Песнь третья 2 page

— Нам нужно чаще показываться на людях хорошо одетыми и вооруженными, ограничить нашу деятельность текущими экзекуциями: проститутки, предатели, богачи и их дети, но главное — управлять, строить, обучать в труднодоступных районах острова, представляя себя посланниками, предвестниками революционного правительства на его пути к столице. Наши друзья в метрополии добьются освобождения Иллитана.

— Солдат, сдавший нам укрепление Тирмитин, вчера вечером, на привале роты, покончил с собой; две пули в рот; он был хорошим стрелком и радистом.

— Я помню, как он плакал, когда один из наших солдат подстрелил журавля.

— Солдаты его не любили, наши братья — тоже.

— Мы сражаемся не за таких людей.

— Предатели нам полезны.

— Мы переправим их за море. Их дальнейшая судьба нас не волнует.

Он говорит; бритое лицо, открытая шея, руки скрещены внизу живота; внезапно его голос срывается, как лист, насыщенный водой и жаром, его нога дрожит на скале:

— Ты, Бежа…

— Что с тобой?

— Выйдем.

В глубине пещеры стонет солдат, он срывает бинты, ворочается на постели, корчится, кровать опрокидывается, солдат скатывается на камни, взвизгивает, точно крыса; к нему подбегает молодая женщина; склонившись над ним, она поднимает его за плечи, но солдат с закрытыми глазами прижимает ее к себе, подминает под себя, обнимает, открывшиеся на его теле раны прилипают к ее гимнастерке, его бледные, почти остывшие губы впиваются в рот женщины, потом, похолодев, отрываются, хватка его рук и коленей ослабевает, голова скатывается по камню, струйка розовой слюны течет по губам. Женщина встает, опираясь на запястья, ее окровавленная смятая гимнастерка с треском отрывается от ран мертвеца.

Бежа стоит один на гранитной плите у входа в пещеру; повернув голову, он видит мертвого солдата и склонившуюся над ним женщину, он закрывает глаза, бросает дымящуюся между пальцами сигарету, вытирает губы ладонью:

— Умер Коба? Последний, может быть. Через сорок лет мы будем в Энаменасе.

Он кладет руку на плечо часового, оглядывает скалы, влажную равнину, медленно плывущие сквозь растрепанные кроны деревьев клочки тумана, летящих с моря птиц.

— Все вы у меня в сердце, я несу все на своих плечах. Он кладет руку на плечо часового:

— Ты видишь Энаменас на горизонте, водонапорные башни? Там начиналась революция; мы с Иллитаном убили сторожа, предателя; он сидит под лампой за своим столом, я бросаюсь на него, вырываю у него пистолет, Иллитан переворачивает стол, хватает сторожа за плечи, я держу его за пояс, Иллитан достает свой нож, вонзает ему в плечо, мои пальцы чувствуют, как сокращаются мышцы его живо та, кровь брызжет, течет по моим рукам, сторож кричит, его голова резко запрокидывается назад, задевая мой под бородок. Иллитан толкает его на стеклянную дверь, он валится на пол в осколках стекла, я подскакиваю к нему, поднимаю его за плечи и бросаю на Иллитана, тот бьет его ножом в колено, сторож спотыкается, подворачивая ногу. Мы растянули его на полу, Иллитан держит его, я беру керосиновую лампу, Иллитан открывает его рот двумя руками, я наклоняю лампу, пламя освещает красное трепещущее нёбо, омытое кровавой слюной, стекающей с зубов, я выливаю на него горящий керосин, сторож, издав протяжный крик, стонет, плачет, слезы текут по обгорелому лицу, из его рта валит красный дым, его губы под горячим дыханием сминаются, как обугленная бумага. Рассеявшийся дым обнажает покрытое пеплом нёбо, в глубине которого ворочается сморщенный язык; Иллитан встает, его руки дрожат, он берет лампу и разбивает ее о лицо сторожа:

— Он готов, бежим.

Я бросаю значок на грудь мертвеца. Иллитан тащит меня наружу:

— Теперь ты настоящий революционер.

И он обнимает меня в ночной прохладе, его окровавленные руки скользят по моей пояснице, поднимаются по спине до затылка. Это было мое крещение кровью.

Часовой не отрываясь смотрит Беже в глаза, а молодой вождь прыгает на валун, вырывает пучок мяты, мнет ее в своих влажных ладонях:

— Иллитан постоит за себя.

Туман, зримый образ тишины, поднимается к солнцу, Бежа спит на камне, положив руки под голову, раскинув ноги, тень пролетающей птицы на миг накрывает его лицо, Бежа видит над собой неподвижную голову, поджатые лапы, желтый клюв, влажные, вылезшие из орбит глаза, стекающие на черные перья, мертвое брюшко, отвердевшее горло, птица опускает развернутые, но жесткие крылья, ее контуры отпечатываются на небе, Бежа чувствует, как его член твердеет на солнце, голая пламенеющая женщина опускается на него, целует его губы, прижимается животом, коленями, вагиной, Бежа перекатывается на нее, ты мертвая? Он резко встает, кожа женщины отделяется от ее тела и прилипает к нему, потом она превращается в огненный порошок, на помощь, я горю, птица протыкает клювом шею Бежи, женщина с ободранной кожей плачет подле него, она обнимает его, пьет брызжущую из шеи кровь, всасывает ее губами из костей и мышц; перед тем, как умереть, Бежа кладет руку на ее вагину, разбухшую от ласк, в ладонь впивается кактус, он танцует с женщиной, ощущает своей грудью ее обнаженную грудь, живое сердце, бьющееся о пуговицу его гимнастерки. Между высоких влажных трав к площади на горе, уставленной палатками, мчится поезд, он подъезжает к перрону вокзала, вагоны покрыты грязью и червями, лица пассажиров за стеклами покрыты грязью и червями, к его губам прижата надушенная перчатка из черной кожи, его слезы текут на перчатку, солнце, пробив железный потолок, сверкает среди музыкантов, собака тычется мордой в золотые пуговицы на сапогах, в золотые шпоры. Бежа, Бежа, почему от тебя всегда так воняет, будто ты спишь с баранами? По красной плитке бежит таракан. Бежа, ты мог бы съесть таракана? Его ботинки у моих босых ног, моя рука на сырой соломе, обмотанной вокруг трубы, перед окошком раскачиваются листья, Бежа, ты мог бы съесть таракана? Их полно в унитазе, их привлекает запах, потом они поднимаются вверх, ты видишь их следы на стене? Ешь, по тополю скачет черная обезьяна, снаружи, в зеленых бликах, скребется мертвая кошка, я дам тебе денег, ешь, он звенит монетками в кармане, вот еще две, смотри, я кладу деньги на подоконник, это для тебя, если съешь, монеты блестят на пыльной известке, три штуки, зеркало для меня одного, я сажусь на корточки, Бежа, Бежа, мадам хочет тебя видеть, в ее спальне паук, бедняжка дрожит от страха, она зовет тебя, я кладу руку на кафель, таракан бежит к моей ступне, я ловлю его, поднимаюсь, таракан шевелится в моей руке, твердый, влажный, его лапки скребут по моей коже, я открываю рот, разжимаю ладонь, таракан в моих пальцах шевелится у моих губ, Тальбо отворачивается, зажав рот рукой, наклоняется над унитазом, я сжимаю таракана зубами, разгрызаю его пополам, горькая едкая жидкость разливается под моим языком, Тальбо внезапно блюет, опершись руками о стену, я глотаю две половинки таракана, сжав губы, я беру монетки, поднимаюсь на подоконник, спрыгиваю через окно в сад, убегаю, зажав монеты в кулаке, я лежу в пустом канале на сухом цементе, задвижка падает на мое горло, как нож гильотины, дымится кучка обезглавленных птиц, Тальбо блюет в кустах, Бежа, Бежа, большое белое перо падает мне на ляжку, под волосами ползают блохи, на равнине качаются, волнуются пальмы и проволочные заграждения, земля покрыта раздробленными корнями, летит большая птица, планирует на камни, Бежа дрыгает ногой, открывает глаза, видит солнце, блестящую паутину, вершины гор, он резко встает, бежит к часовому, кричит:

— Убей эту птицу, убей, мы зажарим ее вечером.

— Какую птицу, командир, какую птицу? Часовой смотрит на небо, на скалы:

— Какую птицу? Зажарим?

— Она улетела. Иди, скажи, чтобы тебя сменили. Солнце так печет.

Часовой отдает честь: небольшое стадо баранов выходит из пещеры, часовой, двумя руками сжав винтовку, расталкивает их прикладом, бараны, качая головами, взбираются на скалу; часовой бьет, ремень винтовки цепляется за рога баранов:

— Бей сильней, как тебя били!

— Почему бараны от нас разбегаются?

— Мы стали нечистыми.

Часовой загоняет баранов в пещеру; раненые, привязавшиеся к ягнятам, подходят погладить их, напуганные ягнята жмутся к животам маток; солдаты возвращаются на свои походные койки; бараны дрожат. Бежа склоняется над мертвым, встает на колени у его бедер, женщина сидит на корточках перед баранами, скрестив руки на окровавленной гимнастерке. Бежа взмахом ладони подзывает к себе двух вооруженных солдат:

— Возьмите Кобу и отнесите его на маленькое кладбище. Будьте осторожны, из-за тумана тропа скользкая.

Два солдата поднимают Кобу, кровь, запекшаяся в складках его гимнастерки, льется им на руки:

— У него была губная гармошка.

— Оставьте ее у него.

Днем Бежа не касается женщины; только по ночам он ползет к циновке, на которой она спит с горящим лицом, раскинув ноги; она ощущает на своем бедре патронташ и ножны кинжала, на своей обнаженной груди — горячее дыхание Бежи; ладони, липкие от грязи и ружейной смазки, мнут волосы на ее висках, большое, гибкое, тяжелое тело нависает, как звериная тень, над ее телом и покрывает ее; она видит через отверстие в скале звездное небо, где звезды перетекают с края на край, она слышит, как вдали, над морем, птицы и камни летят с утеса, а песчаный берег осыпается в промоины, в которых плещут одинокие рыбы. Бараны вздрагивают, когда его колено скребется о камень между бедер женщины, он стащил ее с циновки, их слюна, блестя, смешивается, одно мгновение она ощущает на лобке холод пуговицы, потом — тепло и ногти солдата на своем плече; бросив взгляд на вход в пещеру, она видит часового, шагающего взад — вперед под луной; ткань штанов между ног натянулась с глубокими складками.

В полночь из пещеры выходят парламентарии, они спускаются на равнину. Солдаты, взбунтовавшиеся против государства, ждут их в ущелье Тилисси. Во главе — молодой капитан с покрытыми шрамами лицом и шеей; все сидят на корточках в зарослях дрока у края дороги. Большинство из них — дети колонистов, родившиеся на Энаменасе; все молчат, они смотрят сквозь твердые колючие ветви дрока, как с горы, бесшумно прыгая по сырому песку, спускаются обутые в синие и черные сандалии повстанцы; они видят ножи, бьющие по их бедрам; они сжимают под мышками приклады винтовок, их руки дрожат на черных затворах, горла, покрытые паутиной, трепещут; мошки скользят по груди, бьются на губах, забираются в щели между кожей и ремешком на подбородке и на щеках, между лбом и каской, прилипают к потным корням волос и ушным раковинам, вьются перед глазами, над бровями; от песка, от дыхания солдат поднимаются облачка пара; солдаты лежат молча, на спинах — потные полосы; сквозь черные стебли, с которых сыпется пепел и личинки насекомых, видны пороги, на которых переливается белая блестящая вода, вспениваясь у берегов; москиты, мечущиеся над дорогой, между рекой и зарослями дрока, отбрасывают тени на песок и камни; в лунном свете сверкают верхушки кустов дрока.

Ствол винтовки блеснул в дроке: повстанец заметил его, остановился, подает знак: все валятся в заросли, пальцы на спусковых крючках. Солдаты стреляют из-за кустов, один из повстанцев кричит и падает под обгоревшие стволы, перестрелка усиливается; солдат снимает с пояса гранату, срывает чеку и, опершись локтем на песок, бросает ее над кустами, она взрывается среди повстанцев; большая черная птица пролетает над местом стычки, взмахи ее крыльев разгоняют дым от взрыва.

Вскоре противников разделяет лишь полоска расщепленных стеблей и пепла; они ползут навстречу друг другу, их пальцы зарываются в пепел, усеянный горячими гильзами; упираясь в пепел животами, они осыпают друг друга бранью, плюются, их крики отдаются эхом в утесах, но в моменты затишья и движения непрерывный ропот реки снова связывает их с миром; наконец остаются лишь двое солдат лицом к лицу; за ними в кровавых следах — трупы и умирающие, рты забиты пеплом, руки на животе, внутренности вываливаются на ноги, колени и губы дрожат; из нагрудного кармана мертвеца выпало разбитое зеркальце, в нем отражаются качающиеся кусты дрока, всполохи выстрелов и лунные блики. Два солдата с пустыми патронташами вцепились друг в друга обожженными пальцами, они резко поднимаются, сближаются и, обнявшись, падают в пепел, катаются по своим еще горячим винтовкам, кричат, вцепившись в горло, в бедра друг другу, плюются, царапаются, кусаются; повстанец срывает с солдата ремень и царапает пряжкой его лицо, солдат, набрав пригоршню пепла, швыряет ее в глаза повстанцу; тот, ослепленный, плюет, плюет кровью, кусается, пепел стекает по его щекам, рот открыт, его зубы блестят над солдатом, извивающимся на земле, под затылком — винтовка, на поясе — граната; за ними — стоны, крики, треск костей, клекот крови во ртах, шевеление внутренностей, в пепле, усеянном лунными бликами, сжимаются и разжимаются ладони; умирающий со вспоротым горлом с силой погружает кулак в рану, брызжет кровь, кулак касается кости разрезанного ножом горла; противники поднимаются, бьют друг друга прикладами, повстанец полураздет, лохмотья рубахи болтаются, хлопают его по телу, разъяренный солдат бьет по ним, стволы винтовок скрещиваются; мелкие птицы, напуганные перестрелкой, возвращаются, скачут по берегу, в порогах рыбы бьются о камни, птицы, щебеча, летают над ними, шум крыльев и плавников над равниной; за ущельем, там, где река расширяется, стая шакалов топчется в тростнике, млечный сок стеблей стекает на их шкуры, равнина усеяна брошенными машинами и орудиями, ржавыми косами, перевернутыми плугами, под которыми ползают ящерицы и змеи; шакалы бегут, ломая стебли, пугая спаривающихся зверей, задрав морды к луне, на зубах пена, языки дрожат, лапы и когти ласкает теплый песок; перед ними встают черные скалы, внизу — колыхание трав, туман от пыли и лесных испарений, еще ниже со снежным шелестом струится река.

Они уже в ущелье, на поле битвы, два солдата, столкнувшись, падают в облаке пепла. Шакалы пятятся к реке, облако рассеивается, шакалы приближаются к трупам, кружат вокруг, нюхают, кусают, роются под ними, урчат, сдувают пепел; шакал хватает солдата за руку, поднимает ее, вытягивает солдата из-под кучи трупов, но солдат еще жив, он хватает шакала за морду рукой, шакал кусает ее, отбегает в кусты, возвращается, на этот раз он вонзает свои клыки в горло, солдат испускает дух, его голова скатывается в пепел, шакал остервенело набрасывается на труп, разрывает горло, грудь, живот, вырывает куски мяса из-под ремня, раздирает бедра, пожирая все: мясо, кости, мышцы, нервы, кожу, ткань; он копается между ног, поднимая мордой член, язык лижет пупок, клыки раздирают его, когти пронзают соски, плечи, упираются в подмышки, вырывая волосы, его клыки хватают разбитое зеркало, окровавленные осколки втыкаются в его десны, в язык, хрустят под клыками, шакал стонет, поднимает лапу и скребет морду, потом снова набрасывается на труп, пытается стащить каску с головы, голова присоединена к телу лишь связкой костей, жил и мышц, в которых увяз ремешок, шакал рвет каску, голова скатывается в пепел, из плеча, блестя жилами, торчит связка, державшая ее, шакал набрасывается на труп, раздирает, вырывает, грызет, тряся головой, упершись когтями в плечи.

Кругом шакалы, завывая, пожирают тела, уткнувшись мордами между ног солдат, волочат трупы за руки, за волосы к кустам, потом, обожравшись, срут на них и, загребая задними лапами, забрасывают дерьмо землей. С набитыми брюхами они спускаются к реке, заходят в воду под пыльными пальмами и пьют большими глотками.

В горах, сжимая в руках винтовки, повстанцы вслушиваются в перестрелку, в крики рукопашной, в завывание шакалов…

Три вертолета, присланные из Энаменаса, кружат над ущельем, они опускаются, садятся на песок, солдаты выпрыгивают из кабин, гранаты и фляги, блестящие на их ремнях, сталкиваясь, звенят; солдаты трут глаза, зевают, потягиваются, поднятая гимнастерка обнажает живот, пупок, подъем бедра, складки кожи между ремнем и перекрученными лямками; винты, замедляя вращение, сдувают песок и траву, вода дрожит, тень винтов рассыпается по серому мраморному утесу на другом берегу реки, стирая уступы и обвалы; прожектор обшаривает скалы, проснувшиеся в гнездах птицы дрожат и растерянно кричат, вылетают и мечутся, словно под бомбежкой. Солдаты, склонившись над трупами, отделяют своих от чужих, заворачивают останки убитых в куски брезента, открывают им рты и вставляют между зубами металлические пластины с выбитыми на них именами, несут трупы в кабины. Некоторые отворачиваются и блюют на кусты дрока; волоча кровавые свертки, они бегут в вихре, поднятом винтами, загребая сапогами гальку и высохшее дерьмо, руки под закатанными рукавами покрыты татуировкой — черепа и голые женщины; отрыгивая пиво и паштет, они чешут, бормоча ругательства, между ягодиц и в паху:

— Эти блядские глисты, жрущие зад, эти вши, жрущие перед.

Порыв свежего ветра пробегает по их голым рукам, стекая, как молоко, по запястьям; в высокой траве бежит шакал, его серая голова скачет над колосьями, облепленными жуками. Солдаты достают из кабин лопаты, идут на место схватки, забрасывают землей окровавленные лоскуты, кровь брызжет из-под их подошв.

На медленно вращающихся, дрожащих над их головами винтах отражается лунный свет. Офицер подходит к реке, ковыряет тростью песок, птичка, оглушенная шумом винтов, порхает у его сапог, офицер наклоняется, подбирает птичку, расстегивает верх кителя, кладет трепыхающуюся птичку под рубаху.

…Волнующаяся трава, опрокинутые бороны, блеск неба, осколки стекла в таящей опасность листве, карабкающейся по берегу, вырывающейся на черную землю, увязающей, задыхающейся в тростниках, шелестящий бунт, розовые стяги рассвета и крови, шприцы под мышками, пронзительный крик, полуденная блевотина на жужжащих кустах ежевики…

Положив головы на дрожащие борта вертолетов, солдаты на корточках дремлют, вздрагивают, руки на коленях, по бедрам, по груди струится пот, волосы смяты каской…

Пальмы взлетают, плывут по ветру, приближается дождь, буря вырывает с корнем красную траву; два солдата, охраняющие гробницу, спят стоя, прислонившись к камню. Я обезоруживаю их, они открывают глаза, улыбаются, позволяют себя связать; камень блестит, по грязному склону горы катятся стволы деревьев, в глубине долины дикие кони топчут листья салата, волки шастают по сену, шуршат надкрылья и усики насекомых, я вглядываюсь в глаза солдат; во дворце из золоченого дерева женщины застилают постели, простыни надуваются, скользят, шлепая по позолоте, во дворе в бочках шевелятся свиньи, кругом порхают пташки, солнце дрожит в синеве, вопят пленные, лежащие в курином помете; ребенок, закованный в броню, затянутый в кожу, тычет в них палкой, они замолкают, тянут к нему руки, разжимают кулаки, из них выпрыгивают лягушки, их песня затихает в грязи; ступни пленных закованы в железные колодки, вбитые в землю; смеркается, ребенок в доспехах падает в пыль перед ними, тени вечерние, смертные тени, пепелище; они чувствуют на губах его поцелуи, река уносит обрывки красной коры и кричащих обезьян; на большом колесном пароходе — синяя облупившаяся краска, ржавое железо, лужи мазута — плывет торговец тканями и рабами; он сидит за пюпитром, один солдат отрезает ткань, другой отрубает рабу ладонь, руку или язык, третий заворачивает каждый отрубленный член в ткань и кидает кровавые ошметки рыбам, поднимающимся из желтой воды; торговец считает, взвешивает, записывает; свертки сложены в кучу на корме, у рулевого колеса, такелаж забрызган кровью; вдоль реки колышутся деревья, звери тяжело поднимаются из-под листвы и скользят к воде, черные и охровые глиняные горы рушатся в подсиненную солнцем воду; тишина, слышно лишь тяжелое шлепанье зверей по грязи, испещренной отпечатками копыт, когтей, хвостов, крыльев, клыков.

Голый ребенок стоит, смеясь, на постели, его ноги зажаты между бедер лежащих отца и матери, служанка спит, прижавшись щекой к ладони; отец ворочается, и ребенок писает ему прямо на лоб, мокрые простыни блестят в лучах солнца, под окном проходят две белые лошади, ветер шевелит их гривы.

Бежа кричит в глубине долины, вокруг него — кости его детей, ветер раздувает пепел, по скале ползет блестящий зеленый рогатый жук; Бежа плачет, вдали, за долиной, под белыми домами, как волны, стелятся травы, белая дорога покрыта мертвыми ящерицами, по ним ступают сандалии детей и туфли теннисистов; в бочках хрюкают свиньи; между островами льется синева, континенты сближаются, боги смешивают священную слюну, лягушка, измазанная золой, прыгает по костям. Бежа садится на бронзовый стул, кости бренчат по его шее, два раба, закутанные в ткань, толкают пленника к его ногам, он отворачивает голову от этого мерзавца, измаранного дерьмом, с ноздрей, пробитой петушиным клювом:

— Возьмите оружие и убейте двух солдат перед гробницей, потом вернитесь и убейте этого пленника, тела бросьте в воду после того, как по реке проплывет пароход.

Два раба в дымящейся на солнце одежде бегут по саду между высокими белыми цветами и плотоядными растениями; за цветочной клумбой хрюкают свиньи, опьяневшие от вина, сохнущего внутри бочек; вверху морской ветер развевает знамена, соль разъедает шесты и сваи. Два солдата убиты, горячие ружья дрожат в потных руках; пленник подскакивает, прижав руки к животу, его череп раскалывается на мраморе пола. Рабы, босые, с голыми руками, слизывают перед королем Бежой соль со своих губ; три трупа покачиваются в кильватерной струе парохода; к колесу привязан раб, с каждым оборотом он, задыхаясь, пуская слюни, погружается в воду; на корме, у рулевого колеса в гнилостной пыли дымится груда свертков. Гробница пуста, на песке копошатся трупные мушки; со стен свисает лишайник, тяжелый от личинок.

Король Бежа испугался наступления ночи, он поднял руки и сказал окружавшим его рабам, солдатам, женщинам:

— Трогайте, трогайте меня все, чтобы мне не умереть в одиночестве.

Он умер, рот ему забили свежими опилками, ноги его отрубили и отдали рабу, которого король оскопил за убийство своих детей по приказу торговца тканями.

Ребенок в доспехах, растолкав женщин, забирается на кровать, сперва он гладит рукой золоченую спинку кровати, потом натягивает одеяло на железный панцирь и засыпает. Под канистрами с бензином разгорается пламя, оно охватывает их, джипы медленно едут среди расщепленных кактусов, на стартере дрожит большая красная бабочка, антенна рации рассекает синий воздух. Я не могу пошевелить губами, слизать с них соль, потрогать грудь и зеркало — это запрещено. Добраться в Лептис Магна до захода солнца; приговоренный к смерти, вдали от матери, от родной деревни; тело разорвут на части и съедят, женщина занимается любовью с куском его мяса, потом пожирает его, не касаясь руками, вместе с мухами и глистами; даже после смерти тело остается желанным, пригодным в пищу, нужным. Отпусти мою руку. Когда я был жив, они рвали меня на части, отрезали куски от ляжки и уносили, каждое утро они открывают мое подземелье, подходят ко мне с ножами и клещами, я — покорный зверек, дрожащий на окровавленной соломе. Их дыхание на моей ободранной руке, они поют, подняв ножи… Нужно идти за проклятым знаменем по цементной платформе над каналом.

— Если откажешься, партизан будет преследовать тебя до самой смерти: повсюду — черная точка. Отныне только страх царит в этом мире: в горах мы сожгли сто деревень, разграбили урожай, съели даже зеленые плоды, рядом со мной корчится юный партизан, я смеюсь: я его ударил.

Меня считали убитым, но я вернулся; еще немного, и я стану царем. Я снова разожгу костры. Прикоснись к бархату знамени. Теперь — больше сострадания. Живите, вытягивайте руки, напрягайте мышцы. Увы, чтобы вызвать страх, нельзя надевать голубое.

Мы идем — и поля, дороги, улицы, дворы, спортивные площадки наполняются пленными, трупами, прокаженными; мужчины, женщины, дети выходят из деревянных домов, раздеваются, надевают свои старые лохмотья. Тень на теле, тень внутри; нож, газ, псы. Уничтожить. Пусть от убийств слезы хлынут из ваших глаз, вы, собаки, возлюбленные Божьи скоты; во время сиесты, присев на корточки у ваших кроватей, я трогаю кончиками пальцев ваши запястья, измазанные кровью и собачьей слюной; они еще дрожат от ударов, их охватывают ремешки, растянутые суками в течке. Верьте мне или убейте меня.

Ад рождается вокруг меня, вздымается, растет. Адская трава. За оградой страха — пустыня, где стерилизованные женщины и мужчины ложатся с открытыми ртами, чтобы умереть… отравленные воды испаряются с лона земли, из ее недр. Адские цветы. Армия разлеглась на глине, бутылки и ножи сверкают между ног солдат; кровь под дождем, собаки кусают детей за колени; партизаны тянут женщин тростями за шею. Тяжелая железная дверь открывается, из тьмы, как тяжелые воды, изливаются две сотни сплетенных между собой обнаженных трупов… толпа детей с обритыми головами, в лохмотьях, ноги перемазаны дерьмом, идет по песчаной дороге, старшие поддерживают младших; сбежав от женщин, ухаживающих за ними, они швыряют камешки в песок. За ними дорожный каток, управляемый молодым партизаном со слюдяным козырьком на голове, катится между пористыми лугами, по которым мечутся истощенные лани. Девочка, которую поддерживал рыжеволосый мальчик, падает на песок; мальчик наклоняется над ней, каток приближается, девочка неподвижно лежит на песке, заколотые волосы падают ей на лоб; мальчик поднимает глаза, видит бензин, капающий из-под желтого капота в слепящих солнечных лучах, он хватает девочку под мышки и тащит ее на обочину; партизан смеется, раздвинув ноги на железном отполированном сиденье, каток настигает девочку, гусеница подминает ногу, почерневшая голова бьется в руках мальчика, гусеница отбрасывает его на землю, давит его спину, кровь и мозг из раздробленной головы брызжут на разрытый песок. Вечером все остальные дети загнаны в камеру пыток и подвешены на крюки со скотобойни; маленькие тела корчатся в резком свете прожекторов — кровь забрызгала неоновые лампы — потом затихают; приходит молодой партизан с козырьком на голове, голый до пояса, с топором в руке; он кромсает колени и запястья казненных детей, его руки, его торс покрываются кровью и ошметками плоти; под ногами каждого повешенного лежит кучка окровавленных обрубков: жилы, мышцы, кости; тела сняты с крюков, разложены на полу; женщины — шлюхи и медицинские сестры, выгнанные с работы — садятся на обнаженные трупы и, тихо вереща, сдирают с них кожу. Они вырывают их зубы и глаза крюками и клещами, потом гениталии для коллекции коменданта. Ногтями, некоторые — зубами, они раздирают нежную влажную кожу. Молодой партизан с легкой усмешкой опускает и поднимает козырек над глазами…

На взлетной площадке солдат ждут грузовики; солдаты выпрыгивают, вытирают ладони о гимнастерки, подтягивают ремни, плюют на шоссе; вокруг затемненной площадки высятся белые стены штаба, под ними ходят заспанные часовые, шум винтов разбудил их, потом усыпил, потом снова резко разбудил, ветерок сдувает в пропахшей дерьмом полутьме пыль с прожекторов и будок; в будке часовой топчет сапогами настил, устланный журналами, комиксами, местными газетами, заляпанными спермой и блевотиной, засыпанными апельсиновыми корками и скорлупой орехов; он поглаживает влажные складки штанов между ног, на бедрах и ягодицах, его ладонь опускается до колена и по ляжке поднимается к ширинке, расстегивает ее и скользит к члену, твердеющему от прикосновения пыльной, грубой руки; сердце учащенно бьется. Шум шагов, бряцание оружия.

Он вынимает руку из ширинки, ждет, шаги удаляются, он снова погружает ладонь; ткань штанов трется о дерево, разрывается о гвоздь, он кладет автомат на бортик, потягивается, разминает ноги, садится на корточки, хватает киножурнал, кладет его на бордюр, разлепляет страницу, смотрит на фотографию шлюхи, прислонившейся к стене вестибюля публичного дома, раскрывает ширинку, из нее вылезает твердый, подрагивающий член; солдат касается его пальцами, ладонью, пригибает его к краю ткани, ласкает у основания; напрягшись, привстав на кончиках пальцев, прижавшись спиной к стенке, он сжимает член двумя руками и трет его; бриз раздувает страницы, шлюха, лицо которой пересекает складка, словно корчит рожи, солдат улыбается, волнующая, детская влажность разливается по бедрам, ползет вниз; перед будкой порхает большая синяя бабочка, солдат сильнее трет член, запах спермы разливается по его груди, пот струится по его горлу и под коленями, ест его глаза. Брызжет сперма, капли падают на дерево настила и на штаны, струя крепнет, изливаясь сгустками на доски; солдат переводит дыхание, сдавливает головку члена, в судорожных сокращениях из него изливаются новые капли, легкие, горячие, прозрачные; солдат снимает каплю с головки члена и, дрожа, затаптывает ее сапогом в пыль; ветерок освежает пот на его лбу, горле, руках; обмякший член лежит между ног на смятой ткани; синяя бабочка пролетает над горячей и влажной ладонью солдата, садится на бордюр, привлеченная запахом семени, его теплом и дрожанием кожи; солдат берет член, катает его по ладони и засовывает в ширинку, застегивается, трет раскрытые ладони, вздрагивая всем телом, одиночество обрушивается на него, шлюха на странице корчит рожи, он берет журнал, швыряет на настил, проводит рукой по стриженым волосам, хватает автомат, вешает на плечо, выходит из будки и идет вдоль стены здания. У его ног журчит родник, заключенный в железное кольцо, он присаживается на корточки, влажный член под тканью катается по ляжке, смачивая ее; солдат погружает руки в родник, автомат бьет по железу, солдат быстро встает; по склону поднимается группа солдат; в перерывах между криками петуха слышны отдаваемые приказы. Солдаты проходят перед будкой. Часовой, поставив ногу на железное кольцо, вдыхает запахи пороха и крови, исходящие от их бедер и стертых подмышек.

Прошел последний солдат… Море, снова море, ткацкий станок, песок засыпает брошенные шины, по пучкам чертополоха ползают тли, горизонт в изломах свинцовых волн, вспышки, туман, водная гладь. Теплое море: на лице часового — испарина, море налегает на берега вокруг острова.