Б…, 28 марта

Я очень, очень довольна своими ученицами. Они так полюбили меня, что даже на переменах ходят за мной по пятам. Что касается моих товарищей по работе, о них я тоже не могу сказать ничего плохого. Есть, конечно, и такие, которые держатся со мной холодно, косо поглядывают, наверно, нашептывают друг другу обо мне всякие гадости. Но даже в родном доме человек не бывает со всеми в ладах. Среди моих коллег мне больше всего нравятся две милые молоденькие учительницы, уроженки Стамбула, две неразлучные подружки. Одну звать Незихе, другую — Васфие. Но муавинэ‑ханым почему‑то посоветовала мне не сближаться с ними. Не могу понять, в чем дело. В училище я встретила старых знакомых. Первая — та самая высокая учительница с черными проницательными глазами, которая когда‑то вступилась за меня в центральном рушдие. Она дает у нас уроки раз в неделю. Это единственный человек, который не боится косых глаз Реджеба‑эфенди. Пожалуй, наоборот, сам директор побаивается ее. Когда о ней заходит речь, он как‑то ежится под своей лятой и говорит: «Ну и характерец! Не знаю, как от нее избавиться. Клянусь, только тогда и вздохну свободно».

Вторая — пожилая учительница с лошадиными зубами, она никогда не снимает свои огромные очки. Когда я жила в Стамбуле, нам часто случалось ездить с ней в одном пригородном поезде. Она учительствовала где‑то в районе Гезтепе. Старушка, видимо, меня узнала и все время внимательно приглядывается.

— Аллах, аллах, — говорит она, — какое удивительное сходство! Когда‑то в пригородном поезде я встречала шалунью школьницу. Вы так на нее похожи! Но та как будто была француженка, словом, иностранка. Она вытворяла такие фокусы, что весь вагон умирал со смеху.

Потупясь, я отвечаю:

— Возможно… Все может быть…

В училище есть несколько преподавателей‑мужчин: Захид‑эфенди, старый учитель богословия; учитель географии Омер‑бей, седой полковник в отставке; учитель чистописания, имени которого я еще не знаю, и, наконец, учитель

музыки Шейх[78]Юсуф‑эфенди, личность знаменитая не только в училище, но и во всем городе. В прошлом он действительно был шейхом дервишского ордена

«Мевлеви» [79]. Несколько лет назад бедняга тяжело заболел, кажется туберкулезом, и доктора заявили, что если он не переменит климат, то непременно умрет. Два года назад Шейх Юсуф‑эфенди со своей сестрой‑вдовой переехал в Б… и поселился в маленьком уединенном домике. Кому случалось побывать у него, говорили, что там настоящий музыкальный музей. У него была собрана коллекция сазов и других музыкальных инструментов. Шейх Юсуф‑эфенди слывет здесь известным композитором. Им созданы такие музыкальные произведения, которые человек не может слушать без слез. Первый раз я увидела его как‑то холодным дождливым днем. На большой перемене мы всем классом вышли в сад немного размяться. Я обучала девочек новой игре в мяч. Когда мы вернулись, мое черное платье было насквозь мокрое от дождя.

Кстати, фасон рабочего платья, придуманный когда‑то мною, начал постепенно пользоваться успехом во всей школе, даже среди моих учениц. Реджеб‑эфенди возражал против цвета:

— Мусульманке не годится ходить в черной одежде!.. Надо облачаться в зеленое…

Но мы пропускали мимо ушей это замечание, отговариваясь тем, что зеленый цвет очень маркий.

В учительской топилась огромная кафельная печь. Чтобы обсохнуть, я встала между стеной и печкой и сунула руки в карманы. Вдруг открылась дверь. В комнату вошел высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти. Одет он был, как все наши преподаватели. Но все же я сразу поняла, что вошедший и есть тот самый Шейх Юсуф‑эфенди, о котором я так много слышала. В училище его очень любили. Учителя тотчас окружили товарища, помогли снять пальто. Укрывшись за печку, я принялась наблюдать.

Это был тихий, приятный человек. Его меланхоличное лицо покрывала та прозрачная бледность, которая свойственна только больным, обреченным на смерть. Жидкая рыжая бородка, широко раскрытые голубые глаза напомнили мне Иисуса Христа, который грустно улыбался на всех изображениях, что висели в мрачных коридорах моего пансиона. Особенно приятно было слушать его голос, мягкий, с едва уловимыми жалобными нотками. Как смиренная тайная жалоба, которую слышишь, когда разговариваешь с больными детьми. Он жаловался педагогам, обступившим его плотным кольцом, на дожди, которые идут не переставая, говорил, что обижен на природу и с нетерпением ждет солнца.

Неожиданно наши глаза встретились. Шейх Юсуф‑эфенди чуть прищурился, чтобы лучше рассмотреть меня в темном углу.

— Кто эта барышня? — спросил он. — Наша ученица?

Учителя разом повернулись в мою сторону.

Васфие, засмеявшись, сказала:

— Извините, бей‑эфенди, мы забыли вам представить… Это наша новая учительница французского языка Феридэ‑ханым.

Не выходя из‑за печки, я кивнула Шейху Юсуфу‑эфенди и сказала:

— Эфендим, мне весьма приятно познакомиться с нашим замечательным композитором.

Люди искусства очень чувствительны к подобным комплиментам. На бледных щеках Шейха Юсуфа‑эфенди вспыхнул слабый румянец. Он поклонился, потирая руки, и сказал:

— Ваш покорный слуга не уверен, что им созданы произведения, достойные звания композитора. Если какие‑нибудь маленькие вещички и заслуживают похвалы, так это только потому, что в них мне удалось искренне выразить божественную грусть, живущую в стихах наших великих поэтов, таких, как

Хамид и Фикрет[80].

Короче говоря, Шейха Юсуфа‑эфенди я полюбила, как своего старшего брата.