Кушадасы, 24 декабря

Сегодня пошла в школу за книгами. Там такая неразбериха, что, кажется, потеряй человек не книгу, а самого себя, — и то не найдет.

Какая‑то сестра милосердия сказала:

— Давайте спросим у главного врача. Он, кажется, убрал несколько книг… — и распахнула одну из дверей.

Комната была сплошь уставлена пузырьками, склянками, аптекарскими ящичками, на столах лежали груды бинтов. Было очень шумно. Главный врач, сбросив с себя китель и засучив рукава, наводил порядок. Он стоял к нам спиной; я увидела только его шею и седые волосы. В такой обстановке было неудобно заводить разговор о книгах.

Я потянула сестру за рукав и сказала:

— Не надо.

Но она не обратила на меня внимания.

— Бей‑эфенди, вы нашли несколько французских книжек с картинками. Где они?

Старый доктор неожиданно рассердился. Не взглянув даже на нее, он так грубо, так непристойно выругался, что я закрыла лицо руками и хотела убежать. Но в этот момент доктор обернулся и воскликнул:

— Вай, крошка, опять ты?

Увидев его, я тоже не удержалась и закричала:

— Доктор‑бей! Вы же были в Зейнилер!

Я не преувеличиваю, это был настоящий крик.

Опрокидывая на своем пути пузырьки, доктор подошел ко мне, схватил за руки, притянул к себе мою голову и поцеловал в волосы сквозь чаршаф.

Мы виделись только один день, даже меньше, всего несколько часов. Но какая‑то внутренняя обоюдная симпатия связала нас. Через два года мы, как закадычные друзья, вернее, как отец и дочь, бросились друг к другу. Что делать? Человеческое сердце — такая непостижимая загадка…

Совсем как тогда в Зейнилер, Хайруллах‑бей спросил:

— А ну‑ка, шалунья, говори, что тебе здесь надо?

Его голубые, ясные, как у ребенка, глаза так чудесно сверкали под белесыми ресницами! И я так же, как в Зейнилер, улыбнулась ему прямо в лицо и ответила:

— Вы ведь знаете, что я учительница, доктор‑бей. Разъезжаю по стране. Теперь меня назначили сюда.

С беспредельной грустью в голосе, точно ему было известна вся моя жизнь, все, что у меня на сердце, доктор сказал:

— Ты все еще не получила известий, крошка?

Я вздрогнула, словно мне плеснули в лицо холодной водой, часто заморгала, стараясь казаться изумленной:

— От кого, доктор‑бей?

Старик нахмурился и погрозил пальцем:

— Зачем меня обманываешь, крошка? Твои губы научились лгать. Но глаза и лицо еще совсем неискушенные. О ком я говорю? Да о том, кто заставляет тебя кочевать из края в край…

Я засмеялась, пожала плечами.

— То есть, хотите сказать министерство образования? Но вы же знаете, учительница должна служить детям своей страны.

Доктор, как в Зейнилер, опять усомнился в искренности моих слов. Его доводы очень меня огорчили, и я запомнила их слово в слово.

— В таком возрасте?.. С такой внешностью?.. С таким лицом?.. Хорошо, пусть так, крошка, пусть так. Только не будь дикаркой…

Доктор забыл про свои лекарства, я — про свои книги. Мы продолжали наш разговор.

— Так ты учительствуешь в этой школе? Не так ли?

— Как нехорошо, что вы забрали нашу школу, доктор‑бей!

— Я думаю о другом. Как называлась та злополучная деревня, где я обучал тебя профессии медсестры? Помнишь? Ну, а теперь будешь мне помогать? Да и разница небольшая: у тебя маленькие мартышки, у меня — мои дорогие медвежата. Душой они очень похожи друг на друга. И те и другие искренние, простодушные, чистосердечные. Время‑то сейчас какое! Война. Помогать моим медвежатам более благородное дело.

Он неожиданно улыбнулся, и мне стало радостно и легко на душе. Да, да, пусть у меня будет дело, которому я смогу отдавать свои силы, свою любовь.

— Я согласна, доктор‑бей. Приступлю, когда скажете.

— Да хоть сейчас. Посмотри, что здесь натворили. Будто работали не руками, а…

Последовало грубое, неприличное слово. Я смутилась и сказала:

— С одним условием, доктор‑бей: вы не будете при мне выражаться, как солдафон.

— Постараюсь, крошка, постараюсь, — улыбнулся доктор. — Но если иной раз вдруг не сдержусь, ты уж извини меня.

Мы с доктором до самого вечера приводили в порядок госпиталь и готовились к приему раненых, которые, как нам сообщили, должны были прибыть на следующий день.