Глава 17. И сейчас не припомню, где и как разминались

И сейчас не припомню, где и как разминались. А вот зал "Гвардия" помню. Я только ступал из-за кулис, а он напирал жаром, враждебностью. Невозможно нагретый воздух! Беспомощность перед тишиной, жалкость…

В жиме я срезался вчистую, подняв на 15 кг меньше, чем на прикидке. Сказать, что дрогнул,– значит ничего не сказать.

Не воспринимал, не слышал усилия, не мог сложить его в мышцах. Соперника не существовало. Меня душили знакомые, давно прирученные веса. Штанга прессовала так, будто на нее накрутили против заданных лиг дие 20-30 кг.

И совсем потерялся, когда напоролся на строгость Джона Тэрпака. Конкуренция между мной и Брэдфордом сказалась на характере судейства. Центральным судьей, без команды которого запрещается выполнение жима с груди, был пристрастно-объективный Тэрпак. Стой, задыхайся, не шевелись и жди хлопка: достаточно протянуть пять-шесть лишних секунд – их зритель и не заметит,– а жим потерян: мышцы затекли, запас воздуха на исходе, а новый не захватишь – при вдохе разрушишь опору из мышц.

До сих пор вижу круглое белое лицо над помостом, вылизанно-правильный пробор, злую неторопливость рук…

Я напоролся на необычную строгость. Можно получить хлопок-команду на выполнение жима "в темп" и "не в темп", а можно и "вовсе запоздало". Я получал "вовсе запоздало". Следовало ожидать преднамеренность затяжек с командами. Вместо того чтобы приспособиться, принять старт, рассчитанный на удлиненную паузу, не дать провалиться груди под штангой, держать разворот мышц, я тупо следовал привычке – и терял опору. К общей растерянности добавилась и эта, от жестокости судейства. Я не слышал себя, не управлял собой.

Зато после той беспощадной науки обучился работать при любом судействе. Совершенно изменил характер жима. Вытренировал старт в расчете на затяжку. И никогда никто уже не в состоянии был сбить меня в жиме…

Но все началось с разминки. Не узнал себя: выжеван, медлителен, неточен. Штангу гоняю не по нужной траектории. Силу будто отняли, усекли.

Я не узнал себя – и пережил потрясение: не донес силу, размотал, сгорел! Беззащитен перед Брэдфордом! Отныне все будут тыкать: мандражист, трус!

И тот первый вес, единственно взятый мной, выжал без срыва, на голой силе, будто не владел искусством переката напряжения по мышцам – расслаблять, выводить из работы ненужные мышцы. Одеревенел в усилии. И, словно новичок, грубо выпер штангу.

Слова ободрения не задевали.

Груз беды принял тренер. Ничем не выдал сомнений, а это единственное, что требовалось. Правда, в этом единственном и проявлялось все настоящее. Казенными были слова и забота одних – и по сердцу ударяли слова других. Не всякий способен расплачиваться искренностью. Искренность забирает жизнь… Я видывал немало людей начитанных, образованных, незаурядного ума, но все их способности обращались в прах, когда надлежало быть человеком – не искателем или сторожем места.

В каждом жесте тренера, интонации я искал: безнадежен? И не находил. И это была поистине золотая помощь! Дрогни он – и я проиграл бы.

Значит, не все пропало! Значит, могу!

Как важна неокрепшей воле поддержка! И сколько

раз потом пытались отказать Богдасарову в праве быть со мной на чемпионатах мира! Но ведь мы с тренером делали одно дело и жили этим делом и ради него! Разделять нас – значит разрушать дело. Впрочем, это и могло быть так.

Я отнюдь не безгрешен. Но, во-первых, ситуация была не из простых – сразу оказаться в центре внимания публики и прессы, во-вторых, я по натуре горяч и склонен к резкостям, но самое главное – я без всякой подготовки и опыта был перенесен в совершенно новую для себя среду и предназначен для роли, в которой не все согласовывалось с привычными представлениями, да и глупостей допускал достаточно.

Но что примиряет меня со всеми глупостями молодости (за некоторые до сих пор неловко), так это дело: я подчинял ему все, безоглядно все…

Богдасаров рассчитал правильно. Повел в рывке по заниженным весам. Я шутя взял первые два. К третьему очнулся, узнаю себя. Не растягиваю губы в назначенных улыбках, а почувствовал губы, и еще – руки массажиста. И слова пробиваются…

Зрителям пришелся Большой Вашингтонец. Все ряды приветствовали его, звали к победе. За ним ухаживали Бергер и Коно.

Для всех я был битым фаворитом, пустышкой. Репортеры переметнулись к американцам: самые "оплатные кадры" и слава там. В Большом Вашингтонце не сомневались. Слишком дрянным бойцом выказал я себя. На прикидке поражал знатоков, а тут в минуты просадил 10 кг в одном жиме!

В рывке мы шли бок о бок с Брэдфордом. Оба работали "ножницами", но я техничнее. Может, оттого, что я весил меньше и в скорости выигрывал – это свойства возраста, да и связки у меня были получше разработаны,– мне удавались стелющиеся "ножницы". Брэдфорд вырывал штангу силой рук. Сначала выхватывал ее, а потом медленно и с топтанием разбрасывал ноги,– новички работают экономнее. Помню, даже в те минуты это позабавило.

Отыграл 2,5 кг. При троеборье в этом движении много и не отыгрывалось.

Четвертая попытка. Мировой рекорд необходим был для победы, хотя и не попадал в зачет. Я утверждал себя, обнажал силу.

Оставалось третье, и последнее, упражнение – толчок. Я стремился возбуждением отогнать усталость – уже свыше трех часов спор с тяжестями,– на возбуждении от рекорда протянуть сорокаминутное ожидание, разминку и все попытки на большом помосте.

И вот позади канитель ожидания.

Разминка. Со всех сторон я начал заходить на нужное движение.

Живое "железо"! Мое!

Я вписался в зазубренное движение, опередил тяжесть. Это наслаждение – владеть собой в критических напряжениях. Я уже знал: в толчковом упражнении наберу свое. Я уже торопил это упражнение. Нет усталости, нет! Я только почувствовал вкус к схватке.

Теперь другая забота. В торопливости не потерять контроль. Работать холодно, точно…

А я горел. Впрочем, теперь это не опасно! Созидательность волнения! Могучий напор! Только быть в контроле!

У Брэдфорда по-прежнему преимущество в 7,5 кг. Сработать в последнем упражнении аккуратно, не потерять ни один подход! Ничтожная оплошность – и конец! Выстоять мало – набрать новые килограммы! Не просто сократить разрыв, а уйти вперед! Тогда – победа!

В перерыве между рывком и толчком мы понадежнее закрепили подошву. Ох, эти ботинки! Суеверие, преданность давним, испытанным "друзьям". Уже истлели от пота сотен тренировок, а расстаться жаль, даже мысль об этом кощунственна. И потом эти штангетки: первые рекорды, победы, горе травм, возрождение… И уже в дырах по бокам…

Между рывком и толчком я не стал отлеживаться в раздевалке. Бережливо расходовал энергию, но все время двигался, сопрягая это с разминочно-возбуждающими упражнениями. Ощущение веса, его прохождение через мышцы – боялся потерять эти чувства.

Вперед, мой друг, жизнь – это всегда акт воли!

Я видел все ярко, выпукло, но не пускал этот мир к своим образам. Не забыть главные чувства. Они должны понести будущие усилия. Слышать, видеть лишь команды управления "железом".

С Брэдфорда стягивали лямки трико – что за махина из черных мускулов! Обтирали полотенцем – он жмурился, покачиваясь. Один помост за кулисами – мы против друг друга. Вроде безразличны, не замечаем ничего, а чутко пропускаем через себя каждую из разминочных попыток соперника.

С детства в моем представлении атлет – это не гнущийся ни перед чем и ни перед кем боец. Сила – ради гордости и чести. Особый дух – сознание значения достойной жизни. Та самая крепкость чувств, которая не ржавеет в невзгодах, та физическая и душевная стойкость, когда человек – всегда человек. Спортивный праздник, спортивные испытания, торжество силы без этого смысла – занятие, не столь уж отличное от развлечений животных.