Основатель Игнатий Лойола, его происхождение и обращение

В марте 1515 года в Пампелуне, в Наварре, епископский судья и представитель коррехидора[1]провинции Гипускоа сильно поспорили из-за молодого рыцаря, который с последних чисел февраля ожидал суда в тюрьме епископского дворца. Молодой преступник совершил вместе с одним клириком во время веселых ночей карнавала ряд «огромных преступлений» в провинции Гипускоа, ускользнул из суровых рук коррехидора, бежал в Наварру и теперь утверждал, что он тоже клирик и, следовательно, не подлежит осуждению королевским судом, а должен отвечать за свои проступки перед более снисходительным церковным трибуналом. К несчастью, коррехидор смог доказать, что обвиняемый вел совершенно недуховную жизнь, что в течение долгих лет он носил одеяние и оружие рыцаря и длинные волосы без малейшего следа тонзуры, «величиной хотя бы со свинцовую папскую печать». Поэтому коррехидор энергично требовал от духовного суда выдачи бежавшего. Церковному судье оставалось только удовлетворить это требование, и, хотя у нас нет документальных данных, весьма вероятно, что заключенный был передан светскому трибуналу и подвергнут суровой каре: светский суд любил сурово наказывать за проделки дворян, особенно если последние так неблагоразумно рассчитывали ускользнуть из его рук.

Конфликты между церковными и светскими судами в эту эпоху происходили нередко; молодые люди и теперь достаточно часто позволяют себе эксцессы во время ночей карнавала. Однако упомянутые выше документы особенно заслуживают изучения потому, что в них мы впервые встречаем имя, которому предстояло в будущем приобрести огромную известность.

Дон Игнатий (Иниго) Лопес де Рекальдо Лойола — таково было имя того молодого рыцаря, из-за права судить которого спорили государство и церковь; а его верным товарищем, принявшим участие в его «огромных и вероломных преступлениях», был капеллан дон Педро де Онас Лойола. Акты не говорят нам, в чем заключались эти преступления, но они несомненно доказывают, что дон Игнатий не был в это время святым и нисколько не стремился стать им. Впрочем, а как могли у него уже тогда появиться такие высокие стремления? Конечно, вполне возможно, что отец, дон Бельтрам де Лойола, предназначал его одно время для духовной карьеры. У дона Бельтрама было не менее тринадцати детей, и вполне естественно, что ему могла прийти мысль направить последнего из своих восьми сыновей, дона Игнатия, на церковную стезю, тем более что старший, дон Педро, был уже вполне прилично обеспечен благодаря деятельности на этом поприще.

Но если и предположить, что подобный проект когда-либо существовал, то позднее дон Бельтрам, несомненно, оставил его, так как мы встречаем дона Игнатия совсем еще молодым пажом в доме великого казначея дона Жуана Веласкеса-и-Квеллара в Аревало, в Кастилии. Этот дом бесспорно считался одним из наиболее выдающихся заведений придворно-рыцарского воспитания, находившегося тогда в Испании в стадии наивысшего расцвета. Но образ жизни этого дома был не таков, чтобы состоявшие здесь юные пажи могли почувствовать склонность к святой жизни. Поэтому мы не должны удивляться тому, что в 1515 году двадцатичетырехлетний дон Игнатий еще вел светский образ жизни. Теми божествами, которым он служил всем сердцем и всей душой, были любовь и честь. Если, кроме того, он гордился своей католической верой, глубоко презирал новообращенных морисков[2]и горел желанием сразиться с неверными, и в этом не было ничего поразительного для испанского рыцаря. Конечно, у него был также свой, особенно чтимый святой, и этого святого, апостола Петра, он прославлял даже в стихах.

Ни одна черта в характере и поведении Игнатия не свидетельствовала об особенно живом интересе к религиозным вопросам. Однако рано было замечено, что он обладает исключительной способностью заставлять людей делать то, что он хочет, и вести трудные переговоры. Поэтому в семье не сомневались, что он пойдет дальше своих старших братьев, которые избрали себе военную карьеру и успели уже доблестно поддержать честь дома Лойолы на полях битвы в Южной Италии и в рядах конкистадоров Нового Света. Но пока он был еще молодым рыцарем, с массой свободного времени, без больших перспектив на какую-либо выгодную должность. Поэтому не следует удивляться, что горячая кровь Лойолы находила выход во всякого рода буйных предприятиях, что он, за неимением чего-либо лучшего, с увлечением разыгрывал из себя донжуана и совершенно бесполезно тратил время на сочинение стихов, чтение романов и на всякого рода приличествующие его сословию развлечения.

Но в мае 1521 года для этой молодой невостребованной силы наступил час испытания, когда французская армия внезапно перешла Пиренеи, оспаривая победу Карла V[3]над восставшими кастильскими городами. Вторжение увенчалось полным успехом, и испанские войска были вынуждены уйти со всей территории Наварры. Только в цитадели Пампелуны остался небольшой гарнизон. Но и он был так мало расположен к решительным действиям, что на военном совете офицеры высказались за немедленную капитуляцию.

Против сдачи выступил только один; то был дон Игнатий де Лойола. «Не сдаваться, драться врукопашную» — таков был лозунг, который он выдвинул с пылким красноречием. Убедительность его слов была так велика, что безумное предложение было принято. Французский военачальник со своей стороны, не колеблясь, принял самые решительные меры. 21 мая, на заре, он приказал идти на приступ крепости. Уже одно из первых ядер пробило широкую брешь в стене, на которой ожидал врага дон Игнатий, приготовивший свою душу молитвой и покаянием; другое ядро едва не оторвало правую ногу храброго защитника, между тем как левая нога была тяжело ранена оторвавшимися от стены камнями. Вскоре крепость, последняя опора Карла V в Наварре, пала.

Великодушный победитель приказал тщательно перевязать раненого и, как только позволило его состояние, перенести его на носилках через горы в замок Лойола около Аспейции. Переезд причинил Игнатию большие страдания. Скоро выяснилось, что первая помощь была оказана плохо и правая нога срослась неправильно. Пришлось ее снова ломать. Положение Игнатия после этой операции настолько ухудшилось, что 28 июня его причастили. Но в полночь, когда уже начинался день, посвященный святому Петру, которого больной всегда очень чтил, наступило внезапное улучшение.

Игнатий постепенно поправлялся. Кости уже начали срастаться, как вдруг он с ужасом заметил, что его правая нога стала короче левой и что на ней выше колена появилась отвратительная опухоль. По-видимому, неумелые хирурги позабыли поместить осколок кости на свое место. Игнатий немедленно решился подвергнуть себя новой ужасной операции. Опухоль срезали, и ногу в течение нескольких месяцев растягивали и растирали мазями. Однако, хотя пациент перенес все эти мучения с невероятной стойкостью, желаемого результата достичь не удалось. В течение нескольких месяцев Игнатий не мог ходить, а правая его нога так и осталась значительно короче левой.

Вместо того чтобы снова думать о войне и приключениях, нетерпеливый рыцарь надолго оказался в постели и вынужден был примириться с печальной мыслью об отказе от рыцарской карьеры. Чтобы утешить и развлечь себя в печальном положении, он обратился к обычному ресурсу больных и потребовал книги — конечно, такие, которые любил: рыцарские романы, новеллы и другие занимательные сочинения. Но в замке Лойола нашлось всего-навсего две книги, которые и дали больному: сборник легенд о святых и «Жизнь Христа» картезианца Лудольфа Саксонского в испанском переводе Амвросия Монтесино. Игнатий с жадностью набросился на увесистые фолианты, однако скоро разочаровался и отложил их в сторону. Он предпочитал лежать неподвижно, мечтая с открытыми глазами часто в течение трех или четырех часов подряд о Жермене де Фуа, даме своего сердца. Однако скука, овладевавшая им в течение долгих дней выздоровления, снова и снова заставляла его возвращаться к этим двум книгам и все более погружаться в них.

Как обычно бывает, чем чаще он читал их, тем более свыкался с теми странными образами, которые они вызывали перед его глазами. Постепенно в нем зародились новые мысли, открывшие неожиданные пути его честолюбию. «Что, — говорил он себе — если бы ты стал таким святым, как Франциск или Доминик, и даже превзошел бы в святости Франциска и Доминика?» Однако сначала он только играл этими идеями, как незадолго перед тем играл своими любовными мечтами. Но однажды он с удивлением заметил, что они действуют на его настроение совершенно иначе: за картинами светских наслаждений быстро следовали тревога и печаль, между тем как мечты о духовном будущем порождали длительную радость.

Осознание этого факта произвело на него очень глубокое впечатление. Уже в это время он смутно разгадывал тайную причину этого различия: Бог и Сатана таинственным образом вели спор из-за его души. Из этого, сначала неопределенного, представления он скоро вывел очень важное правило поведения: отдаваться лишь тем планам, мыслям и чувствам, которые могут привести его душу в состояние длительного радостного напряжения.

Так постепенно исчезали на его горизонте миражи мирской славы и земной любви. В одну из бессонных ночей ему явилась Мадонна с младенцем Иисусом на руках. С этого момента исход внутренней борьбы был для него решен: Мадонна стала дамой его сердца; служение церкви сделалось его идеалом.

Весной 1522 года дон Игнатий навсегда покинул замок своих предков. Ближайшей целью его был Иерусалим. По возвращении оттуда он думал вступить в картезианский монастырь в Севилье или же странствовать из одного места в другое в качестве кающегося паломника. Но хотя он и истязал себя каждую ночь, как настоящий монах, кровь предков была еще настолько сильна в нем, что он во время одного из своих путешествий чуть не вызвал на поединок мавританского рыцаря, который позволил себе непочтительно отозваться о Святой Деве. Его отвратил от этого поступка мул, к которому он обратился за указанием, как к оракулу. Животное, которому он предоставил право решить вопрос, бессознательно свернуло с дороги, по которой поехал мавр, и тихо привезло своего всадника к самому известному из святых мест Каталонии — Монтсеррату. Здесь Лойола принес сначала общую исповедь, продолжавшуюся целых три дня. Затем, вечером 24 марта, он снял с себя свое рыцарское одеяние, надел одежду странника, велел увести своего мула, повесил свою шпагу и кинжал у алтаря Богоматери и заперся в церкви. Подражая своему герою Амадису[4], историю которого он прочитал в светской библии своего времени, он хотел посвятить себя в свое новое рыцарство ночным бдением.

То на коленях, то стоя он провел всю ночь перед чудотворной иконой в молитве. Утром он причастился и молча направился в Барселону. По дороге он остановился в Манрезе и решил здесь отдохнуть несколько дней в странноприимном доме святой Люции. Однако эти несколько дней затянулись почти на целый год. В Барселоне царила чума; порт был закрыт. Торговые связи с большими приморскими итальянскими городами, которые все еще держали монополию по перевозке на Святую землю, прервались. Опять случайность, которая повлекла за собой огромные последствия для мировой истории.

Находясь в вынужденном бездействии в Манрезе, нетерпеливый паломник предался благочестивым упражнениям и покаянию, чтобы основательно подготовиться духовными подвигами к святости, к которой он так стремился. Он не только три раза в день ходил в церковь, но каждый день в течение семи часов молился; он трижды в сутки бичевал себя; регулярно вставал в полночь, чтобы предаться своим благочестивым упражнениям; воздерживался в течение всей недели от мяса и вина и каждое воскресенье причащался. Игнатий не стриг волос и ногтей и ежедневно обходил город, прося милостыню. Эта внезапная, радикальная перемена образа жизни повергла его в состояние нервного возбуждения, благодаря которому он стал галлюцинировать наяву; в то же время у него появились мучительные сомнения относительно возможности всю жизнь предаваться этому аскетическому героизму.

Он не успел еще победить этого тревожного состояния, как его духовная жизнь потеряла равновесие. То он утрачивал всякую способность радоваться и не находил более удовлетворения ни в молитве, ни в богослужении. То, напротив, его охватывал ничем не вызванный восторг, освобождавший его от всякой печали, «как от сжимающей грудь одежды». Эта постоянная смена настроений вызвала в нем такое беспокойство, что он стал искать совета у лиц, известных набожностью. Но даже знаменитая пророчица Беата Манрезская не смогла прийти к нему на помощь, и его тревога только увеличилась, все более и более переходя в отчаяние. Он был уверен, что общей исповедью в Монтсеррате навсегда покончил со своим обремененным грехами прошлым; но в первые же воскресенья, когда он снова пошел исповедоваться, ему показалось, что это не так.

Игнатий поспешил исправить упущенное. По совету одного проповедника он снова принес общую исповедь. Но вместо того, чтобы исчезнуть, угрызения совести стали еще более сильными. При этом он чувствовал, что они для него бесполезны и даже вредны. Он никогда серьезно не сомневался во власти духовника отпускать грехи. Именно поэтому он горячо желал, чтобы его духовник формально запретил ему снова приходить со старыми, давно уже отпущенными грехами. Действительно, таково и было решение духовника, и он пришел к нему без всяких просьб со стороны Игнатия. Но все же духовник не сумел понять действительного состояния души Игнатия; иначе он не приказал бы ему исповедоваться только в тех грехах, относительно которых у него не оставалось никаких сомнений. Этот совет духовника только поверг его в новую душевную борьбу.

Муки Игнатия росли с каждым днем. Наконец он дошел до того, что в одно воскресенье после причастия почувствовал искушение положить всему конец, выбросившись из окна, возле которого у него была привычка молиться. Однако он вовремя опомнился. Глубокое потрясение его души вылилось в горячую молитву: «Господи, я ничего не хочу делать, что могло бы оскорбить Тебя». В то время когда он произносил эту молитву, ему припомнился чудесный рассказ из «Житий святых». Один святой заставил Бога услышать себя, отказываясь от какой бы то ни было пищи до тех пор, пока Бог не внял ему. Игнатий также решился испробовать это средство. В течение целой недели он ничего не ел. Но в следующее воскресенье духовник приказал ему принять пищу. Казалось, однако, что эта странная попытка увенчалась успехом: в течение целых двух дней он не чувствовал никаких угрызений совести. Но во вторник, когда он стал на молитву, угрызения совести опять охватили его с неслыханной силой. Воспоминание об одном дурном поступке пробуждало в нем воспоминания о других прегрешениях. «Его дух влекло от одного греха к другому». Ему казалось, что ни один грех не искуплен, что нужно опять и опять каяться.

За этим возбуждением последовал глубокий упадок духа. Но вдруг Игнатий как бы пробудился от тяжелого сна. Он вспомнил о замечательном опыте, который некогда получил в замке Лойола в то время, когда в его уме проносились то светские, то духовные планы на будущее. Как тогда, он и теперь пришел к выводу: мысли, смущающие и подавляющие душу, исходят от дьявола. За этим умозаключением немедленно последовало решение никогда не упоминать на исповеди о давно уже отпущенных прегрешениях. С этого момента он почувствовал себя свободным. Борьба была закончена: среди мук родился новый человек.

Впоследствии ученики Игнатия любили сопоставлять религиозную эволюцию Игнатия с религиозной эволюцией Лютера. Действительно, параллель между моральной борьбой Игнатия в келье доминиканского монастыря в Манрезе и моральной борьбой Лютера в Виттенбергском монастыре очень поучительна. Обоих ввергает в глубокое смятение, в сущности, одно и то же — потребность получить личную уверенность в прощении грехов. Обоим в этом душевном состоянии бессильны помочь утешения и благодать церкви. Но Игнатий не потрясен, как Лютер, до глубины души сознанием этого бессилия. Он ни на минуту не сомневается, что священник облечен властью отпускать грехи. В спокойные моменты он ясно сознает неосновательность своих мучений. Игнатий видит в них не естественное последствие своей виновности, а болезненное и ненормальное состояние, вмешательство посторонней силы, которая овладевает им против его воли. Поэтому мир возвращает ему не фраза из Священного Писания, как Лютеру, а умозаключение, что его угрызения исходят от дьявола. Это заключение с первого взгляда кажется чем-то совершенно произвольным; оно представляет собой предположение, которое принимают потому, что его хотят принять, а не убеждение, которому подчиняются потому, что вынуждены подчиниться. Однако Игнатием эта мысль овладела с силой убеждения: она была лишь следствием того общего мировоззрения, в атмосфере которого он вырос.

Поэтому не следует удивляться, что и впоследствии решения и убеждения Лойолы определяет не Писание, как у Лютера, а видения и озарения. Видение заставляет его снова есть мясо; целый ряд видений раскрывает ему тайны католических догматов и заставляет его реально переживать эти догматы. Так, Троицу он созерцает в форме трехструнного клавикорда; тайну создания мира — в форме чего-то неопределенного и легкого, испускающего блестящие лучи; таинственное сошествие Христа во время евхаристии — в виде световых лучей, спускающихся на дары в тот момент, когда их поднимает молящийся священник; человеческую природу Христа и Деву Марию — в форме тел ослепительной белизны; Сатану — в виде чего-то змеевидно сверкающего, подобно «тысячам таинственно мерцающих глаз».

Позднее эти видения иногда повторялись. Так, особенно часто до конца своей жизни он созерцал Христа в образе «чего-то большого, круглого, блестящего, как золото» или в виде «солнца»; он нередко видел также Троицу в форме «огненного шара», Святого Духа — в форме ослепительного пламени, Бога Отца и Деву Марию. Реже он слышал голоса. С ним часто случались «озарения», то есть состояния особенного возбуждения чувства и особенного просветления разума, не сопровождавшиеся видениями. Подобное озарение он испытал однажды в Манрезе, когда сидел погруженный в размышления у подножия креста на берегу Кардонера, устремив глаза в глубину ущелья, где бушевала река. Много тайн веры и науки стали тогда для него сразу ясными и светлыми, и позднее он утверждал, что все его занятия не дали ему столько познаний, сколько эти несколько кратких мгновений. Однако он не мог указать, какие именно тайны раскрылись ему в этот момент. От них у Игнатия осталось лишь смутное воспоминание, чудесное впечатление, как будто в это мгновение он был «иным человеком с иным умом».

Сам Игнатий называет видения в Манрезе «уроками катехизиса, данными самим Богом». Позднее они продолжали посещать Игнатия всякий раз, когда он чувствовал потребность в утешении или должен был принять какое-нибудь серьезное решение. Он никогда не сомневался в реальности этих откровений. Игнатий прогонял Сатану палкой так же, как бы он сделал с бешеной собакой. Он беседовал со Святым Духом, как будто бы видел его собственными глазами; он предоставлял все свои решения на одобрение Бога, Троицы, Мадонны и в момент их появления плакал от радости. В эти моменты Игнатий испытывал предвкушение небесного блаженства. Перед ним раскрывалось небо. Божество склонялось к нему в ощутимой, видимой форме, открываясь во всей своей полноте, силе, величии, милосердии. Поэтому неудивительно, что Игнатий почувствовал необходимость записать все эти видения в виде книги, наподобие древних пророков. Он идет даже гораздо дальше древних визионистов и точно отмечает дни и часы, так же детально описывает ход своих видений!

Историк не может ограничиться одним описанием этих переживаний; он должен попытаться дать им критическое объяснение. Большей частью мы имеем дело со световыми явлениями, которые сами по себе допускают самые различные интерпретации. Очень часто, по-видимому, это обычная игра солнечного света, которую может уловить всякий наблюдатель. Иногда это фантастические галлюцинации, какие могут испытывать самые обыкновенные люди в моменты сильнейшего возбуждения. Во всяком случае, значение, которое придает им Игнатий, всегда является результатом произвольного выбора и всегда обусловлено тем обстоятельством, что воображение Игнатия всецело живет среди представлений католической догматики. Это отчасти раскрывает нам секрет личности Игнатия. Мы имеем дело с душой, которая еще целиком живет в атмосфере средневековых концепций, которая во всяком непредвиденном душевном движении видит воздействие добрых или злых духов и всякое необыкновенное ощущение принимает за чудо.

Перед нами мистик и визионист, но мистик и визионист совершенно особого рода, визионист, которому удалось подчинить порывы своего воображения дисциплине своей железной воли и контролю со стороны в высшей степени изощренного ума. Уже в Манрезе Игнатий не отдается слепо своим видениям и озарениям. Он определяет их ценность на основании вполне определенных критериев: 1) по действию, которое они оказывают на его душу; 2) по внешним обстоятельствам, среди которых они происходят. Если за ними следует томление или упадок сил, если они возникают внезапно, во время ночного отдыха, или позднее, во время работы, если они, таким образом, нарушают порядок дня или жизненные планы, он рассматривает их как искушение или проявление злых духов.

На этой гипотезе он строит целую теорию о небесных и адских откровениях, о благотворных и обманчивых видениях и, опираясь на нее, с непоколебимой энергией дисциплинирует свою внутреннюю жизнь до тех пор, пока он, по его собственным словам, не стал «находить Бога, когда он его желал», то есть пока он не стал получать небесные откровения всякий раз, когда ощущал в них потребность. И, как пунктуальный солдат, он в конце концов дисциплинирует и эту потребность. Позднее он стал отдаваться ей обычно лишь во время ежедневной мессы. И сама месса была подчинена определенному правилу: она должна продолжаться ровно полчаса.

Таким образом, у этого визиониста воля и ум развиты, несомненно, гораздо сильнее, чем фантазия: ум — потому, что Игнатий контролирует и критически наблюдает все движения своей духовной жизни и проникает в таинственную жизнь своего «я» вплоть до самых сокровенных глубин; воля — потому, что он безусловно властвует над своим телом, жестами, языком и переносит тяжелейшие операции, сильнейшие боли печени и зубов, не издавая ни одного стона; у него никогда не вырывается необдуманного слова, каждое движение век кажется его ученикам преднамеренным, и так же безусловно управляет он своими эмоциями и даже своими силами визиониста. Можно сказать, что он становится тем, чем хочет быть. Он творит и формирует свое «я» сознательно по определенному идеалу, так же, как художник создает из мягкой глины статую, образ которой в неопределенных очертаниях присутствует в его воображении.

Таким образом, своеобразным даром этого визиониста является не живая и плодовитая фантазия, как у других визионистов, а совершенно необычная, даже единственная в своем роде сила воли. Люди, которые могут властвовать над своим гневом, встречаются, конечно, довольно часто; но люди, у которых вся игра чувств покорна их воле, как у Игнатия, составляют редкое исключение даже среди великих аскетов и властителей. Фантазия Игнатия, наоборот, была бедна и слаба потому, что запас образов у него скуден и мало оригинален, а видения его отличаются чрезвычайным однообразием. Но он сумел так дисциплинировать свою фантазию, что она стала повиноваться ему и претворять в образы и переживания все, что сколько-нибудь долгое время занимало его душу. Эта черта настолько своеобразна, что едва ли можно найти что-либо подобное ей. В ней, может быть, сказывается сильнее всего та страшная власть над своим «я», в которой, бесспорно, нужно видеть высшее дарование Игнатия и вместе с тем лучшее объяснение исключительного влияния его личности на современников.

В старину пытались объяснять характер и судьбу человека исходя из констелляции[5]созвездий в момент его рождения. Для развития Игнатия имела решающее значение констелляция, правда, не созвездий, а тех великих исторических сил, которые господствуют над жизнью индивидуумов и целых народов. Он, например, не стал бы анти-Лютером, если бы не вырос в эпоху Лютера. Для развития его характеpa и деятельности также важна была и та среда, в которой он развился: воинственное религиозное воодушевление испанского рыцарства, строго католическая набожность его родины, средневековая мистика, еще преобладавшая в Испании. Но объяснима ли при помощи этих факторов сама личность Игнатия? Нисколько! Мы определили лишь ту атмосферу, среди которой она развивалась, но отнюдь не то таинственное нечто, что выбирало, воспринимало и перерабатывало эти элементы. Ибо человек, подобно растению, воспринимает из окружающей среды лишь то, что отвечает его природе, и поэтому он в той же мере является продуктом окружающих его условий, как и продуктом деятельности своего «я». Это таинственное нечто, это конечная образующая сила характера, в сравнении с которой все остальное является лишь оболочкой, формой, материалом, ассимилируемым личностью в ее развитии, может быть лишь описано в формах его проявления, но глубинные причины, породившие это нечто, так и остаются неизвестными. В отношении Игнатия Лойолы вполне оправданно звучат слова поэта: «В глубину природы не проникает ни один сотворенный дух». Чем сильнее личность, тем таинственнее, своеобразнее, необъяснимее кажется она наблюдателю, тем сильнее чувствует он невозможность проникнуть путем анализа в глубину ее сущности.