книжку оставил.

…Но настолько не до нее – не до книг! – там было, что ощущение такое, как будто и в руки не брал ее вообще! Это уже после, по возвращении из чернобыля, я Гаршина всего перечитал… [29]

Кино

«Из всех искусств важнейшим для нас является кино».

Это сказал Владимир Ильич Ленин.

И то же самое сказал бы любой из нашего лагеря.

Кино – это любимое развлечение лагерного люда.

Чтоб не сказать – единственное (не считая, естественно, работу: на АЭС и разведку).

Причем учтите сразу один момент (я об этом еще пацаном в книге Зощенко прочитал): на передовую, на фронт Великой Отечественной войны, привезли авторы только что сделанное кино о войне. Надеясь, естественно, на то, что его хорошо примут. А солдаты – солдаты были, мягко говоря, очень и очень не в восторге от того, что им будут показывать войну: и так надоела, проклятая, в печенках сидит, на что б другое посмотреть… Съемочная группа очень была расстроена.

Это я вспоминал всякий раз, когда кино смотрел в чернобыле.

Вспоминал – и радовался. У нас с этим было совсем не так.

Кино в лагере показывали за генеральской линейкой.

Лагерь громадный – 25‑я бригада: в несколько рядов тянутся палатки, в них личный состав обитает; перед ними – генеральская линейка (что‑то вроде парадной ухоженной грунтовой дороги); дальше опушка леса – соснового.

Вот на этой опушке, на такой бо‑о‑ольшой поляне и был оборудован клуб.

Если вы думаете, что это здание, – ошибаетесь.

Клуб – это место. Ровное пустое место на опушке.

Если вы думаете, что там были лавки, – то опять же ошибаетесь.

Там было гениальное изобретение – канавки для ног.

Сидишь на земле, ватник или досочку – у кого что – под себя подмащиваешь, а ноги в канавке. Как на скамейке. Очень удобно.

Когда стемнеет (если известно, что будет кино: днем вывешено объявление), народ подтягивается к поляне. Идут обычно смотреть по двое – с ватниками: на одном ватнике сидят, чтоб от земли не холодно, а другой сверху на плечи набрасывают – ночи холодные. Удобно. Тепло. И сверху, и снизу. Ноги в канавку свисают. Кто‑то на деревьях обустраивается, на груше посреди поляны (это вообще такое роскошное, «генеральское» место), кто‑то вообще на будку‑кинопередвижку залез… Курят, дымок подымается. Все комментируется, возгласы, выкрики, взрывы хохота, когда кто‑то особенно удачно сказанул, – народное гулянье, одним словом.

Важнейшее из искусств.

…Я обычно наблюдал (не скажу «смотрел», времени обычно не хватало, да и нечасто мы туда попадали с нашими ночными возвращениями с разведки) – наблюдал за кино сбоку, стоя с краю с кем‑то из приятелей, и сразу видел и фильм, и реакцию публики с ногами в ямах. Как‑то оно объемней, полней – сочнее, что ли, – воспринималось…

Мне запомнились два фильма…

«Африканец».

По‑моему, он так и назывался: «Африканец».

Кажется, французский: цветной, Африка, приключения, яркие краски… (В зоне цветов катастрофически не хватает.)

Бывшие жена и муж – парижане, – как‑то они там в Африке вместе оказываются, куча приключений, все ярко, экзотично, с юмором… В конце концов оценивают друг друга по‑новому, укладываются наконец спать под одной… ну, не крышей, а тентом палатки… А следующий кадр – отсвет утра на ее лице, и сквозь сон она бормочет устало‑счастливо: «Ну дай поспать хоть чуть‑чуть, мы ж только заснули», ибо, судя по шевелению одеяла в районе ее груди, там происходят какие‑то действия… И тут камера отодвигается – и видно, что это… хобот! Слон хоботом залез в палатку, шарит, лакомство ищет, ну, и нашел… Настоящий африканец.

Посмеялись от души.

Что и требовалось доказать.

Публика, гуторя и оживленно обсуждая подробности, со взрывами хохота и перекрикиваниями между группами (дневальный от палаток: «Да тише вы, люди спят!» – «А не фиг спать, когда кино показывают!» – ночью все храбрые: в темноте ж ни лиц, ни званий не видно) – публика растекается по ночному лагерю.

Из всех искусств важнейшим для нас…

А второй фильм – японский мультик.

Цветной.

Про Хиросиму. А может, Нагасаки.

Японская семья: молодые муж, жена, дети – один или двое. Живут себе обычной жизнью, обычные проблемы: о хлебе насущном – тарелочке вареного риса то есть, – чтоб было что на стол поставить; детские шалости – и взрослые мысли: кем они станут, когда подрастут… Симпатичные люди, все им начинают сопереживать: взрослые мужики через это прошли или проходят, знакомые всем проблемы… И тут – бомбардировка! – все горит, рушится, взрывная волна, пламя – ад… То есть настоящий ад. Но герои уцелевают – они не в эпицентре, друг друга находят – счастье! – все вроде хорошо – объятия, слезы… Но тут звучит голос диктора, очень такой серьезный, «левитанский» [30]:

– Но они еще не знали, что случилась еще одна страшная беда – произошло радиоактивное заражение местности…

И вот тут – над всей этой чашей громадной, с полутысячей‑тысячей людей в защитных робах – нависает вопрос – немой – никто его вслух не задает, но каждый про себя проговорил – чисто рефлекторно – «Сколько рентген?» – потому что это обычный, обыкновенный в здешних местах вопрос, и каждый его задает и слышит десятки раз на дню – «Сколько рентген?» СКОЛЬКО РЕНТГЕН?

И – полная тишина.

Над этой громадной, обычно такой бойкой на язык чашей…

С тысячей примолкнувших теперь человек.