МЫ – ПРУФРОКИ

Ну что же, я пойду с тобой…

Мы – илоты, пытающиеся обмануться. Всю жизнь – фарс! – шуты, ломающие комедию. Жалкие комедианты…

В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,

В ночлежках для ночей бессонных:

Уводят улицы, как скучный спор,

И подведут в упор

К убийственному для тебя вопросу…

Не спрашивай, о чем.

Ну что ж, давай туда войдем.

Герои, идущие в обход; вся жизнь – "преодоление" обстоятельств. Всё в воображении: мы не способны отважиться ни на что: даже на слова.

Герой, однако, стремится обосновать свою внешнюю, пруфроковскую безгласность как возвышенно‑ироническое отречение от любви, так что возникает подобие драматического монолога.

Существует огромное количество версий прочтения Пруфрока: смесь скепсиса и веры, трагизма и иронии, издевки и самопародии; есть даже понятие "синдром Пруфрока" – невротический конфликт и его поэтическая инструментовка. Мне же кажется, всё – о нас… Убожество города, бесприютность человека, бессмысленность его жизни – нет, всё это не "реквием умирающей цивилизации" – наша с вами убогая и унылая жизнь…

Даже стремление героя обосновать свою внешнюю, пруфро‑ковскую безгласность как возвышенно‑ироническое отречение от любви (по причине сексуальной неполноценности), даже претензия на пафос…

И конечно, будет время

Подумать: "Я посмею? Разве я посмею?".

Время вниз по лестнице скорее

Зашагать и показать, как я лысею…

Разве я посмею

Потревожить мирозданье?

Каждая минута – время

Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.

Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю…

Это сатирическая ода эвримену, каждому, и мне, и тебе, и тебе…

Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;

Я из друзей и слуг его…

Благонамеренный, витиеватый,

Напыщенный, немного туповатый,

По временам, пожалуй, смехотворный

По временам, пожалуй, шут.

Так в чем же наша сила? – В Пруфроках… Пруфроковская культура. В ней мы живем и творим. Что? Величайший пруфроковский реализм сюсюканья и матерщины.

Давайте выйдем вместе – вы и я

Когда усталая вечерняя заря,

Как под наркозом – пациент, распята в небе.

Мы выйдем вместе (ночью улица пуста),

Заглянем в те места,

Где грязный стол, бессонная постель,

В грошовый ресторан или в отель.

А улицы запутаны, как спор,

Который приведет в упор

К неразрешимо‑трудному вопросу…

Это еще ничего: у Элиота кризис культуры историчен, а вот у Мартена Нильсена нет и этой спасительной нити: он превращен в проблему личной вины.

Возможно, отношение Элиота и Паунда к судьбам общества было бы неприемлемым для Готье и Рембо, но писать после Освенцимов, Аушвицев и ГУЛАГов, поэтизировать в зловещее апокалиптическое время так, как в эпохи Возрождения или Просвещения, или романтизма, или декаданса, – нельзя. Апокалипсис диктовал новые темы и новые средства: темы полых людей и бесплодной земли и средства разорванного сознания.

Задача современной поэтики, скажет Энрайт, не обелять человека, но проникнуть под эту грязную оболочку.

Коллингвуд: "Элиот – пророк, ибо говорит своей эпохе о тех язвах и ужасах, которые тайно разъедают ее".

Уже в поэтическом дебюте – множество находок будущего мэтра: иронически‑пародийные цитации и аллюзии, реминисценции из Библии, Данте, Шекспира, Донна, Вебстера, Теннисона, изменение смысла, "в результате чего великолепие заимствованного пассажа оказывается поколебленным и попранным".

Отношение героя к себе во многом определяется отношением других к нему, которое он не просто болезненно воспринимает, но интуитивно предвосхищает. В конце его монолога появляется его собственное признание: "Я старею… я старею…", – словно в самосознание героя проникли чужие мысли о нем. К тому же здесь явная литературная реминисценция – ведь это реплика Фальстафа! Шекспировские слова, оставаясь по содержанию теми же, меняют свой смысл, будучи перенесенными в чужие уста, и звучат как пародия.

Уже в Пруфроке – виртуозность "вечности в мгновении": передача всего многообразия мира в мимолетности конкретной зарисовки, взаимодействие и взаимопроникновение идей и эпох, полифоничность, поэтика "сцеплений".

Преднамеренно включая в свои произведения строки из многих поэтов минувших веков, Элиот не только удовлетворял свое "чувство традиции", не только укреплял "связь времен", но и осуществлял определенное полифоническое задание, разрабатывал поэтику сцеплений.

Пруфрок – поэтический полигон Элиота, первый прогон идей и поэтических средств, первый эксперимент по реализации его же эстетических принципов, согласно которым "поэтическая оригинальность заключается в особом способе монтажа по виду несвязного и несходного материала, в результате чего возникает новое целое". Уже здесь необычайное ритмическое разнообразие сочетается с редкостной согласованностью ритма со смыслом.

Тематика борьбы плоти и духа, вожделения и усмирения, животности и человечности развита в Суиниадах и Шепотках бессмертия. Мифологические и софокловские мотивы и образы подчеркивают извечность человеческого зла и насилия. Всё высокое здесь снижено, всё классическое окарикатурено, всё трагическое обильно сдобрено иронией.

Обыгрывая многозначность символа "соловей" (в романтической лирике певец любви; жаргонное его значение – "шлюха"; образ соловья связан и с метаморфозами [поруганной] Филомелы), Элиот заканчивает стихотворение "Суини среди соловьев" реминисценцией из софокловской трагедии:

А за углом поют соловьи

У монастыря Иисусова Сердца,

Поют, как пели в кровавом лесу,

Презревши Агамемноновы стоны,

Пели, роняя жидкий помет

На саван, и без того оскверненный.

В "Шепотках бессмертия" он создает выразительный портрет секс‑бомбы XX века. Вот этот новый "эталон женственности":

Милашка Гришкина глаза

Подводит, чтобы быть глазастей;

Ее привольный бюст – намек

На пневматические страсти.

Стихотворение заканчивается полным иронии противопоставлением апостолов тела и духа:

Прообразы живых существ

Вкруг прелестей ее роятся;

А мы к истлевшим ребрам льнем,

Чтоб с метафизикой обняться.