Шейх Мансур и анекдоты о Рабиновиче

— Барашек диво как хорош, — очень искренне сказал Пятоев, — но не соблаговолит ли уважаемый шейх перейти к делу?

— Легко, — согласился шейх, — но сначала мы позовем милых дам. Хватит им, пожалуй, резвиться в бассейне.

Две же девушки, первыми переправленные в Израиль по дороге жизни племени Алузаель, после интенсивного курса арабского языка в течение двух дней, сейчас сидели напротив Пятоева, Рабиновича и Шпрехшталмейстера. Они были явно напряжены. Им обещали широкий фронт работ по избранной профессии, а вместо этого заперли в огромном доме и целыми днями заставляли учить арабский язык. Выйдя из бассейна, они уселись перед нами, заложив ногу за ногу, и старшая из них, после некоторого раздумья, сказала Рабиновичу «салям».

— Воистину салям, — отозвался вместо Рабиновича Пятоев. Ему предстояло беседовать с ними, и он хотел их успокоить и войти в психологический контакт.

— Ваш арабский начальник, — продолжила одна из девушек, указывая на Рабиновича пальцем, — прибыл, чтобы прицениться и купить нас?

Я не люблю, когда меня принимают за араба, но в этот раз я воздержусь от комментариев, — бросил ей в лицо Рабинович.

— Мой начальник купил вас еще в Пскове, не торгуясь, по совокупности заслуг, — сообщил девушкам Пятоев.

— Каких ещё заслуг? — грубовато поинтересовалась младшая из барышень.

— Они собираетесь вернуть нас в Псков преподавать арабский язык, — вдруг догадалась старшая девушка.

— Не волнуйтесь, — вновь взял в свои руки бразды правления Пятоев, — как вам и было обещано, вы будете заниматься проституцией. Кстати, в публичном доме с богатой и славной историей, который называется «Экстаз».

— Спасибо, утешил, — прокомментировала это сообщение младшая, — а то я уже начала волноваться за свою неустроенную личную жизнь.

— А разве люди псковского олигарха вам ничего не объяснили? — спросил девушек Шпрехшталмейстер.

— Не знаю никакого олигарха, — сказала молоденькая грубиянка, — нас снарядил сюда старый следователь, дай ему Бог здоровья.

— Кстати, — продолжил Пятоев, — как его здоровье? Я слышал, что его убили месяц назад. Это правда?

— Типун тебе на язык, — с большим чувством ответила девушка, — Если бы не он, сидела бы я сейчас в родной псковской тюрьме. А может быть, и ехала бы уже в край северных сияний.

— И какое преступление ты совершила до знакомства с уборщицей из аптеки? — поинтересовался Пятоев.

— Меня поймали на том, что я наводила братанов на квартиры своих клиентов, — призналась девушка, — а откуда вы знаете об уборщице из аптеки? Я же об этом никому не рассказывала!

Девушка была явно взволнована и с испугом переводила взгляд с шейха Мансура на Пятоева.

— Как я и думал, — вмешался в беседу шейх Мансур, — вы представляете некого псковского олигарха, который иной раз очень мешает нашему плодотворному сотрудничеству со старым следователем. В последнее время его активность была настолько велика, что деловому партнеру-старому следователю пришлось приостановить свою деятельность. К счастью все наладилось, и мы имеем удовольствие беседовать с новой девушкой, которая так не предусмотрительно наводила банду грабителей на квартиры поклонников ее красоты.

— Вы заблуждаетесь, — вступил в беседу Шпрехшталмейстер, — в наших интересах как раз сделать так, чтобы здоровье псковского олигарха сильно пошатнулась.

— Для этого нам даже пришлось помочь пожилому следователю инсценировать на себя покушение, — добавил Пятоев.

— А вот про это я слышала, — вновь вступила в беседу юная грубиянка, — старый следователь никому ничего не сказал и по тихому в отпуск укатил. С уборщицей из аптеки, говорят. Можно подумать, что не мог помоложе никого найти. Хотя и она хоть и в возрасте, но выглядит ничего. А через несколько дней из Великой обезображенный труп подняли. На нем была одежда следователя и его документ какой-то. Ну, все и решили, что это старого следователя замочили. Менты в тот месяц лютовали страшно. Говорили даже, что его один старлей из дивизии ВДВ следователя кончил, а сам за границу сбежал. Из-за сестры своей жены. Подробностей не знаю, врать не буду. А потом старый следователь вдруг с Кипра приезжает. Загорелый такой. Оказывается, его в поезде обокрали. Украли, в том числе, и шмотки, и какой-то членский билет. Общество попечителей псковского цирка или что-то в этом роде. Он и заявлять не стал, времени не было. А вор видимо пиджак его одел, да подрался с кем-то. Прибили его, а потом и в Великой утопили. А в кармане пиджака удостоверение почитателей танцовщиц циркового кордебалета и лежало. Они у нас в городе вроде как самые лучшие боевые подруги для схваток в постели считаются. Ни знаю, что в них наши богатенькие буратины находят. Просто обидно, честное слово. Ну вот, как следователь приехал — все прямо так и ахнули. А ему все хиханьки.

— Кого живого похоронили, — говорит, — долго жить будет. Только потому тебя от тюрьмы спасаю, что хорошо все обошлось. Могли ведь не только ограбить, но и убить. Знаю я вас, обормотов.

— Да кого я могу убить, — говорю, — ну, наводила на богатые квартиры. Что было, то было. Но убивать я никого не убивала. Чем хотите клянусь.

— Да не вешаю я на тебя мокруху, — говорит, а сам смеется, аж заливается, — это образно я. Литературной метафорой балуюсь.

Рассказав это, девушка скромно потупилась.

— А об уборщице из аптеки? — напомнил Пятоев.

— Они убьют меня, — испугано прошептала девушка.

— Воспринимаю это как личное оскорбление со всеми отсюда выходящими последствиями, — грозно воскликнул шейх Мансур, — здесь тебя никто не может убить, кроме меня.

— Правда? — с надеждой в голосе ее недавно нахальная грубиянка.

— Шейхи девушек не никогда не обманывают, — продолжил Мансур, — ну сама посуди, они в Пскове, а ты в Израиле. И под моей охраной. Ну, как они до тебя смогут добраться?

— Если сама не расскажу, все равно из меня выбьете, — догадалась девушка. — Я там не в чем не виновата. Это так случайно получилось. Бес попутал. Была я на квартире у одного. Сам молодой пацан, а в квартире чего только нету. Ну, знаю я. Ночью все равно квартиру бомбить будут, ну и прихватила я у него сумку. Так удачно получилось. За наводку они мне не так много давали, да еще и обманывали. А тут сумка такая красивая. Чувствую, из дорогой кожи, да и в сумке что-то. Приношу я сумку домой, а там пакеты с порошком. Наркота одним словом, я сразу поняла. А у меня как раз один знакомый есть, постоянный клиент. Я с ним каждую среду на совесть отрабатывала. Ну, и платил, правда, нормально. Я с сумкой к нему. А он мне говорит: «Я такую дозу не подниму. Не мой масштаб». И вывел на уборщицу с аптеки.

А тем временем мои квартиру и бомбанули. Да через три дня хозяева сумки на них вышли. А мои в штаны и наделали. «Не брали мы сумки, — говорят, — может это наша наводчица свистнула. За ней такое водиться». Ну, пришли они ко мне. Спокойные такие, вежливые. Не матюгаются. И говорят.

— Мы на тебя не в обиде. Это наш мудак должен был никого на хату не приводить, пока товар не сдал. Но и ты нас пойми. Партия героина большая. Мы за нее в ответе. Если мы из тебя ее не выбьем — ее из нас выбьют. Так что ты нам, пожалуйста, сумочку верни. А за беспокойство мы тебе заплатим, не волнуйся.

— Сумка спрятана говорю, приходите завтра отдам. На том и порешили. А сумку я уже уборщице из аптеки отдала, а на полученные деньги квартиру родителям купила. Я хоть и русская, а из Грозного. Наш дом разбомбило, и мы в Псков уехали. В Пскове мы впятером комнату снимали. А родители больные — жалко их. Да и отец поддавать начал. Чтоб их поддержать я и с чеченцами связалась, которые квартиры грабили. Я их еще по Грозному пацанами знала. А тут сразу такие деньги. А рядом как раз новый дом построили. И квартиры там, самые лучшие, стоили столько, сколько у меня денег было. Да и с такими деньгами страшно было по улице идти. Так я квартиру и купила.

Как только хозяева сумки ушли, я сразу к уборщице аптеки бросилась. «Так и так», — говорю. А она мне и говорит: «Есть у меня один следователь знакомый. Только он тебе и поможет. Хорошо, что из отпуска вернулся. Второй день, как работает».

Я к следователю. «Уборщица из аптеки послала, — говорю, — так и так». А он мне «Пиши явку с повинной. Прямо сейчас тебя посажу». «Так они меня и в камере достанут», — говорю. А он мне: «Не успеют. Пока они на тебя выйдут, ты уже далеко отсюда будешь». И, правда. Только одну ночь в камере провела, а потом в Египет улетела. А менты и моих чеченцев взяли, что квартиры бомбили. Ну, их, правду сказать, я сама с потрохами сдала. Явка с повинной, так явка с повинной. Да и хозяев сумки тоже посадили. Не всех, правда. Так что мне в Пскове делать нечего, разве что в собственных похоронах участвовать.

— Она вам рассказала что-то новое? — спросил шейх, когда девушки ушли.

— Детали, — ответил Пятоев, — главное мы знали и до этого. Лучше расскажите, что вы знаете о местонахождении моей дочери.

— Да рассказывать мне, в общем, нечего, — ответил шейх Мансур, — Наташу мы передали полицейской мафии. Это была плата за определенную закрытую информацию о работе полиции. Без этого, в цивилизованном государстве нельзя, сами понимаете.

— И что вы можете рассказать об этой структуре, — продолжил Пятоев.

— Ничего, — ответил шейх Мансур.

— В определенный момент мы получаем интересующую нас информацию. Она выкладывается на форуме нашего сайте, всегда с разных компьютеров. Обычно это Интернет-кафе, или еще с каких-то мест, где трудно проследить, кто сидел за компьютером. Эта информация зашифрована, и быстро снимается с сайта. За этим мы следим круглые сутки. После этого мы переводим деньги по Web-money. Их снимают при помощи кредитной карточки, которая принадлежит давно умершему человеку. Человек умер, но банковский счет его живет. Иногда вместо денег они просят какие-то услуги. В этот раз они попросили Наташу.

— Конкретно ее? — спросил Пятоев.

— Конкретно ее, — подтвердил шейх Мансур.

— Ну, Гришин, ну гусь, — возмущался Рабинович, когда они расстались с шейхом, — убил, ограбил, пирату Флинту ногу оторвал, а сам, наверное, спиртного в рот не берет и мух обижает только бранным словом. Мы то ему поверили, вырвали престарелого следователя из наших сердец. А тот, оказывается, не только живет и здравствует, но и разъезжает по заграницам. И это на скромную милицейскую зарплату. Это ли не обидно.

— Что да, то да, — согласился с ним Шпрехшталмейстер, — С чувством глубокого внутреннего удовлетворения должен прямо заявить, что на сегодняшний день старшему лейтенанту Гришину по плечу любые жанры искусства, кроме циркового.

— А цирковое искусство ему почему не по плечу? — изумился Рабинович.

— Все дело в том, Михаил, — с достоинством сказал Шпрехшталмейстер, — что делает Гришин насквозь пронизано пафосом и порнографией. Ты вспомни, как он с Сапогом и Хомяком говорил. А ни то ни другое в принципе невозможно в цирке. Если на театральной сцене актриса держит в руках красный флаг и доит корову, то в этой сцене есть и пафос и порнография. В широком понимании этого слова. А канатоходец, который стоя на канате, держит в руках флаг, пусть даже независимой Ичкерии, и доит корову, остается канатоходцем. И нет здесь ни пафоса, ни порнографии.

А ты знаешь, Шпрехшталмейстер, что я тоже однажды придумал цирковой номер, — признался Рабинович, — Честное слово. Дело было в 1989 году, когда разрешили создавать кооперативы.

Я решил открыть лечебное заведение по лечению эпилепсии, построенное на качественно новых принципах. В моем кооперативе больного одновременно обследовали психиатр и невропатолог. Придя к единому мнению, они принимали совместное решение. С ролью психиатра с блеском справлялся я. В качестве невропатолога работала пенсионерка кремлевской больницы Елена Вахтанговна, соседка Валя, работавшая где-то бухгалтером, выполняла эту функцию и у нас, а моя жена Люда, сидящая дома с маленьким Димой и новорожденной Юлей, отвечала на телефонные звонки. Будучи приверженцем идеологии утопического капитализма, я считал членов кооператива своими верными соратниками. Действительность разрушила мои иллюзии уже в момент регистрации кооператива в исполкоме. Я решил назвать новорожденное лечебное учреждение «Three attacks» (Три припадка). В моем понимании это название привлекало внимание, было нетривиально и отражало направление деятельности кооператива.

По глубокой наивности, ложась спать, я рассказал об этом своей супруге. После того как я заснул, мать моих детей позвонила Елене Вахтанговне и сообщила, что я завтра утром иду в исполком оформлять кооператив под названием «Три припадка».

Елена Вахтанговна пришла в кремлевскую больницу ещё до дела врачей. Во времена Карибского кризиса она лечила воспаление тройничного нерва у тогдашнего министра иностранных дел Андрея Громыко. Маршал Устинов обращался к ней по поводу болей в позвоночнике, будучи министром обороны. Такую женщину невозможно вышибить из седла «Тремя припадками». Около полуночи она звонит своему старому пациенту, который возглавлял коллектив юристов, разработавших закон о кооперации, и задает ему исконно русский вопрос: «Что делать?».

Было бы уместно отметить, что в старые времена в Центральном комитете КПСС дураков не держали. По крайней мере, в ранге члена Политбюро. После короткого раздумья Елене Вахтанговне было разъяснено, что выход есть.

Создатели закона о кооперации в своей деятельности руководствовались мудрой русской поговоркой, которую я привожу в обратном переводе с иврита: «Нельзя в одно и тоже время совершать половой и есть фаршированную рыбу». Пенсионерке-невропатологу было объяснено, что хотя председатель руководит деятельностью кооператива, но если в кооперативе есть партийная организация, то она надзирает за деятельностью председателя и имеет право отменять его решения. Партийная организация создается, если на предприятии есть три или более члена Коммунистической партии Советского Союза. Я глубоко убежден, что только из-за этого пункта горбачевский закон о кооперации должен войти во все учебники юриспруденции наряду с римским правом и декларацией независимости США.

В создаваемом кооперативе «Три припадка» из четырех работников трое были членами КПСС. Беспартийным был только председатель, против которого и плелись интриги в ночи.

Рано утром ко мне явились Валя и Елена Вахтанговна и, вместе с примкнувшей к ним моей женой Людой, которая за полчаса до этого честно выполнила свой супружеский долг, показали мне соответствующую статью в законе и заявили, что название «Три припадка» может носить публичный дом, но не солидное лечебное заведение. Мне пришлось согласиться на сухое и безрадостное «Эпилептолог». Я пошёл оформлять кооператив, а Валя была отправлена давать объявление в газету о появлении на политической сцене нашего лечебного учреждения. Валентина была человеком очень пунктуальным и добросовестным, но слово «эпилепсия» не встречалось в тех книгах, которые она читала долгими зимними вечерами. В результате вышеизложенного в слово «эпилептолог» вкрались две орфографические ошибки. Не могу сказать, что это способствовало созданию атмосферы доверия к нашему учреждению среди широких масс страдающих эпилепсией жителей Москвы и Московской области. Тем не менее, клиентов у нас было довольно много. Но как говорил мой участковый: «Один за всех и все на одного».

Следующий раз я пошел давать рекламу на московское телевидение в тайне от родной партийной организации.

Сюжет рекламного ролика придумал я сам: «Красивый юноша и прекрасная девушка при свечах нежно обнимают друг друга, держа в обеих руках бокалы с вином. (К чести телестудии следует отметить, что эта сцена была исполнена в точном соответствии с написанным мною сценарием, хотя для этого пришлось пригласить гимнастов из цирка на Цветном бульваре). Далее красивая, но склонная к алкоголю пара ставит все четыре недопитых бокала на пол, и юноша робко, но настойчиво начинает снимать с девушки платье. Вдруг его лицо искажает гримаса, он нападает на пол и бьется в эпилептическом припадке на фоне бокалов с вином. Перепуганная девушка хватает только что снятое с нее платье и выбегает из комнаты. После чего на экране появляется надпись: «Этого бы не произошло, если бы он обратился в кооператив «Эпилептолог».

В этой рекламе воплотились мои представления о романтической любви. По случайному совпадению этот ролик был впервые показан по телевизору, когда мы мирно делили укрытые от налогообложения доходы, и его психологическое воздействие на членов коммунистической партии, работающих в кооперативе «Эпилептолог», оказалось сокрушительным.

Елена Вахтанговна, которая сразу всё поняла и отшатнулась от меня, как будто я был в тигровой шкуре.

— Ни ху-у-уя себе, — протянула интеллигентная бухгалтер Валентина, не сводя глаз с экрана.

— Когда нас придут брать, я им скажу, что я тебе изменяла, — с дрожью в голосе заявила мне супруга. Твердой уверенности, что брать нас не придут, у меня тоже не было, и потому, как только разрешили, в девяностом году, я бросил «Эпилептолог» на произвол судьбы и уехал в Израиль.

— Кстати, к Рабинович, к тебе вопрос — оживился Шпрехшталмейстер, — какая криминальная профессия у тебя была в СССР? То, что ты преступал уголовный кодекс, и приступал часто, это я уже понял. Но как называлась твоя деятельность на блатном языке? Форточником ты не был — мешает живот. Брачным аферистом ты тоже не был по той же причине. Но принадлежность к уголовному миру не скроешь начитанностью. Как говорят в новой мусульманской России: «Гульчатай, открой личико!»

— Я тебе, Шпрехшьалмейстер, не Гульчатай. Еще когда ты держал на себе трех гимнастов и одну гимнастку, у меня уже была одна из самых уважаемых уголовных профессий. Я был пацифистом.

— Мирили враждующие банды, что ли? — с сомнением спросил Шпрехшталмейстер.

— Что-то в этом роде. Я освобождал призывников от службы в армии путём постановки им диагноза психического заболевания. В СССР, как, впрочем, и во всём цивилизованном мире, половина освобожденных от армии по состоянию здоровья — это заслуга психиатров. Критерии психических расстройств довольно субъективны. По состоянию здоровья освобождаются 20 процентов призывников. Таким образом, каждый десятый призывник, вместо того чтобы идти в армию, получает заслуженно или с помощью пацифистов высокое звание психа ненормального. Почти в каждом военкомате нашей бывшей родины существовали организации пацифистов. В то время это были единственные организации борцов за мир на земном шаре, которые получали деньги не из бюджета Советского Союза, а непосредственно от советских граждан.

Психиатры-пацифисты пользовались заслуженным авторитетом во всём уголовном мире и получали сроки огромные, если их деятельность трагически пресекалась правоохранительными органами. Лозунг «Миру — мир, войне — война!» жег их души и был вытатуирован на их теле.

— Но когда мы ходили в сауну, я видел на тебе только «Миру — мир», а где же «Война — войне»? — поинтересовался Пятоев.

— Надпись «Война — войне» могут увидеть только те женщины, которые меня возбуждают, — с достоинством ответил Рабинович.

Ну а кроме криминальной деятельности, ты, вероятно, занимались и наукой? — не без ехидства спросил Шпрехшталмейстер, который почему-то избегал разговоров о недавно закончившемся конкурсе декоративно-прикладного искусства.

— Естественно, — подтвердил Рабинович, — я занимался исследованиями в области эпилепсии, в частности, мне удалось установить, что лекарства, которыми пользуются для лечения абсансов — это кратковременное отключение сознания, не сопровождающееся падением больного, помогают также при лечении заикания. И дети, которые приходили к нам в «Эпилептолог», а абсансы появляются обычно в возрасте 5–6 лет (отключение сознания, наступающее в более раннем возрасте, имеет другую природу), уходили от нас и без отключения сознания и с плавной речью.

— Ученным может ты и был. Спорить не буду, но в историю с цирковым номером я не верю. В искусстве ты явно ничего не понимаешь.

— Я действительно часто воспринимаю художественные произведения совсем не так, как рассчитывали их авторы, — согласился Рабинович. — Рассмотрим этот феномен на таком ярком примере, как безвременная кончина верного ленинца, видного деятеля международного броуновского движения, генерального секретаря коммунистической партии Советского Союза Леонида Ильича Брежнева.

— Кончина Леонида Ильича, как, впрочем, и кончина любого верного ленинца, по понятным причинам не только не могла вызвать в советском народе чувство глубокой скорби, но и вообще не могла снизить настроение хотя бы у отдельных его представителей. С целью вызывания у всего советского народа если не скорби, то, по крайней мере, тоски и ощущения безысходности, все передачи по радио и телевидению были заменены выступлениями симфонических оркестров. У истинных ценителей прекрасного наступали славные деньки. Поклонники симфонической музыки, к коим я отношу и себя, наконец, смогли гордо поднять голову и насладиться бессмертными творениями Бетховена, Малера, Брамса и Мендельсона. Это был истинный праздник со слезами на глазах.

— Кончина Брежнева также совпала по времени с большим событием и в моей личной жизни. Дело в том, что моя свадьба была назначена на день, когда объявили о смерти видного деятеля коммунистического и рабочего движения, кавалера пяти орденов Ленина, официального автора таких выдающихся произведений российской словесности, как вышедшая огромным тиражом «Малая земля» и ещё какой-то книги, название которой я забыл, а содержания не могу вспомнить. Моя невеста Люда предложила отложить бракосочетание, но телохранитель Кузьменко настоял.

Кузьменко в своё время служил в части, которая усмиряла бунты в тюрьмах. Однажды, после того как он напился до одурения, с ним случился эпилептический припадок. Он это называл «ударила судорога». Потом судорога ударяла его ещё пару раз при сходных обстоятельствах. Его выбросили со службы с диагнозом «эпилепсия», с которым никуда не брали на работу. Я приобрел на его имя «Волгу» и через него получал деньги за свою пацифистскую деятельность, но он в среде своих знакомых гордо называл себя моим телохранителем. После стакана водки Кузьменко становился таким непосредственным, что его напору было невозможно противостоять. Сегодня он уже принял два стакана, один за мое с Людой счастье, другой за упокой души генерального секретаря.

Сопротивляться было бесполезно, и я отправил счастливую невесту вместе с Кузьменковой женой Светланой одеваться и прихорашиваться, а сам занялся организационными вопросами. В ЗАГСе ответили, что его сотрудники скорбят, но работают. В ресторане «Узбекистан» сообщили, что работают и про скорбь не упомянули.

Служащая ЗАГСа хотела, как лучше, но вышло следующим образом: «В этот скорбный для всех нас день вы соединяете себя узами брака».

От этих слов Людочка закусила губу.

— Не кусай губу, — шепнул я ей строго, — мне сейчас её целовать нужно будет. Она испуганно посмотрела на Кузьменко, который в строгом розовом костюме был свидетелем на нашей свадьбе. Он утвердительно кивнул, и губа была отпущена.

Въезд в Москву был закрыт, и по пустому Ленинскому проспекту на «Волге», из окон которой лились задорные песни Адриано Челентано, мы понеслись к ресторану «Узбекистан». Пролетая по площади Гагарина, Нина почувствовала дурноту. Наташа влила в мою невесту две рюмки коньяка «Наполеон», но закусить не предложила. Возле здания Министерства иностранных дел Люда пришла в себя, щёчки её порозовели, и она спросила, что, собственно, происходит.

— Так Брежнев умер, и, согласно его завещанию, Москву передали Америке, — равнодушно сообщил Кузьменко, и в подтверждении своих слов указал на звездно-полосатый флаг, развивающийся над американским посольством.

В «Узбекистан» я зашел с невестой на руках. Ресторан был пуст.

— Вы тот смелый человек, который создал здоровую семью? — задал риторический вопрос метрдотель.

— Я создал две здоровые семьи. Сначала для пробы я создал здоровую семью Кузьменко. Получилось мило. После чего я создал свою, вторую здоровую семью.

История создания здоровой семьи Кузьменко была неординарной. Где-то в дебрях лечебных учреждений, лечащих эпилепсию, Кузьменко встретил Светлану. В Светлане было всё прекрасно, кроме того, что в первый день менструации с ней случался эпилептический припадок. Причём это происходило всегда ночью, когда несчастная девушка засыпала на широкой Кузьменковой груди. У неё была та форма эпилепсии, которая обычно встречается у женщин, больных хронической ангиной, когда первый припадок приходит с первой менструацией и в дальнейшем припадки повторяются ежемесячно. Обычно беременность ухудшает состояние больных эпилепсией, но при этой форме во время беременности женщина излечивается. Что я и объяснил Кузьменко.

Кузьменко лечил Наташу беременностью уже третий раз, и о приступах болезни счастливая семья уже начинала забывать.

— Почему нет музыки? — поинтересовалась у официанта уже привыкшая к своему состоянию беременности Наташа.

— Скорбим-с, — ответил официант, — Леонид Ильич, генеральный секретарь, обожаемый наш, копытца откинул.

— Антисоветчика в ресторане пригрели, — мрачно прокомментировал объяснения официанта Кузьменко, — узбечня проклятая.

Гости не пришли. Свадьбу мы гуляли вчетвером. Вместо музыки весь вечер звучали подстрекательские реплики официанта. Я нагло приставал к законной супруге. Она же официально заявляла, что теперь она мужняя жена и больше в общественных местах или в машине к себе прикасаться не позволит. Только в спальне и только после душа. Теплые воспоминания о ресторане «Узбекистан» я пронёс через годы, через расстояния.

— Ну а комсомольцем то ты хоть был, душегуб из психбольницы? — не оставлял своих бестактных расспросов Шпрехшталмейстер, — Или с малолетства все в масонах, да в масонах?

— В комсомол я поступал пять раз, — осадил своего оппонента Рабинович, — причем только одна моя попытка вступить в эту организацию была безуспешной. Первая попытка вступить в Коммунистический Союз Молодежи, сокращенно комсомол, я совершил по идейным соображениям, будучи учеником средней школы. Как это всегда бывает с бескорыстными идеалистами, мне это не удалось. В райкоме комсомола меня строго осудили за классово чуждую причёску и выразили глубокую убежденность, что посещение парикмахерской поможет мне вернуться в лоно марксистко-ленинской идеологии. Мои чёрные кучерявые волосы, уходившие своими корнями в восточное Средиземноморье, вызывали понятное раздражение у обитающих на просторах Средне Русской Возвышенности комсомольских работников. Близкое общение с комсомольскими вожаками нанесло сокрушительный удар по моей глубокой убежденности в правоте идей Маркса и Ленина, и в дальнейшем мои попытки не вступить в комсомол объяснялись сугубо меркантильными соображениями. Но суровая проза жизни вновь и вновь зазывала меня в Ленинский Союз Молодежи, несмотря на мои неустанные попытки из этого замечательного союза выбраться.

Следующей раз я стал членом этой подозрительной организации совершенно непроизвольно. Восьмой класс все учащиеся должны были закончить комсомольцами. В связи с этим, вместе с аттестатом о победном окончании восьмого класса, к своему большому удивлению, я получил комсомольский билет на свое имя, где даже была вклеена моя фотография. В те годы я с большим почтением относился к органам политического сыска, поэтому учётную карточку, полученную в комитете комсомола школы, мне пришлось разорвать на мелкие кусочки, потом эти мелкие кусочки сжечь, а пепел развеять над помойной ямой.

После завершения этого языческого ритуала, с чувством выполненного долга, я направил свои стопы в медицинское училище. В медицинском училище мне сообщили, что советский фельдшер не может не быть членом Ленинского Союза Молодежи. При приеме от меня потребовали рассказать, на мой взгляд, очень занимательную историю о награждении комсомола орденами и медалями. В ходе рассказа у меня возникла надежда, что в комсомол меня не примут, которая окончательно окрепла во время моего полного драматизма повествования о награждении комсомола третьим орденом Ленина. К сожалению, моим мечтам не суждено было сбыться.

Меня никто не слушал, а если бы и слушали, то мало бы что поняли, так как в своей речи я употреблял много слов, не понятных простому комсомольскому работнику. Услышав слова «сретенье», «династия Рюриковичей» и «коленопреклоненные», меня даже грозно спросили, не пытаюсь ли я говорить с членами комсомольского бюро (по-еврейски). Но в комсомол, тем не менее, приняли.

После окончания медучилища помойная яма в доме моей бабушки в Кунцево пополнилась пеплом еще одного комсомольского билета, а я был призван в ряды Советской Армии. Во время прохождения срочной службы передо мной вновь был поставлен ребром вопрос о вступлении в комсомол. Среди вступающих в этот навязчивый союз молодежи я был единственный, кто говорил по-русски. Тем не менее, все, кроме меня, дали точные и исчерпывающие ответы на поставленные вопросы, и только я вступил в пререкания, в результате чего я получил два наряда вне очереди. Этот гуманный приказ командования мне пришлось выполнять, будучи комсомольцем и политзаключенным одновременно.

Последний раз мне довелось вступать в комсомол во время учебы в медицинском институте. Я мило побеседовал с членом бюро о том, что «wie es, wenn USоккупировали Sowjet Union gut wre» (как было бы хорошо, если бы Соединенные Штаты оккупировали Советский Союз). Я малодушно утверждал, что хорошо может быть и без этого, но члены комсомольского бюро были непреклонны. Но, несмотря на нестойкость своих идеологических позиций, в комсомол меня все же приняли.

Полученный тогда комсомольский билет я храню по настоящее время, так как, по моей просьбе, там написали слово (еврей) с большой буквы.

За долгие годы я настолько примерился к систематическим приёмам в комсомол, что к окончанию института чуть не вступил в партию. На пятом курсе института у меня была романтическая связь с парторгом нашего курса по имени Катя. По моему мнению, наши отношения не зашли так далеко, чтобы могла идти речь о вступлении в компартию. Но Катя считала по-другому. На очередном комсомольском собрании она сообщила, что на наш курс прибыла разнарядка на принятие трёх человек в коммунистическую партию. При этом она посмотрела на меня так хорошо мне знакомым, зовуще-решительным взглядом. Будучи опытным политическим бойцом, я сразу ощутил нависшую надо мной опасность и попросил слово:

— Для вступления в КПСС, помимо формальных требований, необходимо, чтобы кандидат разделял идеологию этой партии, — заявил я своей интимно-партийной подруге, — на наш курс поступила разнарядка на трёх человек. Представим себе на минуту, что на курсе в шестьсот человек есть более трёх человек отщепенцев, которые придерживаются этой, пусть не лишенной оригинальности, но в высшей степени спорной идеологии. Как в таком случае поступит мудрое партийное руководство нашего курса?

Ответа, по существу заданного вопроса, я так и не получил, но и вопрос о моем вступлении в партию потерял всякую актуальность. В дальнейшем мои отношения с Катей складывались непросто. Она вышла замуж за студента из Ливана, который был смугл, отзывался на имена «Миша», «Мухтар» и «Мансур» и был ниже её на голову. Незадолго до свадьбы она сообщила мне, что как мужчина я не иду с ним ни в какое сравнение. И что только в объятиях этого террориста-подрывника она почувствовала себя женщиной.

Я и до этого плохо относился к партийным и комсомольским активистам, но после этого случая я их просто возненавидел.

— Скажи мне, уважаемый господин Рабинович, — сказал Пятоев, — почему ты всегда против ценностей господствующей идеологии. Это склонность вредна для здоровья. Иногда эта черта характера приводит к разрыву сердца или отрубанию головы.

— Хочу вам сообщить, милейший Пятоев, — ответил Рабинович, — что это качество отмечает княжеский род князя Абрама Серебряного. Мой папа, (Ханаан), а по-русски Леонид Маковецкий, будучи прирожденным князем Абрамом Серебряным, был единственным старшим офицером в стратегической авиации, который не являлся членом Коммунистической Партии Советского Союза. Об этом ему сообщил лично the commander the Belarus military district general Tretjak (командующий Белорусским военным округом генерал Третъяк).

Действия моего отца, которому удалось в течение многих лет избегать вступления в эту, в высшей степени малопристойную организацию, золотыми буквами вписаны в историю всей стратегической авиации. В политотделах частей и соединений этого рода войск ходили легенды о князе Абраме Серебряном, который, независимо от количества выпитого, всегда считал себя недостойным вступать в партию.

В том, что я, Михаил Маковецкий, являюсь князем Абрамом Серебряным, надеюсь, двух мнений быть не может.

Мой сын, Дима, а по-еврейски (Дан Маковецкий), проявлял себя князем Абрамом Серебряным с ранних лет. Обучаясь в седьмом классе школы кибуца под названием (Лиса), он однажды сообщил мне, что в этот день в школу не пойдет, так как вместо учебы у них будут торжественные мероприятия, посвященные годовщине смерти Ицхака Рабина. Ребёнка я не осудил. На ближайшем родительском собрании кибуцные учителя, настолько левые, что левее их только Ясир Арафат, долго и занудливо рассказывали мне о том, как они переживают за общественное лицо сына. Выяснилось также, что мой сын избегает массовых мероприятий вообще, а ещё не ходит в походы по родной стране, не поёт песен у костра и не развивает в себе чувство локтя. К замечаниям учителей он относится без интереса и, если ему скучно на уроке, довольно легко засыпает и заметно раздражается, когда его будят. После таких слов мое сердце наполнилось законной гордостью за ребенка.

— Никогда бы не подумал, что ты вырос в семье военнослужащего, — удивленно сказал Пятоев, — в тебе есть врожденное чувство неподчинения приказу.

— Я не только князь, но и потомственный защитник Родины, — с достоинством ответил я, — мой дедушка по материнской линии, во время гражданской войны, служил как в Красной, так и в Белой армии, попеременно дезертируя из обеих. В общей сложности ему удалось дезертировать пять раз. Причем в двух случаях он покидал место службы с табельным оружием в руках. Винтовку Мусина образца 1898 года, легкомысленно выданную ему перед штурмом Перекопа, он хранил всю жизнь. С нею он ушёл в партизанский отряд, из неё он застрелил соседа-полицая, когда тот пришел домой из тюрьмы через десять лет после окончания войны в районный центр Щорс, и, будучи крепко выпившим, рассказывал об участии в расстреле щорских евреев. Последний раз мой дедушка тщательно перебрал и смазал свою винтовку в 1961 году, когда было объявлено о неизбежной победе «le communisme» (коммунизма) через двадцать лет, и из продажи исчез «le pain blanc» (белый хлеб).

Так что я представитель военной династии, пока доросший до должности медбрата сумасшедшего дома, но не теряющий надежду на продвижение по службе. Как говорила моя бабушка, которую соседи почему-то звали Циля Ханаановна, хотя в действительности она была Ципойра Хуновна: «Это болезнь, при которой можно жить долго, но плохо». Бабушка это говорила на языке идиш, которым я, в силу своего глубокого невежества, не владею, а потому не могу процитировать ее на языке оригинала.

— Мне кажется, вернее, я даже убежден, что рассказы о твоих родственниках несколько затянулись, — прервал Рабиновича Пятоев, — история похождения твоих дедушек и бабушек, которые всю жизнь провели в тылу врага, но при этом жили долго и счастливо, начинают меня утомлять. Давай переменим тему.

— Хорошо, оставим в покое моих родственников, — согласился Рабинович, — поговорим о стройках сионизма. Недавно мне довелось побывать на праздничных торжествах, ознаменовавших собой окончание строительства второго этажа в моем доме. В качестве строителей сионизма выступала, как обычно, бригада строителей-палестинцев. Шестеро довольно молодых, но уже очень бородатых строителей. Несмотря на частые перерывы на молитвы, они довольно быстро и качественно возвели второй этаж. Можно смело сказать, что работали строители на крыльях любви. В бригаду палестинских строителей сионизма объединились юноши из богобоязненных мусульманских семейств, движимые вполне понятными желаниями заработать необходимые средства для приобретения жён. В Хевроне они видели, естественно не вблизи, живых девушек, закутанных с ног до головы, но на видеомагнитофонах они насмотрелись на всякое. Поэтому с женитьбой у них были связаны большие надежды.

После завершения строительства моя супруга Людмила решила накрыть праздничный стол для сжигаемых любовным пылом строителей. В качестве переводчика и консультанта-востоковеда был приглашен я. Моя супруга, хотя мы живем в Израиле уже давно, в израильских реалиях разбирается слабо. Я заявил, что спиртное со столов необходимо убрать, так как ислам его употребление категорически запрещает. Воспитанная в строгих подмосковных традициях, моя супруга Люда была заметно расстроена, но быстро оправилась от пережитого и начала накрывать на стол. Я же в который раз отбыл осматривать новостройку. Вскоре прибыли, одетые по-праздничному, ударники сионистского труда. После получения причитавшихся им денег, все, находясь в приподнятом настроении, уселись за стол, сервированный во дворе.

Неожиданно лица наших палестинских собутыльников окаменели. Я обернулся и увидел Людмилу, несущую поднос с жареным поросенком. Но не поросенок поверг в шок чистых мусульманских юношей. Как выглядит поросенок, они не знали, так как ислам запрещает есть свинину, да и в нашем доме они поросенка и не ждали, так как еврейская религия тоже свинину есть запрещает. Другое дело, что об этом запрете не знает моя супруга Людмила. Мне, по литературным источникам, было это известно, но, как и большинство еврейского народа, я кушал свинину при любой возможности. Не свинина превратила палестинских строителей сионизма в соляные столбы. Виной тому была внешность и туалет моей супруги Людмилы.

Впервые после приезда в Израиль моя супруга надела шёлковый китайский халат в драконах, которым она так гордилась и надевала только по торжественным случаям. Необходимо присовокупить, что под воздействием сладких тропических фруктов, которыми так славится земля Израильская, Людмила не поправилась, а скорее раздобрела. Ещё вернее было бы сказать, что она налилась, или, чтобы быть до конца точным, можно отметить, что моя супруга стала еще более пышной. И сдобной.

В результате этих процессов красный шелковый халат в драконах стал ей маловат. Особенно в груди и ниже талии. А также, почему-то, коротковат. Вероятно потому, что с годами сморщиваются и драконы, но время не властно над моей Людмилой. Несмотря на то, что к халату прилагался поясок, который Людмила повязала на талии, халат имел тенденцию распахиваться то сверху, то снизу, демонстрируя, то наполненный до краёв большого размера бюстгальтер, то полноватые, но сохранившие форму, бёдра.

— Кушайте, гости дорогие, не стесняйтесь, — говорила Люда и ставила на стол новые и новые блюда. При этом ей приходилось наклоняться, а однажды ей даже пришлось прижаться грудью к плечу одного из дорогих гостей. Несчастный в три глотка опустошил полуторалитровую бутылку кока-колы. Неиспорченные тлетворным влиянием Запада мусульманские юноши воочию убедились, что видеомагнитофон их не обманывал. Кусок чудесно приготовленной свинины застревал у них в горле. Вступить в законный брак им хотелось нестерпимо. Ближе к вечеру, когда праздничные торжества завершились, они встали из-за стола и пошли к своей машине, медленно и осторожно передвигая ноги. После этого случая, ещё долго бригады арабских строителей осаждали поселение Ливна с предложениями своих услуг.

— Все хватит, — сказал Пятоев, — если твои рассказы немедленно не прекратиться, то ты скоро будешь плакать на моей могиле. А у меня еще много дел в Пскове и вокруг него.