Сладкозвучная девственность

А на площади действительно выступал уникальный в своем роде коллектив – капелла непорочных дев, приехавшая из Австралии. Площадь Искусств была запружена истинными ценителями хорового пения, восторженными поклонниками, а также скептиками, журналистами, просто любопытными, полицейскими, подвыпившими альфонсами, уличными девицами и прочими зеваками и проходимцами. Желая получше разглядеть столь уникальное явление, зрители забирались на деревья, на крыши киосков, а самые отчаянные как‑то ухитрялись проникать на давно заколоченные и захламленные чердаки. Кое‑кто запасся биноклями и подзорными трубами. Ввиду такого ажиотажа капелле было продлено время выступления. Программа была самой разнообразной, но в основном исполнялись специально написанные баллады и элегии.

Сегодня капелла, к сожалению, была не в самой лучшей творческой форме. Причин тому было несколько. Во‑первых, как только участницы – а их было ровно пятьдесят – появились на площадке, сразу же посыпались вопросы: действительно ли все певуньи непорочны? Не надувательство ли здесь? Есть ли на каждую медицинское свидетельство – желательно международного образца. Кто‑то надсадно кричал, что поверит лишь свидетельству, выданному не позже чем за четверть часа до концерта. Выкрики эти не могли вывести из себя закаленных девственниц: они успели ко многому привыкнуть за время многочисленных гастролей, и тем не менее настроение капеллы было омрачено.

Самой старшей певице исполнялось семьдесят (младшей было двадцать восемь), и юбилей столь стойкого целомудрия было решено отметить молочным коктейлем и пирожками с морской капустой. Как на грех, в харчевне, где собралась капелла, не оказалось морской капусты. Лгунишка‑хозяин это скрыл, и повар хоть и состряпал превосходные румяные пирожки, но начинил их маринованным сельдереем, для вкуса и аромата поперчив и добавив немного жареного лука. Обман был раскрыт – и вышел скандал, так как перец и лук считались нежелательной пищей, то есть раздражающей и возбуждающей. Юбилей и настроение были испорчены. Певицы не стали пить даже молочный коктейль и вышли выступать почти натощак гораздо злее и раздраженнее, чем если бы они даже и поели перченых пирожков. Однако зрители, осознавая, что такого количества девственниц вместе – а возможно, и по отдельности! – никто из них не увидит до конца жизни, оказывали капелле небывалый прием, бисируя почти каждый номер программы. А когда непорочная капелла исполнила виртуозный «Хор охотников» из оперы Карла Вебера «Волшебный стрелок», изумлению и восторгу публики не было предела.

Журналисты к этому времени невесть откуда раздобыли сведения о капелле – ведь австралийские девственницы выехали на Европейский континент впервые. Самым удивительным и сенсационным оказалось то, что создал ее три года назад… мужчина. Некий композитор‑авангардист по имени Август Шубердт. Вот так‑то – хоть одной буквой экспериментатор да переплюнул своего знаменитого предшественника.

Подобно однофамильцу из прошлого века, наш Шубердт был тоже близорук, носил узнаваемые маленькие очки и вечно взлохмаченную темную шевелюру. Осознав, что к лишней буковке не мешало бы добавить таланта, коим, безусловно, был отмечен великий австрийский романтик, Шубердт‑австралиец начал искать необкатанные новые формы. Пробовал себя в разных жанрах и направлениях. Его труды не снискали оваций. Тогда, озлясь на неотзывчивую публику, он написал кантату «Сладкозвучная девственность». И тут его озарило!

Существуют и пользуются успехом хоры моряков, оркестры пожарных, воскресные капеллы пивоваров и секстеты газонокосилыциков. Но капелла непорочных дев кочует только по страницам романа Ивлина Во «Мерзкая плоть». А ведь она обречена на скандальный успех! Шубердт принялся за дело и столкнулся с трудностями – не смог собрать капеллу исполнительниц, ибо девы должны были быть не только непорочными, но и вокально одаренными. Все же недефлорированные особи старше тридцати лет, как с тоскливым недоумением убедился деловитый авангардист, не имеют ни слуха, ни голоса, и вообще нет у них никаких талантов, не считая усердия к вышивке и вязанию.

Шубердт, держа свой замысел в секрете, объехал пол‑Австралии и с трудом нашел восемь девиц. Пока искал другие достойные кандидатуры, осталось лишь пятеро. Трое не то пали, не то, устав ждать, пропали из поля зрения устроителя. Шубердт в отчаянии собирался переключиться на организацию капеллы гомосексуалистов – они и талантливее, как считается в среде артистов, – как вдруг ему позвонил по телефону мужчина, назвавшийся «доброжелателем средних лет». Он сообщил, что случайно узнал о затруднениях композитора и рад ему помочь. Этот «некий доброжелатель» недавно отдыхал в небольшом курортном городке и встретился там с поразительным явлением: все особы женского пола, с которыми он пытался завязать знакомство, оказывались пикантными девственницами. Доброжелатель тут же продиктовал по телефону добрых два десятка адресов с именами и фамилиями.

Не смея поверить своему счастью, Шубердт все‑таки приехал в городок и отправился по указанным адресам. Восторгу его не было предела – за неделю он создал то, чего не мог создать за полгода. Морской целебный климат шел на пользу жителям городка, поэтому голосовые связки были в идеальном состоянии даже у малообщительных девственниц. Жизнь городка была так хороша и беспечна, что все постоянно пели. Простой разговор двух подружек был так мелодичен, что напоминал оперный дуэт. Что‑то было в этом загадочное, словно сама судьба пошла авангардисту навстречу – не исключено, для того чтобы выкинуть в конце концов неожиданное антраша.

Но Шубердт не тратил времени на разрешение загадок, он снял помещение и начал репетиции. В репертуаре были исключительно творения самого Августа. Работа была нелегкая, но через три месяца рискнули дать в городском парке первый концерт. Успех неожиданно оказался столь велик, что мельбурнская фирма звукозаписи тут же предложила записать пластинку «миньон», а вскоре и диск‑гигант. С тех пор и начался триумф непорочной капеллы.

И все бы шло у них наилучшим образом, если бы не отец‑основатель Шубердт. Беда заключалась в том, что сам он не был так целомудрен, как его сочинения и исполнительницы. Поэтому, выждав время (как это заведено во всех творческих коллективах мира), Шубердт начал, как говорится, неровно дышать в сторону одной из солисток по имени Аделия – стройной тридцатилетней блондинки с прекрасным меццо‑сопрано и бюстом – тугим и ароматным, словно очищенный марокканский апельсин. Аделия несколько раз пыталась деликатно усовестить пылкого маэстро, дескать, воздержание – первейшая заповедь в уставе капеллы. Но Шубердт никак не мог и, похоже, не хотел укротить свой любовный пыл. Тогда Аделия пожаловалась старосте, или, как ее еще называли, инспектору капеллы, – даме крутой воли и маниакальной нравственности. Она любила начинать общие собрания и заседания старостата такими словами: «Лишь однажды, а было мне тридцать семь, овладела мною слабость. Я заказывала сдобу для семейного торжества и неожиданно для себя в темноте кладовой вдруг стиснула в потной трепетной ладони руку булочника в колпаке и белом халате. Я не сразу нашла в себе силы выпустить эту руку. И, как я теперь предполагаю, это была вовсе не рука… С тех пор прошла четверть века, а я до сих пор не считаю себя вполне воздержанной особой».

По настоянию строгой инспектрисы делу Шубердта дали огласку, началось коллективное разбирательство. Тут всплыло такое! Оказалось, что он еще кое‑кому делал двусмысленные намеки под видом подарков – яблочного дезодоранта и фотооткрытки с разъяренным крокодильчиком. Но дальше всех он зашел с недавно принятой в капеллу красоткой Илонкой. А именно: в нерабочее вечернее время, пребывая в странной экзальтации, Шубердт трижды шлепнул Илонку по попе и предложил примерить свои гнусные шорты. Старостат и общее собрание были возмущены, требуя устроить на мусульманский манер публичную порку за склонение к прелюбодеянию. Но так как Австралия – континент пока не мусульманский, порки добиться не удалось. Решили просто с позором выдворить распустившегося родоначальника за пределы коллектива. Заодно выдворили и остальных мужчин – администратора и трех грузчиков.

Шубердт защищался, как мог. Говорил, что мировосприятие мужчины и женщины настолько различно, что им никогда не понять друг друга. Поэтому женщины не имеют права его судить. А он не просто мужчина, а мужчина с развитым творческим воображением – и значит, просто обязан быть человеком увлекающимся, жуирующим, дабы видеть и ощущать жизнь во всех ее проявлениях и черпать вдохновение из всех источников, прельщающих его. А источники должны быть ему благодарны: да‑с! Старостат было заколебался, но вдруг в источнике вдохновения заподозрили душистую, мягко‑сдобную, будто выпеченную легендарным булочником в колпаке, попку обольстительной пани Илонки.

– Я его давно раскусила! – мясистым пальцем тыкала в искателя вдохновений староста, – Он собирался войти к нам в доверие и по очереди всех обесчестить, тем самым лишив сладкозвучной девственности. Из непорочной капеллы устроить гнусный гарем! Не выйдет!

– Не позволим! – согласилась капелла.

И участь «императора Августа» была окончательно решена. Его с позором изгнали, вернув ноты всех его криводушных произведений. Август был вне себя. Он возражал, негодовал, раскаивался, просил прощения. Не помогло. Тогда на прощание Шубердт написал всей капелле оскорбительное письмо, полное отчаяния и орфографических ошибок, в котором называл старосту «перезрелой недопиздюшкой», ибо она загубила все его замечательные замыслы и саму грандиозную идею. В конце был похабный постскриптум в стишках, привести который здесь нет никакой возможности, поскольку корректуру держит старая дева в «восьмом поколении».

Капелла стала стерильно женской, то есть девической. Дополнен был и запретительный список в уставе капеллы. Под первым номером теперь значилось:

1. Запретить исполнять произведения Шубердта и упоминать о нем где‑либо.

(Запрет исполнялся неукоснительно, но иногда все же доходили слухи, что Шубердт в изгнании пьянствует, и это приносило капелле тихую радость.)

Далее по списку следовало запретить:

2. Курить.

3. Употреблять спиртные напитки, ибо где пьянки, там и аборты (народная мудрость).

4. Носить брюки, даже во время дальних переездов. О шортах и речи быть не может.

5. Ездить верхом на лошади, мотоцикле и в особенности на велосипеде.

6. Есть острое, кислое, соленое, виноград сорта «кардинал» и цитрусовые.

Из цитрусовых особенно запрещались мандарины. Почему это был запретный плод номер один, знала лишь староста, но по этому поводу никогда не распространялась.

Вообще много любопытного можно было услышать об участницах капеллы. В альтовой группе пела дама с усами чуть поменьше, чем у Иоганна Брамса. Она их брила опасной бритвой и однажды порезалась, поэтому с тех пор лишь подстригала ножницами.

Другая девица, едва лишь начинала выводить сложные фиоритуры, невольно качала головой и прищуривала левый глаз. Натурально, было впечатление, что она подмигивает, заигрывает. Зрители‑мужчины весьма оживлялись и отвечали соответственно. В капелле долго не могли уразуметь, в чем дело. Наконец разобрались – и пришлось солистке пожертвовать фиоритурным орнаментом.

Еще у одной дамы (из вторых сопрано) была… двадцатитрехлетняя дочь. Она тоже пела в капелле и тоже, разумеется, была непорочной. Как же так? А девственность? Девственность, которую ежемесячно подтверждало медицинское освидетельствование? Ларчик открывался просто: дочь второго сопрано была приемной. Вот так‑то! Все возможно, даже быть матерью и девственницей одновременно.

Что и говорить, тяга к материнству была, очевидно, у всех. Однажды первое сопрано, мисс Бейси, летней порой приехала на ферму своего отца. Там как раз овечка принесла двойню, а сама вскоре погибла. Мисс Бейси выбрала себе самого крепенького, чистенького и розового ягненочка. Пестовала его, лелеяла, выкармливая специальной смесью из рожка. Вскоре малыш окреп и как‑то ранним погожим утром забрался в спальню «мамулечки», вскочил на кровать и лизнул сначала щечку. Потом грудь. Электрический заряд пробежал по телу мисс Бейси. Заливаясь краской стыда, она прижала голову несмышленыша к своей напрягшейся, никогда не знавшей нежной ласки груди. Почти беззубый младенческий ротик покусывал бледный распухший сосок… Долго еще первое сопрано ходила с истерзанной грудью и сладостными воспоминаниями во всем теле. С тех пор, как только наступало время весеннего окота, мисс Бейси брала короткий отпуск и отправлялась на ферму отца, где в уединении отдавала нерастраченную ласку кротким агнцам.

Да, самым тяжелым временем для капеллы была весна, когда все живое тянется друг к другу – «Ах, где же эти пчелки?!». В поющей компании наступали самые беспокойные, нервозные дни. Все выражали безразличие к буйству в природе, затем нарочито демонстративную брезгливость. Репетировали неохотно. Между собой не общались. Избегали ярких нарядов. Даже говорили тише обычного, а чаще вообще молчали – каждая уходила в себя. С каждым днем обстановка нагнеталась. Староста это чувствовала, но что она могла поделать? Только выжидать.

И вот, наконец, прорывало! Обычно это происходило на заходе солнца, что совпадало со временем вечернего чая. После долгого молчаливого жевания и деликатного прихлебывания напитка (с непременной успокаивающей мятой) вдруг одна из сидевших за столом не выдерживала. Сперва странно и затаенно улыбалась, подталкивала локтем соседку и начинала смеяться, потом хохотать. Вскоре хохот переходил в истерическую вспышку. Истерика, словно пожар, перекидывалась на остальных – и разгорался совершенно дикий массовый психоз, нечто между убогим человеческим кривляньем и скотским весельем. Веселящиеся толкались, щипались, царапались, награждали подружек обидными кличками: «ведьмой», «старой шваброй», «гадкой толстухой»… Лишь самые пожилые во главе со старостой сохраняли здравый рассудок. Они даже не призывали к порядку – понимали свое бессилие. Психоз проходил сам по себе минут через пятнадцать‑двадцать. Мятежницы постепенно успокаивались, всем вдруг становилось неловко. Слышались извинения, запудривались синяки и ссадины. И тем не менее хористки испытывали блаженство, словно освободившись от непосильного бремени.

Староста капеллы по этому поводу советовалась с психиатром. Он нашел, что ничего необычного в таком ансамблевом кликушестве нет, так как в весенние дни чрезвычайно повышена радиоактивность солнца и свирепствуют магнитные бури. В такие дни особенно не хватает естественных плотских радостей.

– Радости не могут быть плотскими! – твердо заявила староста и, оставив доктору минимальное вознаграждение, покинула кабинет. Тем не менее после обсуждения советов доктора в капелле были введены недельные весенние каникулы.

Выступление этого уникального коллектива началось хоровым номером из оперы Пьеро Масканьи «Сельская честь». Затем были исполнены две «розовые» фуги инспектрисы, которая после изгнания бедняги Шубердта впала в грех композиторства. После этого вперед вышла небезызвестная мисс Бейси и спела арию из «Аскольдовой могилы».

Вдруг во время нежнейшего пианиссимо и при абсолютной тишине на ступеньки эстрады поднялся Пауль Гендель Второй. Он надвинул на глаза шляпу и закричал:

– Я замерз! Мне холодно! Дайте сигарету или рюмку рома!

Площадь в недоумении молчала. Гендель Второй продолжал:

– Ледяной озноб идет по коже! Озноб! Волнами! Волнами! По коже! Озноб! Лед! Женщина – это сосуд, вскрытый и невскрытый! О, как сладкозвучна девственность! Но отчего от этого сладчайшего пения души наши леденеют?

– Уберите отсюда хулигана! – сделала шаг вперед староста.

– Мадам! Как жаль, что я опорочил свое прошлое интимнейшей близостью с нуждавшимися во мне женщинами. А то непременно согрел бы своим дыханием вашу запечатанную ассоциацию. Увы! Не достоин! Не достоин!

Тут же на эстраду вспрыгнул Карлик.

– Представьте, я тоже грешен. И неоднократно! – подмигнул он своему кумиру и облизал мороженое, которое держал в руке, – Вам, маэстро, холодно, а меня жар прошибает. Жажду любить и быть любимым!

– Господи! Кто‑то еще позарился на такого, – с недоверием заметили в публике.

– Есть категория дам, которая меня предпочитает обычным мужчинам. Среди них немало красавиц! Например, фрау Шнель из Цюриха! У нас с ней было полное слияние! – просиял Карлик в артистическом задоре, – Теперь она замужем за богатым колбасником.

– Извращенка!

– Нет, она меня любила, – поправил Карлик, – Она искала единственного. И нашла. Скажу откровенно, – с непристойной жадностью продолжал он облизывать мороженое, – иногда мне кажется, если бы я был слепой и глухонемой, тогда от женщин отбою не было бы. Такой уж это странный народ. Им лишь бы машинка работала!

На это публика отреагировала самым бурным образом, и ее никак нельзя было успокоить. Староста капеллы подошла к микрофону:

– Негодяй! Мерзавец! Что он себе позволяет! Моя капелла – символ чистоты не только в искусстве, но и в жизни. Мы смываем с вас слой духовной грязи!

Но теперь за друга решил вступиться Гендель Второй.

– Откуда у вас столько ненависти к мужчинам, мисс Розалия? – обратился Гендель к старосте, – Хор из «Аскольдовой могилы» весь был просто пропитан ядом. Мужчины воспевают свои чувства к женщине – и во всем мире это находит отклик. А у вас только яд!

– Нет. Это неправда!

– Правда!

– Вы не знаете этой капеллы и не имеете права судить!

– Я не знаю?

– Вы!

Пауль Гендель Второй медленно приподнял свою шляпу. Певицы тут же впали в шоковое состояние. Все, кроме старосты.

– Ага! – крикнула она в микрофон, – Теперь все ясно с этим жучком. Это мерзавец Август Шубердт! Он уже пытался намутить в чистых водах нашей девственности. Но не вышло! Изгнали с позором!

– Пауль! Что за вздор она несет? – фамильярно вмешался Карлик, продолжая облизывать мороженое.

Гендель Второй и его дружок вновь оказались в центре внимания и были счастливы.

– Это не вздор, – ответил Пауль Гендель, – Я действительно когда‑то был Шубердтом и имел несчастье основать эту капеллу.

– Нет! – возопила староста, – Молчать! Такого позора мы не заслужили. Полиция! Полиция! Сорвали выступление!

Явился сам полковник в сопровождении сержанта Вилли и еще одного полицейского.

– Ну, голубчики, я вас предупреждал, – не скрывал удовольствия полковник, – Я вас предупреждал. Берите их!

Полицейский взял под локоть Генделя, а сержант Вилли выбил из рук Карлика мороженое, свел его со ступенек и принялся щелкать замком наручников.

– Ты‑ы‑ы! – обидчиво протянул Карлик, – Почти целое мороженое. Покупай теперь!

Сержант Вилли вывернул ему руки назад и подтолкнул вперед, но Карлик ловко вывернулся. Все думали, что он бросится в бега, но Карлик поднял свое мороженое, начал пальцем счищать с него пыль, попробовал даже лизнуть, но подтаявшее мороженое представляло теперь собой липкую грязную жижу в мятом вафельном стаканчике, и Карлик отшвырнул его в сторону.

– Вот покупай теперь мне мороженое! – капризно потребовал он от сержанта, – Покупай!

– Ах ты, маленький потаскун, – продолжал играть наручниками Вилли, – Дай‑ка свои ручонки.

Но пухленькие детские ручки Карлика выскальзывали из рассчитанных на взрослого громилу наручников. Публика хохотала, обрадовавшись новому развлечению.

Тут же возле эстрады закипал еще один скандальчик. Пауль Гендель Второй не мог понять, за что его собираются опять вести в отделение.

– За срыв концерта и оскорбление девственниц, – пояснял полковник.

Гендель пробовал доказать, что оскорблений с его стороны не было. Но полицейский бесцеремонно подталкивал музыканта и его пеликана по направлению к участку. Вышедший из себя Гендель кричал уже своим почитателям:

– Я скорее буду уважать последнюю шлюху, нежели эти создания с запечатанными утробами, в которых никогда не возникала и не возникнет жизнь! Зачем Господь создал женщину? Чтобы в муках рожала детей! Девственность – это преступление! Из‑за таких, как вы, может прекратиться род человеческий! Нужно ввести в мировую Конституцию статью – после тридцати лет лишать девственности принудительно! Я, бродячий музыкант, призываю всех женщин жить полной жизнью – дарить любовь, быть матерью и хозяйкой дома!

– А ты что, был матерью? – выкрикнули из толпы.

– Я? – с надменным достоинством переспросил Гендель, – Я отец четырнадцати детей в четырнадцати странах мира. И горд этим! На следующий фестиваль в этом городе я их обязательно соберу, и они примут участие в моем концерте! Я уверен, что все мои дети – янтарные соловьи!

– А пеликан?

– Глашатай эпохи!

Гендель ораторствовал с таким натиском и упоением, что известный уже красный фонарь ночного кабаре, постепенно бледнея, сделался лимонного цвета.

Генделя с пеликаном повели. За ним тащили Карлика, который не мог простить обиды сержанту Вилли.

– Придешь в отделение – полистай полицейский устав, – громко поучал он, – Прав у вас немало. Можно арестовывать, надевать наручники, пугать дубинкой и стрелять в воздух. Но выбивать из рук мороженое – такого ни в одном уставе нет. Если оно ворованное – конфискуй.

– Шагай‑шагай, Казанова, – подталкивал Вилли Карлика.

– Вот сейчас закроешь меня в полиции, побежишь на площадь и купишь. Не было у тебя права выбивать мороженое, не было! Я за него заплатил!

Из толпы Карлику предложили пломбир.

– Я не побирушка. Пусть он сам мне купит. На свои кровные. Вот майор Ризенкампф узнает, он ему задаст выволочку. Будет знать, как маленьких обижать.

Вилли только криво ухмылялся.

Капелла завершала свое выступление Гимном вечному целомудрию, честь сочинения которого принадлежала уже не Шубердту, а старосте‑инспектрисе. А Шубердт в это время давал по дороге интервью как основатель капеллы. На вопрос, только ли девственность и искусство объединяет эту капеллу, Шубердт ответил без колебания:

– Нет. Еще жизненная стойкость и полное отсутствие юмора.