Слово как центральное понятие языкознания. Способы осуществления слова в языке

С точки зрения языкознания слово – основная, центральная единица языка и речи. При этом языковедам, как мы знаем, до сих пор не удалось получить исчерпывающего, всеобъемлющего и непротиворечивого определения слова, поскольку каждое из имеющихся определений учитывает лишь отдельные его свойства и поскольку существует великое множество принципов и аспектов его рассмотрения. В связи с такого рода сложностями в истории лингвистики предпринимались попытки найти альтернативу слову либо отказаться от него вовсе. В частности, французский языковед Андре Мартине базовой минимальной единицей языка, обладающей значением, предлагал считать так называемую «монему», которая в зависимости от условий могла совпадать как со словом, так и с морфемой. Его соотечественник Шарль Балли полагал, что понятия слова вообще следует избегать, ибо оно представляется величиной весьма неопределенной и потому в научном смысле мало перспективной. Но все же лингвистическое сообщество без энтузиазма встречало подобные предложения. Показательно, что крупнейшие представители двух противоборствующих лингвистических мировоззрений, номинализма и реализма, сходятся в оценке доминирующего положения слова в языке и речи: «Слово, несмотря на трудность определить это понятие, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму, нечто центральное во всем механизме языка» [Соссюр 1933: 111] и «Что значит говорить, произносить слова? Это значить возбуждать в сознании смыслы через слова как воплощенные идеи… Сущность же речи есть пробуждение смыслов, жизнь идей-слов в человеке, которые связуют создание людей, и связь эта совершается через язык» [Булгаков 1998: 30, 31]. Время показало, что неисчерпаемость смыслов, которыми обладает слово и к которым устремлена научная мысль, не может стать причиной ни для отказа от его филологической разработки, ни для умаления его главенствующего статуса в филологии.

С течением времени и по мере расширения научных представлений о языке лингвистика стала условно разграничивать предметные области слова, соответствующие различным проявлениям его идеи, его сущности, т.е. способам его существования.

Комплекс звуковых и шире – просодических (интонационно-мелодических, акцентных, тембральных, тональных и др.) характеристик изучается на уровне т. наз. «фонетического слова», а также в его отношении к другим сегментам речевого потока (слогу, фонетическому такту, фонетической фразе, сверхфразовому единству и т.д.). Примечательно, что основную (смыслоразличительную / смыслоотождествительную) функцию фонема реализует именно в слове: д ом – т ом – с ом; д о м – д ы м – д а м и пр. Назначение фонемы в том, чтобы материализовать идею слова, облечь ее в звуковое «тело», иначе говоря, обеспечить слову физическое существование и внешнюю узнаваемость. В этой связи принципиальны положения, выдвинутые Александром Михайловичем Камчатновым в статье «К философии фонемы»: «Фонема – это категория, отражающая идеальную сторону звука, а звук – это категория, отражающая то, в чем фонема является, манифестирует себя. Фонема – это идеальная сущность, звук – это материальное явление идеальной сущности… Фонема логически первична, а звук вторичен… Каждое слово, как и всякая вещь, состоит из идеи (значения) и материи (звука); в звуке воплощается идея слова, и чтобы эта идея отличалась от другой, она должна иметь свое собственное материальное воплощение, свою собственную, так сказать, звуковую физиономию… Именно идея звука и служит цели смыслоразличения, отличения одного слова от другого… Статус фонемы — онтологический: она существует сначала в бытии, а потом в сознании; это не абстракция, а часть самой реальности. Фонема — это идея звука; сущность идеи в том, чтобы быть непохожей на все остальное, благодаря чему она только и может выполнять функцию смыслоразличения» [Камчатнов 2012: 67, 82, 83].

Лексема – это (фактически) способ существования, осуществления слова в лексико-грамматической системе языка. С позиций современной лингвистической теории, лексема как величина условно абстрактная («абстрактное грамматическое слово») представлена всей совокупностью своих словоформ (конкретных грамматических слов, имеющих определенную грамматическую форму и потому наделенных определенным грамматическим значением). Абстрактность эта именно что условна, условна терминологически, не субстанциально, но номинально, ибо реальность лексемы нельзя подвергать сомнению, как и реальность словоформы. Например, русская лексема дом существует в виде 12-ти членной парадигмы. Каждая словоформа (грамматически оформленное слово) существует как морфема или комбинация морфем, т.е. имеет отношение к морфемному членению (ср. т. наз. «одноморфемные, нечленимые» слова, н-р, предлоги, союзы, частицы, несклоняемые прилагательные в, и, беж – и «неодноморфемные» слова типа дом-ø, дом-а, дом-у). Совокупность (парадигма) грамматических форм слов, взятых в определенном грамматическом значении в совокупности со всеми формальными средствами их выражения (формантами, грамматическими морфемами) есть воплощение граммемы. Так, граммема родительного падежа в русском языке осуществляется, к примеру, следующим показательным рядом словоформ дом-а, дом-ов; кон-я, кон-ей; гор-ы, гор-ø; мыш-и, мыш-ей;дел-а, дел-ø; пол-е, пол-ей. При этом граммемы отдельных падежей различаются специфическим набором формальных показателей. Совокупность граммем, взятых в единстве грамматических значений, но противопоставленных по формальным средствам их выражения, есть воплощение грамматической категории, например, категории падежа в целом. Грамматические категории лежат в основании распределения слов по частям речи. Скажем, для отнесения слова к классу существительных необходимо его освидетельствование по категории падежа или рода, но не вида или наклонения. В онтологическом смысле чрезвычайно важно, что группировки частей речи, осуществляющие один из главных способов интерпретации и понимания языком того, как устроено бытие (что в нем осмысливается как предмет, а что – как процесс, что – качество, а что – количество и т.д.), касается также исключительно слова, а не каких-либо других единиц языка. Таким образом, назначение грамматических средств языка в том, чтобы обеспечить идее слова ее грамматическое осуществление, т.е. возможность регулярного самооформления идеи слова и его типовой отнесенности к тому или иному словесному рангу (парадигме, классу), иначе говоря, типового регулирования.

Словоформа в совокупности ее линейных отношений, включенная во взаимодействие с другими словоформами в составе определенных синтагм (сочетаний слов, словосочетаний, предложений разной степени сложности, осложненных конструкций, сложного синтаксического целого, абзаца, наконец, текста) и несущая в себе информацию о тех связях, в организации которых она участвует, квалифицируется в лингвистике в качестве синтаксемы («синтаксического слова»). Детальный и одновременно комплексный анализ языковой природы синтаксемы проведен Р.М. Гайсиной [Гайсина 2001: 50-56]. Так, ряд синтаксем может оказаться значительно шире морфологической парадигмы (например, за счет взаимодействия с разными предлогами в одном только родительном падеже возможны такие случаи: у дома, для дома, от дома, без дома, вместо дома …). Синтаксические формы слов (синтаксемы) являются теми минимальными, элементарными единицами, которые участвуют в построении предложения и далее которых предложение не членится. Дело заключается не только в том, что предложение может совпасть по объему с одним словом (Дом.Благодарю! Холодает.). Даже при наличии в предложении этого единственного материального компонента синтаксическая характеристика обязательно предполагает учет потенциальных связей данной синтаксемы с другими возможными. Когда говорят о слове как о минимуме предложения, обычно имеют в виду следующее. По отношению к предложению синтаксема является тем минимумом, который обеспечивает встраивание в него необходимых говорящему квантов словесной информации и осуществляет переход от словесного уровня к предложенческому, к уровню высказывания. При этом в онтологическом смысле синтаксема и слово есть одно (реально одна вещь), синтаксема есть лишь другое имя слова, соответствующее другой стороне видимой нам реализации одной и той же идеи слова. Выражаясь фигурально, слово (словоформа), оказываясь синтаксемой, не теряя ни одной из своих красок, из отдельного разрозненного фрагмента картины становится тем пазлом, который может быть встроен в цельную картину и, благодаря своему смыслу и облику (ср.: то, что изображено на рисунке и его внешние очертания, форма) быть комбинированным с другими ее фрагментами. Итак, синтаксема есть момент линейной (валентностно-линейной, дистрибутивной) регуляции слова. Таким образом, именно синтаксема оказывается тем способом осуществления слова, который выводит язык в сферу жизненного, речевого общения и непосредственно отвечает за условия выражения и упорядоченного сообщения мысли, за ее соотнесение с реальным миром.

Если отвлечься от фонической, морфологической и синтаксической (грамматической) сути лексемы, мы соприкоснемся с теми слоями слова, которые отвечают за его основное бытийное содержание, за его собственно смысловую, онтологически смысловую сторону, иначе говоря, обеспечивают ему сущностную квалификацию (семантическое слово). Этот аспект слова характеризуется в лингвистике как семантический и квалифицируется терминами «значение лексемы», «семема» и под. Под этими именами понимается способ существования слова в системе многопрофильных лексико-семантических отношений: синонимических, антонимических, предметно-логических (референциальных), родо-видовых, полевых и др. Так, семема «дом» может быть рассмотрена в составе тематического поля «жилище», наряду с семемами «дача», «дворец», «кров», «пристройка», «хрущёвка», «шалаш», «юрта» и проч. Если же подвергать анализу полисемичную структуру слова дом, то каждое самостоятельное значение этой лексемы корректнее определять в качестве «лексико-семантического варианта»: дом – «здание, строение, предназначенное для жилья (кирпичный дом)»; «семья, люди, живущие сообща (дружить домами); «царствующая династия (дом Романовых)» и т.д. Слово – это еще и центр фразеологической картины мира, ведь ее сегменты (устойчивые сочетания слов) осознаются носителями языка как воспроизводимые единицы, по смысловому объему соизмеряемые со значением отдельной лексемы, н-р, как у себя дома – «непосредственно, свободно, без стеснения».

Через семантику слова на нас «смотрит» и с нами «говорит» сама реальность, сам вещный мир в его многообразии и сложной иерархии. Это предопределено ключевым статусом семантики в языке. И во многом это осуществляется благодаря той смысловой сгущенности, энергетической смысловой заряженности, носителем которой выступает корень слова. Он позволяет прикоснуться к идее слова, обнаружить в языке зримые следы самой сущности бытия, явить эту сущность в слове. Алексей Федорович Лосев в знаменитой работе «Философия имени» называет «этимон» (корень) «основным и центральным моментом в слове» [Лосев 1990: 38-48], позже он даст ему характеристику «такой… центральной части, которая остается более или менее постоянной при всех изменениях данного слова и при всех переходах из одного языка в другой» [Лосев 1982: 467]. И это связано не только со статусом корня в качестве основы этимологии, позволяющей решать проблемы происхождения слова, ибо корень – «предтеча всех судеб слова», «общее во всех судьбах данного слова». Это связано прежде всего с тем, что именно в корне совершается первое оформление смысла в слове, ведущее к его последующей жизни. Именно корень обеспечивает слову возможность стать «ареной встречи … воспринимающего и воспринимаемого, познающего и познаваемого, интеллекта и вещи» («Философия имени»). Здесь сознание заговорившего человека впервые встречается с бытием мира, с его идеями, интерпретируя их и создавая человеческие смыслы бытия. Вот почему эти смыслы имеют в человеке изначально словесную природу. И вот где, по всей видимости, кроется основа словесного творчества человека. Здесь первый момент действительной жизни слова, его реального существования и осуществления, ведь «жизнь слова только тогда и совершается, когда этот этимон начинает варьировать в своих значениях, приобретая все новые и новые, как фонематические, так и семематические формы» («Философия имени»), т.е. облекаясь в звуковые и грамматические «тела» и наполняя их реально-жизненным содержанием. Корень, таким образом, является изначальным, источным и основополагающим моментом бытийно-смыслового самоопределения идеи в слове, точкой отсчета и рычагом, залогом, основанием, первопричиной сущностно-семематической саморегуляции слова, запускающей синергийный механизм всех последующих моментов и способов его регулятивного осуществления в языке и речи.

Анализируя корни, мы видим, например, что бытийные смыслы дома в разных языках складываются вариативно, каждый язык являет определенную, свойственную ему избирательность, демонстрирует разные способы понимания действительности. Основой этого понятия в русском, других славянских языках, а также, скажем, в латинском языке, становится понимание дома как общественного и семейного устройства, как порядка, организуемого для совместного ведения хозяйства: русск. дом, ст.-слав. домъ, русск.-цслав. домъ «здание; хозяйство, домашнее устройство; семья, домашние; род»; болг. дом «дом, хозяйство; семья»; сербохорв. дôм «дом (главным образом в смысле семьи); (знатный) род»; чеш. dům «дом, здание; родной дом; хозяйство»; в.-луж. dom «отчий дом; родина, родной край»; лат. domus «дом, семья». В греческом языке это понятие осмысливается прежде всего в свете идеи обитаемого, населенного пространства, жилища: οίκέω «жить, населять», οίκημα «комната, помещение», οίκησις «жильё, жилая местность», οίκητωρ «житель, домочадец, слуга, раб», οίκία, οίκος «дом, жилище, помещение», οίκίζω «основывать, населять», οίκουμένη «обитаемая, населенная земля, вселенная, мир, ойкумена». В большинстве германских и ряде романских языков в основу образа дома положено его сравнение с очагом, огнем, оберегом, понимание дома как укрытия, крова, пристанища. Это очевидно, если принять во внимание, что исходные значения данных корней восходят к индоевропейским корневым вершинам *kes- «рубить; резать; высекать (огонь)» /*(s)keu- «загибать; заворачивать; укрывать, накрывать; настилать»: ср. англ. house, нем. Haus, нидерл. huis, итал. casa, исп. casa и др. в типовых значениях «дом; здание; жилище; хозяйство; семья; род; родные места» – но кроме того англ. tohouse «предоставлять жилище; вмещать, размещаться, располагать; заключать во что-л.; покрывать, защищать, укрывать»; нем. Haus «домашний очаг»; Haut «шкура (животного); кожа; оболочка; плёнка; покров»; hauen «наносить удар (по чему-л.); ударять; бить; рубить; сечь; прорубать; высекать». Нельзя исключить, что указанные линии развития бытийного смысла дома, все частные мотивы, связанные со спецификой его интерпретации разными языками, есть не что иное как варианты, различные проявления (способы осуществления) общей идеи человеческого космоса, в котором есть все: сакральное пространство с его особой организацией (миропорядком), культовым (жертвенным) огнем и назначением быть прибежищем человеку. Предположительно, эта идея наиболее явно воплощается греческим языком, в котором смыслы и.-е. корня *ụeik- «дом», а также «гнуть» и «плести» (процессуальные значения могут быть связаны с древним способом обработки древесины и веток под строительство дома)отождествились с пониманием дома как мира, как вселенной; сюда же отнесем родственные однокорневые слова русск.-цслав. весь «деревня, община», лат. vicus «группа домов, деревня», готск. weihs «то же». Порядок этого мира, его организация и иерархические отношения в нем, приоритетные для славянского языкового сознания, связаны с интерпретацией исходной идеи в и.-е. корнях *dem- / *dоm- «строить, сооружать», а также «принуждать, заставлять» и *( d)men- «мять»; сюда же отнесем греч. δαμνάναι «преодолевать, покорять, подчинять; справляться», δαμνάω «укрощать, приручать», δμως «пленник, раб», англ. tame «ручной, послушный», нидерл. tam «то же», лат. domus первоначально «приручать животных к дому». C романо-германским языковым осмыслением дома соотносятся сербохорв. куча «дом (главным образом как здание, помещение)», словен. kúča «пучок; сноп», русск. диал. куча «укладка сена; копна; стог», а также «костёр», русск. диал. коза «огонь, костёр»; возможно, греч. κύφω «загибать вперед, изгибать», κύφος «горбатый». Правомерность построенных корневых рядов подтверждают звуко-смысловые регулярности, соответствия и переходы, осуществляемые (наблюдаемые) в лексике, восходящей к рассмотренным индоевропейским корневым вершинам, а также векторы семантического развития слов внутри однокорневых, этимологических гнезд, отсюда вероятно: «Гнуть» → «резать, сечь, высекать (огонь)»; «Гнуть» → «плести (строить, сооружать)»; «Гнуть, мять» → «подчинять, владеть»; «Гнуть, загибать» → «заворачивать, укрывать, вмещать» (Приведенные реконструкции даны с использованием материалов: [Этимологический словарь славянских языков 1978: 5 вып., 72-73]; [Этимологический словарь славянских языков 1985: 12 вып., 20]; [Этимологический словарь славянских языков 1987: 13 вып., 78, 79]; [Маковский 1989: 89]; [Маковский 2005: 268-269, 464]). Всё это разные, переходящие друг в друга и стыкуемые друг с другом образы, разные стороны одной и той же сущности (идеи-эйдоса), скрытой от нас языками, модифицированной их звуковыми и смысловыми оболочками. Но вместе с тем это ими же демонстрируемое единство сущности, единство ее граней, ликов; это являемое языками разнообразие картин сущности, раскрываемая ими множественность модусов (способов) ее понимания. Неисчерпаемое многообразие этих модусов только отчетливее показывает, что сама идея слова во всей полноте явлена быть не может, она таинственна, апофатична (в святоотеческой традиции апофатическим от греч. apophatikόs, т.е. «отрицательным», в отличие от катафатического («положительного»), называется такой принцип познания, который признает несоизмеримость познанного познаваемому в их полноте, невозможность достичь соразмерности того, что познается, и того, что в нем познано человеком). Языки и речевые практики открывают нам лишь отдельные черты идеи слова; сквозь словесные смыслы пробиваются лишь отголоски подлинной сущности бытия, что связано с несовершенством ума и познания, с человеческим несовершенством мысли и слова, в которых действительность предстает не в цельном, а уже в дробном и рассеянном виде.

Учитывая, что именно в корне мы соприкасаемся с главной тайной слова, с его «нервом», максимально приближаемся к основам формирования словесного смысла, будет уместно напомнить актуальные мысли, высказанные на этот счет основоположниками русского лингвистического реализма: «Спрашивается: как же мы должны понимать корень слова, если он везде проявляется по-разному, а в своей единой исходной форме вообще не дан, будучи лишь результатом нашей реконструкции? … Корень слова есть всегда нечто подвижное и скрывает в себе заряд или залог весьма большого количества своих проявлений, которые мы и узнаем по его огласовкам. Корень слова есть динамический заряд огромного количества превращений и является как бы законом возникновения какого угодно числа огласовок и методом нашего узнавания под непохожими друг на друга огласовками одного и того же динамически заряженного корня, одного и того же принципа для огромного языкового потока, часто принимающего неузнаваемые формы» [Лосев 1982: 467-468]. И: «Так или иначе, но самостоятельное слово имеет свое корневое ядро, и это ядро есть, вместе с тем, и смысловое: существует первооснова слова, в которой сращение слова и смысла-идеи имеет непосредственное изначальное бытие. В дальнейшей жизни уже родившегося слова, или воплотившегося слова, могут происходить разные события и процессы, все умножения, изменения и усложнения смысла…» [Булгаков 1998: 40–41].

В корневом строе каждого из языков избирается характерный и наиболее значимый для его носителей способ познания многомысленного, но единого в своем устройстве бытия, особый его образ. Тем самым устанавливается факт реального единства идеи слова, существующего в многообразии своих воплощений в разных языках, факт реальной множественности и самобытности языков. Одновременно в каждом из родственных языков в семантике слов, исторически объединенных одним корнем, могут сохраняться отголоски альтернативного осмысления мира, допускаются версии, свойственные истолкованию бытия другими языками. Настоящим подчеркивается факт реальной множественности, многомерности существующего единства самой идеи слова и единства самого человеческого языка.

Идея, заключая в себе мощную энергию самооткровения бытия и осуществляя поистине бесконечный диапазон своих возможностей объяснения бытия, преломляет себя в наличном корневом материале языка, рождая, пробуждая и реализуя смысловую и звуковую палитру корней. Так в корнях языка, в их семантике аккумулируется живой энергетический заряд мировых идей (смыслов мира, законов мирового устройства). Взаимодействие звуковых и смысловых красок корней, помноженное на бесчисленные способы их совместного взаимоопределения с идеями бытия, обеспечивают сохранение в корневой гамме языка наглядных и отчетливых смысловых следов присутствия самих сущностей мира как таковых. Наличие этих смысловых ссылок в корне и слове делают корень и слово непосредственными «причастниками», прямыми и живыми свидетелями тайн мироздания и самораскрытия законов бытия. Так они становятся особым предметом его познания. Это обстоятельство позволяет филологии в подлинном смысле и в полной мере быть наукой о слове, действительно быть «логогнозией».

Идея, впервые соприкоснувшись с языком в корневой семантике, далее воплощает себя в других способах регуляции слова. Идея слова препятствует образованию номиналистической «пропасти» между языком и речью (ставшей уже «общим местом» постсоссюровской лингвистики), ликвидируя даже номинальное их разделение и сводя к отношению сущности и ее явления.

Номинальные единицы языка, условный объем (линейная протяженность) которых оказывается либо меньше слова, либо больше его, так или иначе служат целям осуществления слова, способам воплощения его идеи, реализации заложенных в нем смыслов. Все языковые единицы существуют постольку, поскольку существуют слова и заключенное в них содержание. В этом отношении каждая из языковых единиц в конечном счете конституируется словом. Осмысленность единиц, объем которых меньше слова, доступна как минимум в границах слова, при условии существования слова. Осмысленность единиц, объем которых больше слова, является как минимум результатом взаимодействия составляющих их словесных значений. Вот почему можно утверждать, что именно слово консолидирует все единицы, подмножества и уровни языка, замыкая их на отношении к себе и раскрывая их через себя в отношениях к миру. Это объясняет, почему научное описание в лингвистике отталкивается от слова. Не случайно академик В.В. Виноградов считал слово фокусом, отражающим важнейшие свойства языка [Виноградов 1947: 15]. В известном смысле проникновение в тайны слова, объяснение природы слова является вопросом о понимании языка, поэтому слово для лингвистов является не просто частью, но субститутом языка (от лат. substitutum – замещенное, поставленное взамен по сходству свойств). Слово воспринимается как микрокосм, позволяющий считывать информацию о языковом макрокосме в целом, чтобы затем получать сведения и о внеязыковой реальности. Заметим, что понятия слова, языка и речи синонимизируются и в обыденном сознании людей (наивная лингвистика). Сущность языка, природа говорения как такового воспринимаются человеком именно сквозь призму слова, как реальность слова, дар слова: язык, речь – это словесное выражение мысли. Отсюда понимание слова в русских пословицах, в т.ч. у В.И. Даля: Немного слов, да много дела. Слово бело, да дело чёрно. Слово – серебро, молчание – золото. Человеку слово дано, скоту немота. Язык словом ворочает и мн. др. Подлинная реальность слова проявляется еще в том, что даже в незнакомой иноязычной речи человек способен интуитивно отличать одно слово от другого, членить такой неизвестный речевой поток на отрезки, проходящие, как правило, по границам фонетического слова.

Говоря о центральном положении слова в языке, следует ясно отдавать себе отчет в том, что научная лингвистика, которая с момента своего оформления в качестве самостоятельной филологической науки мировоззренчески оказалась почти тотально зависимой от номиналистических взглядов на язык, серьезным образом ослабила «логоцентрический» вектор своих разысканий. И это не могло не сказаться на лингвистической методологии: «Философия современного языкознания предполагает прежде всего позитивистский взгляд на устройство языка, отражающего материалистическую природу вещей» [Аннушкин 2013: 4]. Реалистическая трактовка слова, стремящаяся к объяснению сущностной природы языка и кровно заинтересованная в восстановлении органичных связей с традиционными гуманистическими ценностями филологического «логоцентризма», с невероятным трудом борется сегодня за свои права в лингвистике. Мировоззренчесвкой опорой в этой борьбе остается словесно ориентированная традиция Священного Предания. «… Две тысячи лет православный Восток таинственно носит в себе святыню религии Слова»,– написал уже сто лет назад выдающийся русский философ Владимир Фёдорович Эрн [Эрн 1991: 73], указав на словоучение как основу неистончаемой связи с нашим бытием, ясно осознавая глубокий и неизбывный словоцентризм отечественной мысли, его органическую укорененность в самих началах национального духа. Научная филологическая мысль и по сию пору сохраняет живую связь с этой источной и неиссякаемой «купелью», а словоучение продолжает оставаться для многих ее представителей своего рода энергетическим «нервом». Интуиции и открытия русской философии слова способны придать новый импульс лингвистическим исследованиям и демонстрируют высокий потенциал его объяснительных возможностей в решении ряда актуальных проблем языка.