Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Запах искусственной свежести 6 page





Овражек, у начала которого мы лежали, сначала небольшой, начинался еще из долины, а потом, все более углубляясь, достигал собственно гор и там круто поворачивал налево. А после поворота уже становился знаменитым неприступным для советских войск ущельем, проходящим между отвесных скал. На стенках ущелья стояли пулеметы, зачастую крупнокалиберные, от которых камни, даже величиной в человечью голову, разлетались вдребезги, а от солдатских голов оставались только кровавые брызги на окрестных скалах. Пулеметы простреливали ущелье насквозь, так что пройти по нему было почти невозможно, по крайней мере, неудачами заканчивались все прежние попытки; войска доходили едва до трети дистанции и поворачивали обратно. Я даже точно не знал, сумел ли кто из наших повернуть по дну ущелья налево, вот в эти самые ворота, до которых по карте еще километра четыре. Сколько хватило у меня ночного времени, я вызубрил в этом овражке каждую выбоину и заранее определил их координаты, чтоб легче было ориентироваться и вычислять данные для стрельбы артиллерии, когда уже поползу по нему на брюхе вместе с разведчиками под пулеметным огнем. И вот теперь ползу. Точнее, пока еще медленно иду, но скоро наверняка поползу, если только духи не взяли отпуск или не отдали свои крупнокалиберные пулеметы в починку. Но на это рассчитывать не приходилось.

По временам движение останавливалось, мы замирали. Это саперы извлекали впереди очередную мину, коими были утыканы и овраг, и ущелье. Задыхаясь от волнения, я ожидал знаменитого поворота налево по оврагу, за которым, судя по предыдущим походам, мины мы должны будем вытаскивать из земли под пулеметным обстрелом, а значит, начнется и моя работа – артиллерийского корректировщика. Я точно не представлял, как это должно происходить. Мне казалось это невозможным. Нервно впиваясь глазами в карту, временами я оглядывался на Муху, который култыхался с нашей радиостанцией немного сзади. Тревожные мысли не отпускали меня вместе с необычайным воодушевлением.

Ущелье перед нашей вылазкой два дня утюжила авиация и тяжелая артиллерия как обычными бомбами и ракетами, так и особенно разрушительными – объемного взрыва: это когда сначала в ущелье напускают вредоносного тумана, который затекает во все щели, а затем кидают туда еще какой‑то ингредиент – и все тогда взрывается со страшным шумом. Говорят, выжить практически невозможно. Но даже мой невеликий лейтенантский опыт убеждал в обратном. Видимо, не во все щели натекал коварный туман, были у душманов щели и поизвилистей, потому что всегда находилось кому стрелять в нас из пулеметов, несмотря ни на какое количество взорванного прежде тумана. Так что от нас с Мухой сегодня многое зависело. Если кого‑то из нас сразу убьют или ранят – разведчики дальше не пойдут. Ведь, как я понимал (хоть мне этого никто специально не разъяснил), эта наша проходка в ущелье будет разведкой боем: по нам будут палить пулеметы, я их буду вычислять и передавать координаты главному артиллерийскому начальнику. С нами шел еще офицер‑авианаводчик с подобной же задачей. А затем обнаруженные нами цели будут уничтожать огнем авиации и артиллерии с уже более или менее точной корректировкой. И тогда вперед пойдут роты.

Муха, казалось мне, едва ковылял сзади с радиостанцией – я часто оборачивался, и он это чувствовал. Я видел, как он отдувается, когда на коротких остановках присаживается на камни. Черт, вот повезло‑то… Он так старался следовать инструкциям, по которым он не должен был подходить ко мне ближе двадцати метров, что если укрывался в удобной лощинке на пару метров ближе или дальше, то, испуганно глядя на меня, выползал из нее и набирал нужное расстояние, зачастую весьма неудобное. Эти двадцать метров были золотой дистанцией, которую мы сами вычислили опытным путем, чтобы торчащая антенна не указывала душманским снайперам на находящегося рядом офицера и чтобы радист в то же время мог услышать мою команду и, при необходимости, подобраться ближе. Вымерять это расстояние с точностью до метра было и бессмысленно, и опасно, и создавало лишнюю суету, что меня раздражало еще больше. Старательный идиот – самый бесполезный тип солдата. Я боялся их пуще разжалования и душманской пули, поскольку именно они и могут тебя привести к обоим результатам. Я всегда терялся перед таким солдатом, чувствовал неудобство: наказывать жаль и, вроде, не за что: хоть и дурак, зато старается; а если не наказывать – может понять как поощрение, и тогда уж – лучше сразу сдаться в плен врагу! Навязался же он на мою шею именно в этой, важнейшей для меня и для всех операции… Несчастная судьба…

Пока еще окончательно не рассеялись сумерки, я подошел к нему и сказал:

– Мухин, твою мать, ты не должен линейкой отмерять эти двадцать метров. Плюс минус пять – роли не играет, хуже, если ты будешь здесь метаться взад‑вперед, тогда тебя точно укокошат. Понял?

– Так точно, тащ гвардии лейтенант, – сказал Муха угрюмо.

Он посмотрел на меня, как пьяный на говорящую корову: раскрыв рот и выкатив глаза. Из чего я заключил, что разъяснение мое не удалось. Слишком длинную и неконкретную фразу я сказал: то двадцать метров, то, вроде, и не двадцать – обычные офицерские придирки и издевательства над простым солдатом.

– И рот закрой, очередь поймаешь в дырку, – сказал я уж совершенно лишнюю грубость. Молодого солдата и так все шпыняют, хотя бы от офицера он вправе не ожидать незаслуженных пинков. Но я был очень раздражен, Муха действительно мог мне все сегодня испортить – всем испортить.

Развиднелось окончательно, и вскоре мы подошли к знаменитому повороту. Ему предшествовало значительное сужение оврага, образующее узкий проход – как будто ворота, только без верхней перемычки. Осталось только войти в эти «ворота смерти» – невольно залезло в голову это киношное выражение – и повернуть налево в ущелье. А там придется остаться на полностью простреливаемом пространстве, под пулеметами, которые рано или поздно заработают. И, вполне возможно, попадут в меня еще прежде, чем я сумею их засечь. В меня или не в меня, но в кого‑то они точно сегодня попадут. Как раз для всех важно, чтоб в меня если и попали, то в самую последнюю очередь. Нас было три офицера: мой товарищ по батальону, командир взвода разведки старший лейтенант Кузьмин, с которым мы и дружили, и не раз ходили вместе на операции, отчасти поэтому меня и послали корректировщиком с разведчиками, комбат обычно учитывал такие психологические детали; затем – приданный нам «от летунов» авианаводчик Серега, тоже старший лейтенант, но, как все летуны, подчеркнуто расхристанный, в куртке без ремня, обросший больше положенного и без знаков различия; он шел с батальоном во второй раз, и мы уже с ним вполне сдружились – угостили друг друга сигаретами и водой из собственных фляг, обменялись первоначальными данными о семьях и глупых военачальниках и даже поговорили о философии – можно ли жениться на девушке, которая «сразу дала», или лучше поискать другую; ну и я – лейтенант, командир взвода разведки и управления минометной батареи 3‑го парашютно‑десантного батальона 350‑го парашютно‑десантного полка Федор Травников. В старой России военные, наверное, перекрестились бы перед боем, а мы лишь поглядели друг другу в глаза, похлопали по плечам и сказали: «Ну, давай». Наши солдаты замерли на своих местах в ожидании команды.

Все было отработано заранее: сначала пустили собаку, она выбежала за поворот – на линию возможного огня, но никто не стрелял. Пес обнюхал видимое нами из‑за угла пространство и сел возле найденной мины в выжидательной позе, посматривая на сержанта‑сапера, своего хозяина. Дальше командир разведки подавал своим бойцам команды только пальцами: первым по движению указательного пальца побежал пулеметчик на заранее присмотренное место, молниеносно упал за камень и приготовился к стрельбе. За ним побежали еще двое бойцов – заняли позицию для стрельбы. Затем к собаке подбежал сапер и принялся работать с миной. Никто не стрелял. «Неужели духов перебило авианалетом и артподготовкой, они испугались и ушли?» – Сознание само хваталось за эту успокоительную мысль и тут же подвергало ее насмешке. Такого еще не бывало, по крайней мере, здесь, в Луркохе.

Мину вытащили, собаку пустили дальше, и за поворот втянулась, занимая удобные позиции для стрельбы, уже половина разведвзвода, в том числе и я. Окапываться без лома или даже динамита здесь бессмысленно, да и что окапываться – надо идти вперед, поэтому я нашел небольшую ложбинку, подгреб себе камней и стал проедать глазами окружающие скалы через бинокль. Муха по моему распоряжению остался пока на месте. Между нами было всего метров двадцать, но я лежал на простреливаемом пространстве, а он за стенкой.

Было очень тихо, слышно даже, как скрипнула галька под ботинком лежащего далеко впереди разведчика, что усиливало напряжение, – мне всерьез показалось, что пластины бронежилета дребезжат в такт моему сердцебиению. Каждую секунду ожидаешь очереди, ведь мы сейчас ползем по месту, которое еще ни разу не прошли наши войска. Страшно мне, пожалуй, по‑прежнему не было; меня била лихорадка восторга и опасности, но не страха смерти.

За поворот втянулась уже большая часть наших людей, в укрытии оставалось еще человек шесть, вместе с Кузьминым и моим радистом. Разведчики передвигались вперед короткими перебежками, в сложной и даже для меня неуловимой последовательности. Перемещения происходили так быстро, что, казалось, если бы притаившийся душман и захотел пристрелить солдата, то просто не успел бы прицелиться. Вскакивал все время кто‑то из лежащих, про существование кого уже, казалось, все позабыли, стремглав летел на примеченное место, мгновенно подгребал камни и замирал. И так, прихотливой многоножкой – которой ноги теперь очередь? – перемещался взвод. Я выжидал своей, заранее оговоренной очереди, переглядываясь с Мухой и командиром разведчиков. Сейчас должен был выскочить Кузьмин, затем я меняю позицию, затем выходит из‑за укрытия Мухин, последним выходит авианаводчик.

Командир разведчиков улыбнулся мне, прежде чем выскочить на линию прострела и ловко, невесомо побежал – будто летел, мы всегда соперничали с ним и его солдатами на разных батальонных соревнованиях. Победа бывала то за разведчиками, то за нами, но сам Кузьмин, надо было признать, все же превосходил меня, по крайней мере в стремительности. Я улыбнулся ему в ответ, и когда поднял для приветствия руку с биноклем – «нормально все, Витя», – он уже бежал, и тут же я услышал пулеметную очередь и увидел очень хорошо, поскольку лежал у пробегающего Кузьмина почти под ногами, как в него на лету вошла половина этой самой очереди. Все было в точности, как в моем навязчивом сне про собственную погибель. Снились ли Кузьмину такие же сны? Я слышал, как в него входили пули, как ударяли они по пластинкам бронежилета, будто по клавишам пианино с разным тоном, как он упал, достигнув выбранного им в прыжке места, наверное, уже мертвый; как тяжело громыхнуло, свалившись, тело, и как мгновеньем позже звякнул в последний раз неплотно застегнутый бронежилет. И даже облачко пыли заметил, которое поднял, упав, Витя Кузьмин, про которого я знал все на свете, даже то, когда и при каких обстоятельствах он впервые поцеловал барышню, – так мы дружили. Теперь он лежал в виде пыльной кучи лохмотьев в двух шагах от меня на горячих афганских камнях, и я подумал: «Как странно, что вот теперь все его целованные и недоцелованные барышни, о которых он мне успел рассказать, роились где‑то на фоне русских березок и автоматов с газированной водой – только в моей голове и памяти, пока меня еще не убили двумя камнями дальше. А если так случится, то, значит, и эта память исчезнет. Как странно…» Голова моя закружилась от этой мысли, но испугаться я еще не успел. Стреляли уже и по мне и только чудом не попали. Пальба со всех сторон началась такая, что у меня не было уже шансов ни наблюдать за ней, ни даже самому отстреливаться, только закатиться в ложбинку, свернуться в комочек и ждать, чем все кончится. Хорошо, что я камни себе подгреб довольно большие, не поленился, это и уберегло от смерти в первую же секунду, но дальше может и не уберечь, камни уже наполовину разлетелись. Я приготовился к смерти, уж если суждено, то что ж…

И тут я с ужасом увидел выбегающего из укрытия, инвалидски ковыляющего под тяжестью рации Муху, – каска на голове болталась, как на шесте. Он долго и неловко бежал прямо под пулями и с грохотом шлепнулся совсем недалеко от меня, но у противоположной стенки узкого ущелья. Упавши, он заерзал, а значит, не был даже ранен, несмотря на очень плотную стрельбу. Я подумал о том, что у меня еще не было такого бестолкового солдата, как Мухин. Наверное, так повезти может только вот такому идиоту. В нашем положении было бы разумней, чтобы он оставался там за поворотом в полной безопасности. Если его сейчас шлепнут, то и я здесь совершенно бесполезен. Черт дернул его бежать под пули…

– Мухин, ты жив? – крикнул я ему.

– Так точно, тащ лейтенант.

– А радиостанция жива?

– Щас посмотрю.

Он закопошился, снимая со спины рацию, а я следил за ним с замиранием сердца – сейчас он представлял собой отличную мишень.

– Камней подгреби, дубина! – крикнул я.

Но тут же подумал, что и это опрометчивый совет. Где он будет их сейчас нагребать? Между тем Муха удачно выполз из лямок радиостанции, осмотрел ее и крикнул сквозь стрельбу:

– Жива, тащ лейтенант.

Я еще раз подивился Мухиному счастью: проплясал, как обкурившийся носорог, под пулевым дождем – и ни тебе царапины – ни ему, ни радиостанции. А вот товарищ мой Кузя, куда какой шустрый был, славился как раз тем, что умел исчезать из видимости соглядатаев как привидение, солдаты меж собой звали его «домовенок Кузя», – не успел высунуться, как схлопотал целую очередь в грудь. И я почувствовал сильную зависть и ревность к Мухе, зависть к его остолопскому везению. Неизвестно, сколько осталось мне, я ведь не такой везучий. Как мне хочется, чтобы мне сегодня повезло. И почему это везенье Бог подарил Мухе, а не мне, он ведь все равно дурак и проживет свою белобрысую жизнь понапрасну, не то что я, такой уже умный и столько уже прочитавший разных книг, а сколько еще прочитаю… Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо, муха по полю пошла, муха денежку нашла… И мне стало очень одиноко, как бывает, наверное, только в детстве, когда кажется, что родители тебя бросили в этом холодном детском саду, где все такие чужие и злые, и родители больше никогда уже не вернутся. Одиноко, как в детстве и перед смертью.

Почему‑то обидно было остаться именно здесь – в незнакомом ущелье, между чужих камней (хотя какая, в сущности, разница, где быть убитым?). Я смотрел, лежа на боку, на вершины скал, на движущееся над ними небо и думал: неужели мое сознание угаснет вот именно сейчас, среди этих дурацких камней. Меня, конечно, извлекут из‑под обломков и погрузят в вертолет у нас не бросают даже трупы, тем более офицеров, – положат в гроб и отправят матери. Но буду ли уже это я? Обрывки моих бессмертных мыслей навсегда останутся здесь, среди этих скал, и их вершины будут последним, что я увижу…

 

 

Между тем я не был даже ранен и должен был заняться чем‑нибудь более насущным, чем предсмертное философствование. За эти мысли мне станет потом стыдно, особенно за ту, что пожелал смерти Мухе вместо себя самого. «Определил ценность перед Богом, – вспоминал я спустя несколько лет после этого лежания в ущелье под пулями, – по числу прочитанных книг, кааазел…» Я принялся за дело и попытался прикинуть расстояние до целей. Пулеметы били сверху с двух сторон, и стрелять по ним теперь было нельзя, вся пристрелка пришлась бы по лежащим внизу разведчикам; это станет возможным лишь когда мы выберемся отсюда. Я перевернулся на бок в своей ложбинке, чтобы лучше видеть Муху и пулеметы, – и тут же получил очередь в свою сторону, которая, впрочем, не нанесла мне вреда. Если они вот так никому не дают даже шевельнуться, значит, они с самого начала держали под прицелом все наши маневры и только выжидали, пока втянется весь взвод, – побежал офицер, и ударили. Неужели уже всех перестреляли, один я остался? Нет, всех так быстро не могли, двадцать человек не могли. У меня было сильное искушение рывком преодолеть эти двадцать примерно метров до безопасного места, но теперь стало ясно, что не добегу. Я знал, что скоро подойдут роты, задымят все кругом, начнут палить во все стороны, чтобы дать нам выскочить… надо только подождать.

Я стал кричать Мухе, не шевелясь и не видя его.

– Муха, слышишь меня?

– Да, тащ лейтенант. Вы не ранены?

– Пока нет. Переходи на частоту командира батальона, передавай: «Я, Рама‑41, обстрелян противником за поворотом, есть потери, взвод лежит в пятидесяти метрах впереди меня, стрельба по целям невозможна, Маяк‑11 убит».

Я слышал, как Муха повторяет все сказанное короткими фразами…

– Они спрашивают, тащ лейтенант, как сам Рама‑41, не ранен?

– Передай, что жив‑здоров.

Я слышу, как он все передает. Потом пауза, и Муха, видимо, отвечает на вопрос комбата: «Я тоже в порядке».

Мы оба в порядке. Пока в порядке. Муха, правда, в большем порядке, потому что он за удобным уступом, и пулемет с северной стенки до него, кажется, не достает. Оглядевшись, я подумал, что душманам было бы лучше перестрелять нас всех поскорее, пока не подошли роты, – полчаса у них еще есть. Чего ж они медлят? Сейчас им ничего не угрожает. Если у них сейчас пара человек спустятся с горок, пока другие не дают нам поднять головы, и помечут в нас несколько гранат, то никто отсюда не выползет. Как хорошо, что я нагреб достаточно камней, да и ложбинка попалась удобная. Кому не так повезло с ложбинкой, тому уж ни в чем никогда не повезет. Но даже и когда подойдут роты, то вряд ли сразу сообразят, что делать при таком положении. Именно такие положения называют безвыходными. Я задумался над тем, что такое «безвыходное положение», и не мог понять окончательно. Наверное, это и есть смерть. Перед нею всяк становится философом, даже командиры взводов.

Подошли роты. Первой подошла семерка, где служил погибший Кузьмин, и я увидел хмурого капитана Зубцова, ее командира. Затем подошло управление батальона вместе с нашим комбатом майором Никольским, а за ним я разглядел своего батарейного командира – Денисова. Оба были озабочены, Денисов помахал мне рукой и улыбнулся. При батальонном он не стал кричать ничего ободряющего. Комбат же подошел к самому краю поворота и закричал, перебивая редкое постукивание душманских пулеметов:

– Ну что, Федя, докладай обстановку, что видишь? Сколько убитых, можешь сказать?

– Нет, не могу, Кузьмин убит, в двадцати метрах, не шевелится. Оба сапера тоже… Еще троих вижу, вроде шевелились, но никто не стреляет, головы не поднять…

Стараясь не высовываться из‑за своей кучки камней, я повернулся на бок, лицом к проходу, где стояли комбат и офицеры батальона, и, сложив ладони рупором, выбирая паузы между душманскими очередями, прокричал все, что знал и понимал: что стрелять артиллерией нельзя, авиацией – тем более, что главное – два крупнокалиберных пулемета на обеих сторонах ущелья, передал примерные координаты.

Комбат выругался в подтверждение того, что информация дошла, и крикнул мне: «Не дрейфь, Федя, щас мы смажем ей термоядерным вазелином и вдуем по самые эполеты».

Я улыбнулся и уже не дрейфил, здесь на глазах товарищей умирать было не так отвратительно; я даже чувствовал себя довольно героически. А с приходом Никольского сердце мое и подавно успокоилось. Не было ситуации, которую он не посчитал бы пустяковой и не принялся разрешать с азартом и прибаутками тракториста, соблазняющего дородную колхозную доярку. Это была его личная манера партполитработы в бою, «никольские народные сказки», как называли ее солдаты и офицеры батальона, – замена необходимым, но пустозвонным наставлениям об интернациональном долге. Об этом знали все и с удовольствием ему подыгрывали, даже замполиты не возражали. В виде грудастой и задастой «Машки» (иногда «Люси»: «Ты, саалдат, хочешь Машку с ляжкой или Люсю с большой сиськой, выбирай»), «динамящей» достойного парня, он представлял любые затруднительные обстоятельства: приезд начальства, тяжелый переход, любой бой и даже вот такое крайнее положение, как теперь. Самая Судьба, она же Смерть, выступала по комбатовской мифологии ядреной девкой, ускользающей от могучих объятий честного воина, и к ней надо было подступиться, обольстить, обмануть, овладеть хотя бы силой. И еще не было случая, чтобы она «не дала» нам всем вместе с майором Никольским и по многу раз. Это были настоящие мифы Древней Греции, переписанные батальонным Гомером в чине ефрейтора. Солдатам нравилась эта игра, она превращала для них войну в поход на деревенские танцы, а точнее – «по бабам», как выражался сам Никольский, впрочем, с неисчислимым количеством похабных вариаций: «шушку взлохматить», «сперматозоид разогреть»… Остальные образы этих «заветных сказок майора Никольского» я воспроизводить уже не стану, пусть меня простят… Мне рассказывали много позже, что когда уж Никольский стал командовать полком, то назначил себе в ординарцы специального прапорщика, который ходил за ним и поминутно записывал его зубоскальство.

Зато весь батальон до последнего кашевара включался в это коллективное «взлохмачивание шушки» – массовое творчество, где каждый старался переплюнуть другого, и делали это с огромным азартом и воодушевлением. Это ведь не война, это ведь просто «Машку за ляжку, а Люсю за грудь», а это уже совершенно меняет дело и уже не так опасно. Все очень любили воевать вместе с Никольским, считалось, что с ним нам все по плечу. Случалось, он и умирающему говорил: «Потерпи браток, потерпи, щас мы ее тебе притащим, и ты ее отделаешь во все щели, а если не успеем, то в госпиталь доставим с первым вертолетом, тебе какую – посисястей или позадастей? Какую скажешь, родной, какую скажешь…» И солдат улыбался через боль последней улыбкой, а несколькими минутами позже умирал в агонии на полу вертолета по пути в госпиталь. И в этот день, когда я лежал на дне ущелья, ожидая смерти, головой навстречу душманам, мы, конечно, тоже играли в эту же самую игру, только с небольшими вариациями: ущелье представлялось нам объектом взлохмачивания, а наш батальон – известно чем… субъектом. Впоследствии, учась в гражданском институте, я был кратко ознакомлен с учением знаменитого Фрейда, тем удивительнее представал предо мною военный и научный гений нашего комбата майора Никольского, прозревшего эту глубокую научную истину и применившего ее к делу независимо от упомянутого Фрейда.

Комбат высунулся из‑за угла посмотреть диспозицию, и в ту же секунду туда угодила пулеметная очередь с северной стенки ущелья. Никольский отшатнулся и стал быстро распоряжаться – солдаты задорно забегали, как на соревнованиях. Положение было непростым: надо было закидать шашками большое пространство, на котором лежали вдоль ущелья разведчики. Приступили к делу. Как только пошли дымы, духи все поняли и усилили пальбу. Стреляли сквозь дым, но это пространство было столь узким и так хорошо пристрелянным, что дымы мало уменьшали опасность, но, по крайней мере, давали шанс выскочить. Иного не было. Скорее всего, размышлял я, комбат послал сейчас кого‑то забраться на противоположную отвесную стенку, и скоро начнется ответный огонь, его надо дождаться и тогда рискнуть. Сердце колотилось все быстрее, не терпелось поскорее выскочить… вот, пауза в стрельбе, ее бы вполне хватило, чтобы миновать отделяющее меня от спасения пространство, если рвануть сразу после прекращения стрельбы… Но духи – опытные воины, стреляют короткими очередями через неравные промежутки времени, так опаснее всего. Нет, сейчас надо набраться терпения и ждать, особенно когда спасение совсем рядом; обидно погибнуть, когда уже появился шанс выжить.

Вот кто‑то из впереди лежащих солдат пытается выскочить, восприняв дымы как сигнал к отходу, и, не добежав до меня, падает. Я кричу комбату:

– Кто‑то пытался выскочить, не смог. Ранен или убит.

– Федя, кричи сколько хватит мочи: не двигаться! Сигнал к отходу – красная ракета.

Я кричу про красную ракету, но никто мне не откликается. Нет, слышу, кто‑то повторил. Значит, не все трупы. Кто‑то есть еще живой.

Лица комбата и других офицеров были сосредоточенны, дымов набрасывали все больше. Постепенно огонь духов стал редеть, но прежде прошло еще около часа, когда наконец где‑то высоко над моей головой заработал наш пулемет и вслед за ним еще более редко и глухо – автоматический гранатомет. Это Никольский послал кого‑то в обход, и они уже вышли на позиции. Теперь повоюем… Мне показалось, что духовский огонь стал еще реже, они были вынуждены стрелять и по нашим огневым точкам наверху. Крупнокалиберный на южном склоне смолк, но пулемет на северном склоне был вне досягаемости, и он простреливал как раз поворот, в который нужно было опять занырнуть. Пули через небольшие интервалы точно ложились по линии, которую надо было пересечь. Видимо, пулемет был стационарно закреплен, а на прицеле имелась какая‑нибудь метка. Тогда солдаты по приказу комбата стали таскать к проходу камни и выбрасывать их на линию обстрела. Вскоре выросла значительная куча, в которую утыкалась пулеметная очередь. За эту кучу нужно было только закатиться. В ожидании ракеты я перевернулся на живот, подобрал амуницию, согнул ногу в колене и приготовился к рывку. Где же ракета, где же? В напряжении я задыхался, подбородок мой почти касался земли. Последнее, что я запомнил в этом ущелье навсегда, – это бороздка от моего дыхания на мелкой афганской пыли и разлетающиеся от моего очередного выдоха мельчайшие песчинки.

Наконец ракета. Навстречу нам, лежащим, рванулись из‑за поворота два бойца – вытаскивать раненых. Я махнул Мухе: беги! Тот вскочил, казалось придавливаемый радиостанцией, и, так же неловко култыхаясь, побежал за спасительный поворот. Все во мне сжалось от напряжения: вот сейчас, за Мухой и мне… пора! Вскочив, я рванулся было к повороту, да вдруг мне стало стыдно, что я вот живой убегаю, а друг мой Кузя лежит здесь, в двадцати метрах от меня. Может, жив еще. Я на ходу повернул и в три скачка оказался рядом с Кузей; он лежал, упершись лбом в камни, головой к противнику, как и положено храброму воину. Я перевернул его на спину, он был мертв; затем я попытался взвалить его на себя, но он был нелегким парнем, да еще и в бронежилете, с ранцем… Под обстрелом, пусть даже слепым, это было весьма опасно. Наконец мне это удалось: «Пошли, Кузя, пошли домой», – шептал я своему мертвому товарищу и рванул к повороту с ношей на спине. Пробежав метров десять (а всего надо было, пожалуй, не больше сорока), я почувствовал, как по Кузиной спине застучала пулеметная дробь. «Если бы до этого он был еще жив, то сейчас бы уже перестал», – подумал я с какой‑то неуместной игривостью. И еще успел подумать – хорошо, что я не стал снимать с него бронежилет. Через два бронежилета и одно тело очередь оказалась мне не страшна. Через одного Кузю – пробила бы, наверное, и меня насквозь. «Спасибо, Кузя, – шептал я ему в тот момент, когда меня достала‑таки в плечо одна из пуль. – И это ничего, – сказал я себе и Кузе, – касательное, добегу». Но затем другая пуля ударила меня в бедро, и я упал вместе со своей ношей, на какое‑то время выскочив из сознания от боли.

Когда я очнулся, то понял, что был кем‑то влачим за воротник и ремни по камням к этому самому вожделенному повороту, до которого я не добежал метров двадцати, и каждый рывок отдавался болью в простреленной руке и ноге. Кто‑то изо всех сил кряхтел у меня за головой и упирался ногами в каменистый грунт прямо возле моего уха.

– А, очнулись, тащ лейтенант, щас еще немного осталось, еще чуть‑чуть… – задыхался Муха.

– А где Кузьмин? – спросил я совершенно бессмысленно и тут же устыдился: его спасают, еще живого, а он про мертвого беспокоится.

– Его потом, потом вытащат… крючками… комбат сказал.

Я стал помогать Мухе, отталкиваясь здоровой ногой и рукой.

– Автомат? – спросил я.

– У меня, – сказал Муха.

– Радиостанция где?

– Да на месте, на месте, тащ лейтенант, я ее отнес сначала.

Тогда я понял, что он уже был в безопасности, но выскочил снова за мной. Нам оставалось еще с десяток метров, когда Муху достала пуля. Он выпустил меня, уткнулся лицом в землю и заскулил. Я продолжал ползти на заднице, отталкиваясь здоровой ногой и рукой. Навстречу рывком выскочили четверо солдат и мигом втащили нас с Мухой в безопасное место. Денисов наклонился надо мной, и я отдал ему свою рабочую карту, на которой успел кое‑как нанести духовские огневые точки. Меня и Муху, а также других раненых и убитых погрузили в вертолет и отправили в тыл, конец дня мы уже встретили в госпитале. Ущелье было взято в этот же день дивизионной разведкой и батальоном спецназа, переползшими ночью через хребты, именно тогда, когда наш батальон изображал героическую лобовую атаку. Нам это обошлось в семь трупов и полтора десятка раненых. И как это мне сразу в голову не пришло, что столь бессмысленная акция может быть только отвлекающей? Впрочем, на нее клюнули и душманы, оттянув к нам большую часть своих сил и обнажив хребты, через которые спокойно переползли разведчики. Пригодилась и моя карта с огневыми точками, по которым хорошо поработала наша артиллерия с авиацией, как только нас вытащили из ущелья. Меня за это представили к ордену, Муху – к медали «За Отвагу».

 

 

В госпитале мы даже сдружились, насколько это было возможно между солдатом и офицером, да еще из одного подразделения. Мы оба отделались относительно легко. Мои кости остались нетронуты, лишь на бедре и плече были немного порваны мышцы, правда, я потерял довольно много крови. Его рана была посерьезней – задета плечевая кость; но тоже не смертельная. Я стал захаживать к нему в солдатское отделение, когда смог передвигаться хотя бы при помощи костылей, делился разными пряниками и печеньями, которые я покупал в военторге или мне приносили батальонные офицеры, добиравшиеся до гарнизонного госпиталя. Денисов часто собирал и передавал мне с оказией что‑нибудь съестное или книги. Для Мухина тоже в батарее обязательно собирали небольшие передачки, но их оставляли у меня, поскольку Муха был еще солдат молодой, года не отслужил к тому времени – все могло случиться. Он приходил по моему зову, и мы с ним устраивали небольшой пир у меня в палате, а потом кое‑что из еды он забирал с собой, делился с товарищами, остатки же хранились у меня под койкой. Раненые офицеры, лежавшие со мной, неодобрительно бухтели на такие визиты, но однажды я резко выговорил, что этому солдату я обязан жизнью, и разговоры прекратились. Впрочем, он и не злоупотреблял визитами в офицерскую палату или заходил очень коротко, спрашивал о самочувствии, сидел пару минут на моей койке, забирал немного еды и уходил. Он как раз чутко понимал все мои неудобства в отношениях с офицерами из‑за его приходов и в близкие товарищи набиться не пытался, сохранял дистанцию.

Date: 2015-12-13; view: 267; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.005 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию