Глава 17. Военный коммунизм а) сельское хозяйство 10 page

"Если бы налог в фискальном отношении прошел блестяще, но в результате его неправильного проведения получилось сплочение беднейших и кулацких слоев деревенского и городского населения на почве общего недовольства налогом, то мы должны были бы констатировать неудачу" [3].

Объединить эти две цели и даже просто собрать этот налог оказалось исключительно трудным делом. Апрельским декретом 1919 г., начинавшимся проявлением заботы о среднем крестьянстве (это был момент, когда направление политики сильно изменилось в их пользу [4]), прекращались все невыплаченные суммы по низшим ставкам и облегчались – по средним. В то же время в нем содержалась прежняя оговорка, что "более высокие оклады общему уменьшению не подлежат" [5]. Как методы, так и результаты сбора налога чрезвычайно варьировались от губернии к губернии. В Москве и Петрограде, а также в их губерниях, на которые приходилась половина всего налога, сбор был незначительным. Некоторые губернии собрали всего 50 %, а другие – 25 % сумм, которыми они были обложены, а общий сбор в мае 1919 г. составил менее 10 % обложения, то есть не достиг и миллиарда рублей [6], и, похоже, вряд ли было собрано что-либо еще после этой даты. Вероятно, результат был не хуже, чем от другого прямого налогообложения того времени, однако вывод, сделанный Милютиным, казалось, был неизбежен:

"Лично я на прямые налоги не возлагаю надежды. Те опыты, которые мы проделывали, дали незначительные результаты. Налоги эти, конечно, будут проводиться и в дальнейшем, но не приходится возлагать на них серьезные упования. При небольших результатах они дают массу недовольства и требуют сложного аппарата для взимания" [7].

Эта явная неудача с прямым денежным налогообложением больше, чем любая склонность к теории, заставила Советское правительство полагаться на альтернативные средства для достижения цели.

С другой стороны, первый эксперимент с натуральным налогом оказался еще менее результативным, чем последняя широкомасштабная попытка с прямым денежным налогом. Октябрьский декрет 1918 г., установивший натуральный налог, как и его двойник по чрезвычайному революционному налогу, подробно распространялся о классовом, равно как и о финансовом аспекте этой меры. Введение налога оправдывалось "крайней нуждой в продуктах сельского хозяйства", испытываемой воюющим государством перед лицом разрушенного хозяйства. Однако дополнительная цель заключалась в "полном освобождении бедноты от несения податного бремени путем переложения всей налоговой тяготы на имущественно обеспеченные классы, с тем, чтобы в деревне средние крестьяне облагались лишь умеренным налогом, а на кулаков-богатеев была возложена главная часть государственных сборов" [8]. Хотя централизованное распределение налога находилось в руках Наркомфина (един-

ственное ясное свидетельства его финансового характера), сбор налога был поручен местным исполнительным комитетам, а в сельских районах и деревнях – специально назначенным комитетам, состоявшим главным образом из крестьян-бедняков [9]. Но, несмотря на все предусмотренные меры и тщательно разработанные таблицы, определяющие размер налога в зависимости от количества обрабатываемой земли, числа членов семьи владельца землей и губернии, в которой он проживает, этот налог обернулся полнейшей неудачей, и Ленин впоследствии вспоминал о нем: "Он был принят – этот закон... но в жизнь он не вошел" [10]. Суть натурального налога, как она понималась в это время, заключалась в том, что им облагали, исходя из предполагаемых нужд, а не из производства. Единственное, что бралось в расчет, – это нужды "налогоплательщика" и его семьи; все остальное, что превышало эту норму, изымалось. Таким образом, это ничем не отличалось от реквизиции. Эта отчаянная мера была основным, если не единственным, средством, при помощи которого Советское правительство на протяжении 1919 и 1920 гг. получало необходимые, продукты для Красной Армии и для городского населения РСФСР. При создавшихся условиях государственный бюджет периода военного коммунизма мог быть не чем иным, как пустой формальностью. Например, на вторую половину 1918 г. разрабатывался такой же бюджет, как и на его первую половину [11], и формально утверждался к концу периода [12]. Бюджет на первую половину 1919 г. был утвержден Совнаркомом 30 апреля 1919 г. [13] После этого, похоже, никакие наметки бюджета не представлялись Наркомфином вплоть до введения НЭПа в 1921 г., когда они были формально утверждены за прошедшие годы. Растущая девальвация бумажных денег и отказ от них на протяжении 1919 и 1920гг. делали бессмысленным любой бюджет [14].

С началом гражданской войны так и осталась незавершенной борьба между Наркомфином и местными Советами о финансовых правах Советов. Конституция, хотя и признала окончательный финансовый контроль за центральной властью, оставила в руках местных Советов, которые проявили огромное упорство в сохранении своих прерогатив, полномочия по налогообложению. В течение всего 1918 г. местное налогообложение, главным образом в виде специальных сборов и контрибуций, было, по-видимому, более ощутимым и более эффективным для большей части страны, чем налоги, собираемые центральным правительством. Когда в октябре 1918 г. было принято решение по введению чрезвычайного революционного налога, Совнарком издал дополнительный декрет, уполномочивавший окружные, городские и губернские Советы прибегать к такому же налогообложению по своему усмотрению, а 3 декабря того же года – всеобщий и детально разработанный декрет, который упорядочил финансовые полномочия Советов на различных уровнях [15]. Но в течение 1919 г. баланс сдвинулся решительно не в

пользу местной инициативы. Декрет от 3 декабря 1918 г., определив источники доходов местных Советов, тем самым поставил перед ними ограничения; кроме того, он утвердил принцип, по которому местные потребности должны были удовлетворяться частично за счет местного налогообложения, а частично – за счет субсидий от государства. Со снижением покупательной способности денег, которое сводило на нет все налоговые сборы, и в результате постепенной национализации промышленности, которая перекрывала самый важный источник доходов (национализированные предприятия как в центре, так и на местах освобождались от налогов), доходы местных Советов быстро снизились, а значит, возросла зависимость от субсидий из центра [16]. Съезд заведующих финотделами в мае 1919 г. предпринял фронтальное наступление на принцип местной финансовой автономии. Он принял резолюцию, призывавшую к отмене декрета от 3 декабря 1918 г. и провозгласившую намерение Наркомфина выступить на очередном Всероссийском съезде Советов с предложением о поправке бюджетной главы Конституции. В то же время в другой резолюции были изложены общие принципы "единого государственного бюджета":

"Все доходы как общегосударственного, так и местного характера поступают в единую государственную кассу, равным образом и все расходы на удовлетворение нужд как общегосударственного, так и местного значения производятся из той же единой государственной кассы.

Все финансовые сметы, как доходные, так и расходные, составляются на основании общих бюджетных правил..." [17]

Это произошло более чем за полгода до того, как в декабре 1919 г. состоялся следующий Всероссийский съезд Советов, и поправка к Конституции так никогда и не ставилась на обсуждение, хотя бы формально. Однако декретом в сентябре 1919 г. было образовано Междуведомственное совещание, куда должны были поступать все запросы от местных Советов о финансовой помощи и где Наркомфин, похоже, обеспечил за собой право решающего голоса [18]. По-видимому, это был тот самый момент, когда была наконец обеспечена централизация фискальной и финансовой власти. И только резолюция ВЦИК от 18 июля 1920 г. отрегулировала это положение.

"Разделение бюджета на государственный и местный бюджеты упраздняется: в будущем местные расходы и доходы будут включаться в общий бюджет государства...

Наркомфину поручается разработать систему денежных налогов, определяемых указанными целями и собираемых для специфических местных нужд, но включаемых и расходуемых сообразно общему бюджету" [19].

Однако к этому времени денежное налогообложение почти прекратилось, и не было предпринято ничего для осуществления этого указания. Формальная победа полнейшей централизации сопровождалась распадом всей бюджетной системы.

Лишь с введением НЭПа и созданием стабильной валюты была изменена эта политика, а система местного финансирования, как предусматривалось в Конституции РСФСР, вновь получила право на существование.

Не менее острой, чем проблема обеспечения государственных расходов в госбюджете, была проблема финансирования промышленности. Партийная Программа 1919 г. отражала господствовавшее в партии убеждение, когда заявляла, что, поскольку источники прямого налогообложения сокращаются в силу экспроприации собственности, "покрытие государственных расходов должно покоиться на непосредственном обращении части доходов от различных государственных монополий в доход государства", другими словами – на прибылях от национализированных промышленных предприятий [20]. Однако в первый год после революции это было идеалом отдаленного будущего, и национализированные промышленные предприятия, истощенные войной, испытывали острую нехватку капиталовложений, равно как и кредитов для текущего производства. Когда зимой 1917/18 гг. были национализированы банки и ВСНХ начал осуществлять контроль над ведущими отраслями промышленности, как национализированными, так и ненационализированными, встал вопрос о том, из каких источников должны поступать эти кредиты. Декретом, принятым в феврале 1918 г., был создан Центральный учетно-ссудный комитет Государственного банка, в котором были представлены ВЦИК, ВСНХ, Всероссийский совет профсоюзов и различные народные комиссариаты, с тем чтобы собирать и рассматривать представления о ссудах и авансах для промышленных предприятий [21]. Аналогичные комитеты были созданы при местных отделениях Государственного банка. Но в тот момент не было установлено единой практики, и авансы, похоже, выдавались без тщательного рассмотрения и без учета политики ВСНХ [22]. В литературе приводятся примеры того, как владельцы собственности, подлежащей национализации ВСНХ, с успехом закладывали ее в одном из отделений Государственного банка накануне акта о национализации [23]. Совершенно очевидной была необходимость внести в этот хаотичный процесс порядок и систему. Первая конкретная программа, которая была разработана весной 1918 г. и получила поддержку со стороны Гуковского и в правых кругах, выступила за создание специальных банков для финансирования основных отраслей промышленности – зерновой банк, металлический банк, текстильный банк и т.п., – в которых половина акций должна принадлежать государству, а вторая половина – частным лицам, имеющим интересы в соответствующих отраслях промышленности. Эта программа, являвшаяся финансовым двойником проектов смешанных компаний, которые обсуждались с Мещерским и другими, и естественным придатком плана восстановления автономии частных банков [24], была, подобно этим

проектам, подвергнута резкой критике со стороны левой оппозиции, которая охарактеризовала ее в своем меморандуме от 4 апреля 1918 г. как "денационализацию банков в замаскированной форме" [25]. Крушение проекта Мещерского привело также к отказу от этой программы. Однако с окончательной потерей банков и истощением всех источников кредита, кроме казны, открывалось широкое поле деятельности, и ВСНХ взял на себя финансирование российской промышленности. Согласно декрету, изданному накануне I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства в мае 1918 г., все ссуды национализированным промышленным предприятиям должны были предоставляться из казны по решению ВСНХ: ответственность за контроль и подтверждение представлений ложилась на главки и подобные им органы или на областные совнархозы [26]. На съезде Сокольников, решительно осуждавший проект Гуковского за "диффузию банков", выступил с предложением о том, чтобы в распоряжение ВСНХ был выделен фонд в 2,5-3 млрд. руб. для финансирования промышленности в 1918 г. [27] Это предложений не нашло поддержки, и ВСНХ в своих взаимоотношениях с казной продолжал влачить полуголодное существование. Но на практике его свобода действий, кажется, оставалась неограниченной, и в течение второй половины 1918 г. он стал, насколько позволяли декреты, абсолютным контролёром российской промышленности. II Всероссийский съезд Советов народного хозяйства в декабре 1918 г. потребовал, чтобы Государственный банк был преобразован в "орган технического выполнения расчетов и учета по решениям ВСНХ и его органов" [28]. ВСНХ представлялись сводные ведомости и приходно-расходные отчеты промышленных предприятий, и он принимал по ним политические решения, и только балансы направлялись в государственный бюджет.

В то же время исключительный контроль над финансированием промышленности, установленный ВСНХ во второй половине 1918 г., был предметом настойчивой критики. Социалистические авторы вплоть до Ленина выступали за некий центральный банк в качестве бухгалтерии социалистического хозяйства. Государственный банк, однако, передал эту функцию ВСНХ, который пытался совместить две роли: административного и бухгалтерского органов. Эта комбинация имела фатальные недостатки. Единственной целью ВСНХ было стимулировать производство любыми методами и любой ценой. Это было оправданно в кризисные годы гражданской войны. Но некомпетентность, неотделимая от времен чрезвычайного положения, и неопытность новой бюрократии превратили ВСНХ в легкую цель для ревностных и сравнительно опытных финансистов Наркомфина и Государственного банка. Получалось, что в отчетах ВСНХ доходы не отличались от кредитов, используемых в производстве, – рабочего капитала [29]. Прибыли реинвестировались в промышленность, и, вообще говоря, только потери направлялись в бюджет. В начале 1919 г. состоялась дискуссия между ВСНХ и

Наркомфином, и достигнутый между ними компромисс нашел свое отражение в декрете Совнаркома от 4 марта 1919 г. Майский декрет 1918 г., признававший безраздельную власть ВСНХ в финансировании промышленности, был упразднен. В будущем все решения ВСНХ и его органов по предоставлению кредитов государственным предприятиям должны были приниматься "с участием представителей Комиссариата финансов и Государственного контроля": возникшие разногласия переносятся на разрешение Совнаркома. Все кредиты должны были предоставляться через Государственный банк, в который должны были поступать все сметы и отчеты по расходам [30]. Другое изменение еще больше ограничило власть ВСНХ и усилило влияние Наркомфина. По бюджету на первую половину 1919 г. было принято решение, что все приходы национализированных предприятий, а также приходы главков и контролирующих их центров, включая Наркомпрод, должны поступать на счет Наркомфина и фигурировать в доходной части государственного бюджета.

Эти меры лишили ВСНХ его исключительных полномочий по финансированию промышленности и оставили последнее слово за Наркомфином. Вряд ли можно сомневаться в том, что это отделение финансов от технического управления было в принципе шагом вперед, к более эффективной организации промышленности. Однако за этими изменениями крылся еще один аспект, который не был оправдан практикой. Передача Наркомфину прямой ответственности за финансирование индустрии и уподобление отдельных пунктов в промышленных сводных ведомостях (балансах) пунктам в государственном бюджете означали, что финансирование промышленности осуществлялось на бюджетных принципах, а не на принципах коммерческого кредита. В такой системе не было места банковскому делу как отдельному элементу, что явилось логическим следствием всего имевшего место до того, как в январе 1920 г. был упразднен Государственный банк. В декрете Совнаркома дается детальное объяснение причин этого шага:

"Национализация промышленности... подчинила общему сметному порядку всю государственную промышленность и торговлю, что исключает всякую необходимость дальнейшего пользования народным (государственным) банком как учреждением государственного кредита в прежнем значении этого слова.

Хотя система банковского кредита и сохранила еще силу для мелкой частной промышленной деятельности и потребностей отдельных граждан, помещающих свои сбережения в государственных кассах, но и эта операция в силу постепенной утраты ими значения в народно-хозяйственной жизни не требует уже существования обособленных банковских учреждении. Эти, теперь второстепенные, задачи с успехом могут быть выполнены новыми центральными и местными учреждениями Народного комиссариата финансов".[31]

Таким образом, Наркомфин, воспользовавшись тенденциями к централизации, имевшими место при военном коммунизме, преуспел в достижении для себя не только неограниченных финансовых полномочий, но и фактической монополии за счет как местной администрации, так и банковской системы. В обеих этих сферах процесс концентрации подлежал пересмотру при НЭПе.

Успехи, достигнутые Наркомфином в начале 1919 г. в установлении своей власти как над местными государственными доходами, так и над финансированием промышленности, кажется, представляли собой важный шаг на пути к внедрению порядка и здравого смысла в управление народным хозяйством. Тем не менее они оказались пирровой победой частично из-за того, что ни политическая, ни экономическая структура не были еще достаточно прочными, чтобы выдержать тяжесть такого сильно сконцентрированного контроля, но главным образом из-за того, что финансовое оружие, которым завладел Наркомфин, оказалось непригодным из-за безудержного падения покупательной способности дене г. Девальвация рубля начиная с 1919 г. и позже оказывала свое влияние на каждый аспект советской финансовой и экономической политики и придала политике военного коммунизма окончательный, характерный для нее вид. Не ранее как 26 октября 1918 г. Совнарком, отдавая некую дань законности, вдруг издал декрет, санкционировавший увеличение необеспеченной денежной массы не меньше чем на 33,5 млрд. руб. [32], тем самым подняв ее предел с 16,5 млрд., установленных последним декретом Временного правительства, до санкционированной общей суммы в 50 млрд. руб. Здесь также видно точное следование прецеденту, установленному Временным правительством. Этот декрет ретроспективно санкционировал то, что уже имело место: к моменту его обнародования новый установленный законом лимит уже был достигнут и находился на грани превышения.

С этого момента растущие нужды гражданской войны начали давать о себе знать во все увеличивавшемся выпуске денежной массы и во все большем росте цен, который отражал уменьшение покупательной способности рубля. Поворотный пункт (это проявилось скорее в психологическом осознании фактов, чем в сколь-либо заметном изменении в самих фактах) наступил в первые месяцы 1919 г. Некоторый проблеск надежды на спасение за счет денежной реформы, похоже, засветился в умах оптимистически настроенных большевистских руководителей. До того времени Советское правительство довольствовалось тем, что печатало без каких-либо изменений банкноты старого образца, которыми пользовались царское и Временное правительства. В феврале 1919 г. впервые появились денежные знаки РСФСР, но только малого достоинства – в один, два и три

рубля – так называемого "упрощенного типа" [33]. Затем 15 мая 1919 г. вышел декрет, установивший новые банкноты советского образца любого достоинства и банкноты "сверх установленной декретом от 26 октября 1918 г. нормы в пределах действительной потребности народного хозяйства в денежных знаках" [34]. В течение долгого времени эти знаки имели хождение как на "черном рынке" в России, так и на иностранных биржах по более низкому курсу, чем банкноты Временного правительства, которые в свою очередь имели меньшую ценность, чем царские деньги. По данным одного советского авторитетного лица, 1000-рублевая царская банкнота стоила в одно время от 50 тыс. до 600 тыс. советских рублей [35].

Когда декретом от 15 мая 1919 г. было устранено последнее препятствие на пути к неограниченному выпуску денежной массы, общая сумма находившихся в обращении денег превысила 80 млрд. руб. Увеличившись более чем вдвое в объеме в 1918 г., она возросла в три раза в 1919 г. и в пять раз в 1920 г. Катастрофический и необратимый характер падения уже нельзя было больше скрывать, и он впервые начал проявляться в полную силу. Девальвация рубля по отношению к золоту и иностранной валюте не имела большого значения. Внешняя торговля в 1919 г. практически прекратилась, и когда она в следующем году начала медленно возрождаться, существование монополии на внешнюю торговлю служило гарантией того, что операции осуществлялись в твердой иностранной валюте [36]. Однако падение покупательной способности рубля на внутреннем рынке было значительным и катастрофическим. На первом этапе инфляционного процесса цены растут менее быстро, чем денежная масса, так что покупательная способность общей массы денег в обращении увеличивается и выпуск банкнот является эффективным, хотя и временным, средством финансирования государственных расходов. На втором этапе, когда основная масса населения осознает факт инфляции и когда падает вера в деньги, цены начинают расти гораздо быстрее, чем денежная масса, так что их рост не может быть компенсирован новым выпуском денег, а покупательная способность общей массы денег в обращении падает. Эта вторая стадия была достигнута в России ко времени Февральской революции. За восемь месяцев, отделявших Февральскую революцию от Октябрьской, несмотря на то, что масса денежных знаков почти удвоилась, цены возросли втрое. Когда Советское правительство пришло к власти, инфляция уже давно находилась на этом этапе, а цены росли гораздо быстрее, чем денежная масса. Темпы падения в первые годы революции проиллюстрированы опубликованными оценками покупательной способности общей денежной массы, находящейся в обращении на указанные даты. Эти оценки рассчитаны, исходя из официального индекса стоимости жизни, основывающегося на ценах 1914 г.[37]

1 ноября 1917 г.

2200 млн. руб.

1 июля 1918 г.

1 июля 1919 г.

1 июля 1920 г.

1 июля 1921 г.

Вот еще один подсчет, отражающий тот же процесс, но в другой форме. Государственный доход от выпуска денег, достигавший в 1918-1919 гг. 523 млн. золотых руб., упал до 390 млн. в 1919-1920 гг. и до 186 млн. – в 1920-1921 гг. [38] К середине 1919 г. в результате быстрого увеличения денежной массы золотое содержание рубля уже находилось на грани нулевой отметки. Однако сила привычки и насущная необходимость какого-то общепринятого средства обмена сохраняли жизнеспособность рубля еще в течение трех лет. Печатные станки работали на полную мощность. В конце 1919 г. "потребность в обмене была так велика, что выпускаемые на клочках простой бумаги заводские марки с визой какого-нибудь ответственного лица, или местного учреждения, или председателя какого-нибудь комитета, почитались за деньги" [39]. В 1920 г. печатанием банкнот занимались четыре различных учреждения (в Москве, Пензе, Перми и Ростове), которые давали работу более чем 10 тыс. человек [40].

Практические последствия падения курса рубля имели постепенный и кумулятивный характер. Поскольку официально, устанавливаемые цены не поднимались столь часто и достаточно высоко, чтобы поспевать за падением покупательной способности денег, разрыв между твердыми ценами и ценами свободного рынка достигал фантастических размеров; и в тех частях экономики, где официально установленные цены все еще имели силу, быстро возникли различные формы меновой торговли или натурального обмена, которые дополняли или заменяли бессмысленные денежные сделки. Таким образом, поставщики сырьевых материалов национализированным фабрикам, которые были в состоянии хотя бы установить официальную цену на свои материалы, получали плату натурой в виде продукции этих фабрик [41]. Рабочим частично платили продукцией фабрики, на которой они работали (или какой-либо другой фабрики, с которой она имела соглашение об обмене), так что вместо почти обесцененной валюты они получали товары для своего собственного пользования или для обмена [42]. Обесценение валюты породило другие примеры возврата к натуральному хозяйству, которое, кажется, было особенно созвучно духу социализма. В результате все возраставшего разрыва между твердыми и рыночными ценами распределение пайковых товаров по твердым ценам все больше соответствовало бесплатному распределению, а отсюда оставался всего лишь небольшой шаг до ликвидации всех платежей за основные товары и услуги, и этот шаг был в значительной степени сделан в 1920 г. С мая 1919 г. продуктовые пайки для детей до 14 лет включительно предоставлялись бесплатно [43]. В январе 1920 г. было решено создать "бесплатные об-

щественные столовые", в первую очередь для обслуживания рабочих и служащих Москвы и Петрограда [44]. Декретом Совнаркома от 11 октября 1920 г. комиссариату финансов предписывалось разработать инструкции для освобождения советских учреждений или их рабочих и служащих от платы за такие коммунальные услуги, как почта, телеграф и телефон, а также за водопровод, канализацию, электричество, жилые помещения [45]. 4 декабря 1920 г. была полностью упразднена плата за продовольственные пайки, 23 декабря – за топливо, поставляемое государственным учреждениям и предприятиям и всем рабочим и служащим, занятым на них, а 27 января 1921 г. – квартирная плата "в национализированных или муниципализированных помещениях" [46]. Сбор налогов в денежном исчислении потерял всякий смысл. Почтовый и таможенный тарифы были отменены в октябре 1920 г. [47] 3 февраля 1921 г. на рассмотрении ВЦИК находился проект декрета, предусматривавшего отмену всех денежных налогов; и только своевременное введение НЭПа помешало проведению этой вполне логичной меры [48].

Происходившее помимо воли и желания большевиков падение покупательной способности валюты поначалу расценивалось каждым ответственным советским руководителем как первостепенное зло, с которым нужно бороться всеми возможными средствами. Но коль скоро практика не давала какого-либо средства и поскольку на последних этапах военного коммунизма деньги были почти упразднены в качестве эффективного элемента советского хозяйства, пришлось сделать хорошую мину при плохой игре, и стало широко распространяться мнение о том, что уничтожение денег было преднамеренным актом политики. Это мнение опиралось на два различных аргумента. Первый нашел свое обобщенное выражение в знаменитом афоризме Преображенского, назвавшего печатный станок пулеметом "Наркомфина, который обстреливал буржуазный строй по тылам его денежной системы, обратив законы денежного обращения буржуазного режима в средство уничтожения этого режима" [49]. Действительно, неограниченный выпуск бумажных денег стал своеобразным методом экспроприации капитала у буржуазии в интересах государства. Однако метод этот был грубым, и результаты его применения не продуманы заранее. Ситуация не была аналогичной положению в Германии после 1919 г., где инфляция служила интересам небольшой, но влиятельной группы промышленников и предоставила прекрасный предлог для невыполнения зарубежных обязательств. Тезис о том, что обесценение рубля было задумано самим Советским правительством или проводилось с его молчаливого согласия, чтобы нанести поражение буржуазии за счет уничтожения буржуазной денежной системы, представлял собой попытку задним числом оправдать курс, которым следовали только потому, что нельзя было найти средства, чтобы избежать его.

Вторым, и более популярным, аргументом, выдвинутым впоследствии, чтобы объяснить и оправдать инфляцию, был довод, почерпнутый из знакомой доктрины о конечном исчезновении денег в будущем коммунистическом обществе. Здесь также, по мнению ярых большевиков, определенное пятно, ложащееся на репутацию денег, могло снизить традиционное уважение, питаемое к ним, и сделать их более уязвимыми при нападках на них. Но ни один серьёзный коммунист не относился вначале к исчезновению денег как к непосредственной цели. Не далее как в марте 1919 г. новая партийная Программа, принятая на VIII съезде партии, откровенно провозгласила, что "в первое время перехода от капитализма к коммунизму... уничтожение денег представляется невозможным" [50], а два месяца спустя Крестинский, отчаявшись изыскать какую-либо радикальную реформу для спасения валюты, все еще надеялся на "паллиативы", которые "отдалят момент окончательного краха нашей денежной системы и помогут нам продержаться до социалистического переворота на Западе" [51]. Чрезвычайная необходимость сохранения жизнеспособности рубля прослеживается в призыве Ленина того времени к крестьянину поставлять зерно в обмен на бумажные деньги, "за которые он сейчас получить товару не может", но которые будут служить "свидетельством того, что ты оказал ссуду государству" [52].

В своей знаменитой брошюре "Азбука коммунизма", опубликованной осенью 1919 г., Преображенский настаивал на сохранении денег "при социалистическом строе, который должен быть переходным строем от капитализма к коммунизму" [53]. Деньги будут уничтожены, когда общество перейдет от социализма (или "низшей ступени коммунизма") к собственно коммунизму; и ни один большевик в 1919 г. не верил, что окончательный переход может быть осуществлен без поддержки пролетарской революции в Европе. Определенные реверансы делались, конечно, в сторону все еще отдаленного будущего с экономикой без дене г. Хотя в партийной Программе сама идея уничтожения денег отбрасывалась как неосуществимая, тем не менее в ней предлагались меры, "подготавливающие уничтожение денег"; а в "Азбуке коммунизма" эта тема нашла свое дальнейшее развитие. По мере того как военный коммунизм приближался к своей последней стадии, все чаще делались попытки оправдать безудержное падение рубля тем, что это, мол, составная часть пути, ведущего к будущему коммунистическому обществу без денег. В конце 1919 г. один из советских финансовых экспертов заметил с удовлетворением, что "роль денег в области материального оборота народного хозяйства в значительной части кончена" и что в результате будет сэкономлено огромное количество "ненужной работы" [54]. Зиновьев использовал этот аргумент, чтобы парировать презрительное замечание немецкого социал-демократа о том, что русская валюта не имеет ценности.