Песнь третья 8 page

Молодые люди, подкупленные банкирами и землевладельцами Энаменаса, ходят по улицам с криками: «Снесите, сожгите Энаменас, расстреляйте всех повстанцев…» Капитан, стоя над лежащими детьми, сжимает свою грудь:

— Прекрасная молодежь, змеи, извивающиеся среди сырых скал. Поджигайте, топите, перерезайте глотки!

Войска Энаменаса разбегаются от криков этих молодых волков, стариков хватают и швыряют на песок, пена из пастей молодых волков на животах женщин. Ах, война, война.

Шлюхи моются поздним утром в корытах с голубой водой; мухи, слетающиеся с куч человеческого и звериного дерьма, дымящихся у дверей хлевов и хижин, покрывают лохмотья шлюх, их жалкую рабочую одежду, брошенную на грязную мостовую вокруг корыт, поднимают и опускают лоскуты еще влажной, смятой ткани; дети месят грязь вокруг, они дразнят шлюх, щиплют их за бедра, топчут их одежду, брызжут им на ноги грязью; мальчик, прижимая к себе козу из хлева, совокупляется с неподвижно стоящим животным; дети вокруг смеются, их сверкающие зубы покрыты кровью и прожилками черного мяса. Невидимое в небе солнце обжигает, отражаясь в лужах воды; сперма мальчика блестит, стекая на козью шерсть; тени журавлей скользят по спинам шлюх; под эвкалиптом кричит сводня с обнаженной грудью: мужчины в одежде, испачканной смазкой, цементом, кровью, желчью, млечным соком растений, тянут ее за руки. Шлюхи опускают головы в корыта:

— Пусть старуха выкручивается сама, ей пойдет на пользу немного мужской крови.

Их смех морщит голубую воду в корытах. Дети кричат:

— Давайте, бляди, пейте ваше молоко, сосите ваши конфетки, плюйте в рот мужикам!

В полдень мужчины и шлюхи спят вповалку, их спины хлещут хвосты и плавники…

Полковник стучит в дверь, открывает, подталкивает солдата, к генералу.

— Я не хочу его видеть, верните его на службу.

Полковник берет солдата за ворот и отступает с ним к двери.

— Мне еще надо найти молодого Кмента.

— Нет, я не хочу никого видеть. Пусть мне наполнят бочку свежей водой, и оставьте меня здесь одного, пока я вас не позову. Опустите в помещении все шторы, и чтобы ни один солдат не разговаривал и не смеялся под моими окнами.

— Ты, опусти шторы генералу.

— Нет, полковник, сделайте это сами. А он пусть немедленно выйдет.

Солдат смотрит на полковника.

— Иди, ты слышал, что сказал генерал?

Солдат отдает честь, поворачивается, открывает дверь и выходит.

— У него на ноге жирное пятно. Вечно грязные, вечно рваные, как жители Энаменаса.

— Господин генерал, как можете вы переживать из-за этих подлецов? Но я вас оставляю. Этой ночью я буду спать дома.

— Ваши мальчики резвятся с вами в вашей постели, в доме пахнет ночным потом и молоком, ваш сын лежит между вами и вашей женой, его пижама расстегнута; чернильный ветер задувает в окно; в тени под хрустальной лампой в изголовье кровати звенит будильник. Мальчик развязывает пояс пижамы, запускает руку между ляжек, вы кончиком пальца ласкаете его запястье, касаясь волос на лобке; его мать, ваша жена дрожащей рукой скользит по бедру своего сына, ее влагалище волнуется, набухает, приоткрывается; занавеска, намокшая от чернил, падает; вы оба наваливаетесь на мальчика, вы проникаете в него одновременно спереди и сзади, он стонет, откинув голову на подушку, вы спариваетесь на его теле, наполненном и опустошенном, на его нежном животе вы обнимаетесь, как в первые дни, ваше семя изливается на его пупок; его тело подпрыгивает, губы дрожат, в уголках губ проступают капельки крови, вы и ваша жена слизываете их, вы тянете его каждый в свою сторону; мокрая пижама смята, задрана до плеч, спущена до колен, ваши руки мнут его тело, ваши зубы кусают его; ваша жена, присев на корточки, проходит над ним, берет его за ноги, поднимает и разводит их, погружает голову и зубы между ляжек, словно в арбуз, сок которого стекает по щекам до мочек ушей, раздвигает ляжки и хрюкает, хрюкает, сопит и стонет.

Мальчик стонет, откинув голову на вашу грудь, ваша жена передразнивает этот стон и смеется, волосы щекочут ее губы и нос; мальчик кладет ладонь на ваше колено, ощущая, как напряжены мышцы перед оргазмом; из вашего сиротливо стоящего члена брызжет сперма, падает, пачкает ваш живот, ляжки, ладонь вашего сына; чернильный ветер забрызгал хрустальную лампу; распятие, висящее над кроватью, движется, колеблется, извивается, как змея; смешок, исходящий от распятого, сдвигает набок терновый венец.

Пружины матраса раскачиваются, разрывают ткань под ягодицами мальчика; ветер раскидал по паркету белые флоксы; воровка мнет и дрочит член своего сына. Ноги толкают дверцы шкафа, ваши колени красны, как шея индюка; берегите вашего сына, я могу его съесть, продать, положить на прилавок мясника, содрать с него кожу и съесть ее, впиться зубами в живое тело, в шею, в бедра, в ягодицы, изблевать на его живот съеденный в полдень лавр, слизать его блевотину; взять его на руки, отнести в оружейный зал, надеть на него доспехи и отдать его оружейникам и арестантам, чтобы они кусок за куском срывали с него доспехи, чтобы его, голого, за волосы и за ноги протащили по мокрому граниту.

А я, появившись на окружной дороге с лицом, лоснящимся от жира, накинусь на окровавленное юное тело, вцеплюсь в него в пустыне под иглами дождя; земля вздыбится и потрескается от падения наших тел; по нам прокатится колонна грузовиков и танков, раздавит нас, но я воскресну, восстану, скользя ладонями по крутящимся колесам. Грузовик отброшен в кювет, в открытой кабине мертвый солдат бьется, как лошадь, упавшая на круп, ноздри сдувают пыль с приборной доски; с утеса струится песок, собачьи зубы и кости катятся по белому песку:

— Выньте этот член из моего горла!

— Я поднимаюсь в кабину, ложусь на тело солдата, погружаю кулак в его рот, вынимаю живую змею, ее голова покрыта пеной; тело солдата выпрямляется, змея извивается в моем кулаке; под веком солдата блестит лезвие; мальчик стонет под грузовиком, вцепившись руками в днище, масло и жир заливают его лицо и волосы; он мой, я продаю его, я запихиваю ему в рот змею; солдат скользит на заднице к берегу, к моему ремню цепляется чертополох, он смеется, но умолкает, когда его ягодицы касаются мокрого песка; я слышу, как стучат его зубы, как шлепают его губы, когда он раскусывает панцири маленьких белых улиток, собранных на пучках колючих трав.

Я вынимаю моего мальчика из-под грузовика, ложусь на него и говорю:

— Ты мой раб, у меня есть для тебя медное кольцо, кнут, плевки, драгоценные взгляды и ласки, блевотина, известь и кровь.

Он обнимает мою шею теплыми руками, я слизываю с его щек горючие слезы, на его животе, под моим животом, плавится лавр.

— Я буду бить тебя, стегать кнутом; день и ночь ты будешь ходить голый, блестящий, влажный от спермы и слюны, ты будешь тереться теплым липким животом о холодный мрамор стойки бара, смеяться, сверкая зубами, упираясь локтями в цинк; твоя черная шевелюра — головокружительная, тошнотворная пальма; в глубине зала тебя подстерегает мужчина, он набрасывается на тебя, он липнет к тебе, как магнит, он прижимает тебя к мрамору, вырывает зубами волосы с твоего затылка, грубо поворачивает тебя и кладет ладонь на лавр твоего живота. Я дарую свободу тому, кого я люблю». Генерал стирает пот со лба, расстегивает ворот рубахи, ерзает мокрой спиной по колючему одеялу; шарканье по кафелю галереи; птицы бьются о ставни, генерал ворочается в кровати, его рука под ремнем и под тканью поднимает и тянет член — так вырывают корень из-под земли:

«Мальчик, спящий голым на сухом песке скалы, под покровом ночи крысы черные бьются с крысами белыми на вязанках акации, я раздвигаю, прищипывая пальцами, губки твоего члена, я выплевываю в него лавр, я закрываю нежные губки твоего члена, я возбуждаю его шариками янтаря, выкопанными в песке, я ощущаю, как поднимается сперма, как твердеет член, я прикладываю мои губы, омытые стыдом и мимолетным раскаянием, к приоткрытым губкам твоего мраморного члена и вдыхаю сперму и лавр. В полдень капитан выходит из своей комнаты, он видит раскрытые ставни на окнах кабинета генерала. Его люди пересекают двор и подходят к нему:

— Господин капитан, что такое творится с генералом, он сошел с ума… Мы чуть не сгорели на солнце. Хорошо, что радист освободил нас. Мы пошли восстанавливать линию связи. Посмотрите, наши руки забрызгал едкий сок травы, растущей вдоль дороги. Жаме сбили дрезиной на сто двадцать первой ветке парни из патруля, они ехали к девкам.

— Сейчас идите мыться. После обеда и отдыха всем собраться на складе колючей проволоки.

— Опять колючка, господин капитан? Напяливать кожаные перчатки в такую жару на израненные руки? Нельзя ли пойти работать во дворец, к старику?

— Нет. Нужно натянуть эту проволоку до начала перемирия.

— Господин капитан, вы верите в перемирие? Я, перед тем как уехать отсюда, пройдусь по бабам в нижнем городе.

— Молчи, Виридо. Господин капитан, сколько было за завтраком этим утром?

— Две тысячи шесть.

— Блядь, мой бедный капитан, вы не выходили из гостиницы.

— Твое мнение, Виридо, меня не интересует.

— Господин капитан, Жаме до сих пор не отошел от ночной взбучки? Все утро, восстанавливая линию, он хныкал. Господин капитан, вы слишком гуманны к этим тварям. Жаме все правильно сделал.

— Ты жлоб, Виридо. Знаете, господин капитан, у себя дома они ебут животных. А его сестра, слышишь, Виридо, твоя сестра, ты спишь с ней. В семье Виридо не знают точно, кто чей сын, кто чей отец. Твой братик, Виридо, случаем, не твой ли сын?

— Заткнись. У себя дома я свободен. Подожди, гад, до следующей вылазки.

— Ты и родился в навозе. У твоей матери не было времени закрыть дверь. Они же, господин капитан, не наши, они там у себя подыхают с голоду, как здешние фели.

— Где сейчас Жаме?

— Должно быть, хнычет в уборной, как в тот день, когда он подстрелил журавля.

— Господин капитан, вы спросили у генерала разрешения поставить наши ящики с пивом в холодильник офицерской столовой?

— Делайте, что хотите. И не забудьте прилечь вздремнуть.

— Господин капитан, похоже, что радист второго взвода в тюрьме.

— Не может быть! Тивэ в тюрьме?

— Полковник и два лейтенанта из разведки допрашивали его утром: он разговаривал с фелями по радио, предупреждал их о засадах.

— Замолчите, Тивэ с трудом справлялся с передатчиком, и вообще он надежный парень.

— Господин капитан, если это правда, — то, в чем его обвиняют, — его нужно убить?

— Вы и так уже убили достаточно.

— Тивэ был отличный парень. Ты помнишь, как он похоронил феля и его сына рядом с пещерой, а командир даже не вякнул?

— Тивэ все умел делать, он был писателем: когда я был в отпуске, я видел его книгу на вокзале.

— Он сумеет отбиться от этих тыловых крыс.

— Господин капитан, замолвите за него словечко. Ты помнишь, как Тивэ в наряде по кухне мыл посуду, а капитан нашел его на берегу реки?

— Мы с Тивэ учились вместе. Но что хотят от него эти штабные? Тивэ в красных плавках купается в салатной воде, я, повязав полотенце, загоняю фермеров в реку, Тивэ брызгает на них водой…

Солдаты расходятся, заходят в казарму, садятся на тюфяки, скидывают мокрые башмаки, ложатся, сложив ладони под затылком. Виридо шарит в своем сундучке — коробке из-под патронов с веревочкой на крышке — берет банку сгущенного молока, протыкает крышку ножом, прикладывает губы к разрезу, пьет, закинув голову, стоя на коленях, прижав ягодицами к тюфяку свои босые пятки; песок, сыплющийся из-под двери, сечет по стенам барака.

— Тивэ, ты здесь?

— Да, это ты, Ксантрай?

— Да, что они с тобой сделали?

— Они отобрали у меня тетради и книги. Скажи, ты сможешь отправить мои фотографии из Аи-Саады в Энаменас? Напечатай лучшие снимки.

— Не волнуйся, старик, я все понял. Твой щенок повсюду бегает за мной. Пипо, Пипо. Ты слышишь, как он скулит под дверью? Ты что — нибудь видишь там? У тебя есть тюфяк?