Карнавал

Главная площадь, площадь Искусств, была забита людьми. Кафе, бары, рестораны на время закрылись – все высыпали на улицу. Карнавал!!! Все, будто завороженные, глядели на городские часы. Воцарилась удивительная для такого скопления народа тишина – слышно было даже, как ворковали под крышей ратуши сонные голуби. Молчали оркестры, молчал даже разговорчивый Мэр, глядя на свои часы и не подозревая о яростной схватке Карлика. Молчал петух Мануэль, глядя на звезду, видимую лишь ему.

И вот наконец, вытянув шею, закричал петух. Площадь прямо‑таки вздыбилась от яростного крика, разноголосицы оркестров и шипения шутих. Началось факельное шествие. После факельщиков прошел духовой оркестр пожарных, затем двинулся карнавал животных – ярко расписанные обезьяньи, слоновьи, волчьи головы двинулись по площади. Был среди них и медведь на ходулях. И крокодил, у которого лились слезы в три ручья. Вокруг резвились клоуны и цирковые атлеты. Они крутили сальто и на ходу воздвигали пирамиды.

На все это со своего великолепного балкона взирал Мэр, в такт музыке раскланиваясь во все стороны, как балаганный Петрушка на ширмочке.

– Прекрасно! Великолепное зрелище! Апофеоз!

Он даже порывался спуститься, чтобы пройтись вместе с народом, но и Первый, и Второй, и Третий помощники ему настоятельно рассоветовали.

– Ну почему? Почему я не могу подурачиться? – протестовал Мэр, – Как ужасно быть зависимым от служебного положения…

Вдруг на лужайке появился большущий лопоухий осел. Он шел в сопровождении трех баранов, которые не давали ему не только разыграться вволю, но и поднять голову. Наконец симпатичному ослику удалось оттеснить баранов, и он принялся приветствовать всех своим замечательным копытом.

– Какая забавная милая лошадка, – умилялся Мэр, отвечая на приветствия, – Она нам кивает и даже улыбается.

– Господин Мэр, – цедил сквозь зубы Первый помощник, – советую не слишком любезно отвечать на приветствия.

– Отчего же? Она мне определенно нравится. Такая игривая, а глазки грустные и доверчивые.

Мэр снова помахал рукой.

– Знаю, вижу, что это осел. Ну и что? Разве это не смешно? Люди вообще забавны. Не то Альбер Камю, не то Бисмарк говорил: «В каждом человеке сидит комедиант…» Неважно кто, – важно, что это правда…

И дальше Мэр ораторствовал в том же направлении. Первый помощник что‑то шепнул Второму, тот – Третьему. Третий удалился, и вскоре милого лопоухого ослика с кудрявыми барашками на карнавале не стало. Мэр заметил и спросил удивленно:

– Где же милая лошадка, которая нас приветствовала?

– Очевидно, пошла перекусить.

– Бедная, проголодалась, – грустно усмехнулся Мэр, – Надеюсь, ей дадут овса вволю?

– Вне всяких сомнений.

– Да‑а‑а, – протянул задумчиво Мэр, – Трудно быть милосердным в окружении таких расторопных волчат. Не дают быть демократом, не дают!

Тут же на соседнем балконе в числе почетных гостей стоял неподвижно японец Кураноскэ, наблюдая за окном концертного зала.

А карнавал разворачивался… В одной из колонн шли флейтисты острова Фуэртевентура. Под барабанные ритмы они выводили столь призывно‑чувственные мелодии, что из публичного дома высыпали почти нагие мулатки и негритянки, демонстрируя в возбужденном танце свои неувядаемые прелести.

На беду как раз за флейтистами следовала капелла непорочных девиц. Понятно, капелла была уже в который раз за сегодняшнюю ночь шокирована. Мулаткам было сделано замечание, которое их лишь развеселило и заставило с еще большим упоением предаваться эротическим танцам в разноцветных лучах. Непорочная капелла была вынуждена покинуть колонну. Девицы решили пропустить несколько групп и пристроиться к самой, на их взгляд, пристойной. Они долго стояли в стороне и наконец увидели небольшой, чисто играющий и весьма хорошей выправки оркестр. Музыканты были одеты в одинаковые, правда, не идеально сшитые, но опрятные костюмы. Шли они стройными рядами, чем разительно отличались от соседнего оркестра, который ерничал, кривлялся и даже позволял себе играть нарочито фальшиво.

Как они потом узнали, первый оркестр был оркестр советских музыкантов Андрея Бибикова, второй – советских эмигрантов под руководством Лазаря Циперовича. Распорядители поставили эти оркестры вместе, предполагая согласие и единство. Но неудачный междусобойчик напрочь разбил взаимопонимание и гармонию. Советские музыканты приняли решение играть лишь сугубо патриотические марши, которые звучат на парадах и демонстрациях в Союзе. Над Европой зазвенели: «Все выше и выше, и выше…», «Утро красит нежным светом…», «Будет людям счастье, счастье на века…». Эмигранты выдвигали свой «забугорный» вариант, притом с пением:

С добрым утром, тетя Хая, вам привет от Мордехая, он живет на Пятой авеню!

Боря Сичкин там с соседом угощал меня обедом, я ему в субботу позвоню!

Эмигранты своей балаганностью привлекали внимание большинства публики и вскоре совсем затерли своих праведных соотечественников. Разошедшиеся изменники Родины орали стихи:

Куда летишь ты, птица‑тройка?

В Россию‑матушку лечу.

Лети‑лети к чертям собачьим,

а я покуда не хочу!

Тут уж патриотические чувства пробудили ярость в оркестрантах Бибикова, в прошлом кадрового военного дирижера, прошедшего неоднократный инструктаж похлеще зубовского.

– Братцы! – вскричал Андрей, сверкнув очами, словно Петр Великий перед решающим сражением, – Родные! Ну‑ка, из Золотого фонда!

И тут среди визга, хохота и карнавальной чехарды грянул величественный «Варяг» с пением и свистом. Оркестр шел гордо, чеканя шаг. Вскоре «Тетя Хая» утонула в исторических строках:

Вспомним, братцы, россов славу И пойдем врагов разить!

Защитим свою державу – лучше смерть, чем в рабстве жить!

Знали наши праотцы, с помощью какого искусства одолевать врага. Знал это и капельмейстер Андрей Бибиков. Без пауз поочередно звучали марши лейб‑гвардии Преображенского полка, затем Измайловского, Семеновского, «Тоска по Родине», а когда грянул «Прощание славянки», эмигранты не выдержали, свернули в переулок и там примкнули к другой колонне.

Приказ «Переиграть!» был выполнен. К дирижеру Бибикову тут же подошла староста капеллы непорочных девиц. Артистки принялись наперебой выражать свою симпатию к русским. Им как‑то пришлось соседствовать в одной французской гостинице с советскими туристами – и те не позволили себе ни одного непристойного предложения, даже намека.

– Если не возражаете, после карнавального шествия мы переберемся в вашу гостиницу, – позволила себе предложить староста, – Нам с вами было бы очень спокойно. Нам еще во Франции объяснили, что русские очень верны своим женам и за границей русский никогда не позволит себе завести роман или даже флирт с иностранкой, если, разумеется, мечтает вернуться на родину.

– Это правда, – ответил Бибиков, – Это святая правда, мадам.

– А правда ли, что в ваших партийных билетах указано, что нельзя приставать к иностранкам?

– Кто это вам сказал?

– Один советский турист говорил портье: «Я бы не прочь поволочиться, да партийный билет не позволяет». Мы бы хотели изучить устав вашей партии и примкнуть к ее рядам.

– Как, зачем? – прямо‑таки вспотел от волнения Бибиков, оглядываясь, не слышит ли кто.

– Мы стремимся к единогласию в капелле. А оно возможно лишь при полном и беспрекословном подчинении руководителю. Ваша партия – образцовый пример. Позвольте вручить вам заявления о приеме в партию большевиков от всей нашей капеллы. Вот, заверено нотариусом, – И староста вручила Бибикову аккуратную папочку.

Ошеломленный дирижер поднял жезл, и оркестр грянул карело‑финскую польку.

В этой же колонне, шагов на сто позади, тащилась бродяжка Мария Керрюшо. Вернее, она прочесывала вдоль и поперек карнавальные ряды, заглядывая под шляпы и пытаясь сорвать подозрительные маски. Многие в городе уже знали Марию, считали ее сумасшедшей и не обращали на нее особого внимания. Лишь бессердечные мальчишки порой бегали за Марией и, показывая язык, выкрикивали: «Невеста Анатоля! Пропустите невесту Анатоля!» Мария воспринимала все всерьез и гордо держала голову.

Вдруг в самой гуще карнавала она заметила человека в смешной маске поросенка. Увидев Марию, он попятился, отвернулся, пытаясь незаметно проскочить мимо. Мария поспешила за маской. Та побежала зигзагами, как при обстреле, стараясь раствориться в толпе. Но не удалось – Мария срезала угол, и маска выскочила прямо на нее.

– Анатоль! – вскрикнула Мария, цепляясь мертвой хваткой за карнавальный балахон, да так, что тот затрещал по швам.

– Я не Анатоль, – изменив голос на визгливый дискант, пыталась вырваться маска, – Я розовый ушастый поросенок Билли.

– Не притворяйся, Анатоль… Зачем ты убегал от меня?

– Я от всех убегаю… Боюсь, что зарежут, – продолжал повизгивать Билли, – Отпусти!

Мария изловчилась, сделала обманное движение и сорвала розовую маску поросенка. Ей открылось перепуганное лицо художника, который рисовал портрет Анатоля.

– Так это ты‑ы? – протянула она удивленно, – Ты! Ты! – Женщина колотила своим маленьким острым кулачком по спине художника, – Дразнишь меня?

– Это же карнавал, – печально ответил «поросенок Билли».

– Зачем ты второй раз меня обманываешь? – чуть не плакала Мария. Она рассказала о размытом поливальщиком портрете. Одна радость была, и ту забрала вода. Нельзя ли написать портрет такой краской, чтобы ее не брали ни вода, ни бензин, ни огонь…

– У меня нет такой краски…

– А у кого есть?

– У Бога. Но он далеко!

Мария словно одеревенела на месте.

– Плохи наши дела, художник, – сказала она вдруг чужим голосом, – Погибели вокруг уйма, а защиты нет. Господи, как мы несчастны. Надо искать краски. Не сдаваться.

– Послушай, я устал. Я запрятал краски. Пришел на карнавал и хочу дурачиться. Хочу быть глупым! Хочу визжать, как свинья! Я могу быть замечательной свиньей!

Художник не выдержал, побежал. Мария за ним.

На площади в это время устроили розовый фейерверк. В небе с поросячьим визгом торжествовала плоть.