Глава 18. Первым делом я выпил стакан виски

Первым делом я выпил стакан виски. Сердце у меня грохотало, как армия на походе. Ясно, что в заговорщики я не гожусь. Потом я сходил за Марсом. Я повез его на автобусе в Варне, выпил пива с сандвичами в «Красном льве» и до сумерек гулял с ним по лугу. Когда мы вернулись домой, уже почти стемнело. Я оставил Марса в квартире; Дэйва не было – он ушел на какое‑то собрание. Я вышел из дому и, не разбирая дороги, побрел в сторону Хэммерсмита. Мне нужно было только, чтобы поскорее проходило время. Кабаки уже закрывались, и я постарался за последние десять минут влить в себя как можно больше виски. Я дошел почти до самой реки. Ни о чем особенном я не думал, но голова моя была полна Хьюго. Как будто Хьюго, лежа на своей койке в больнице, держал в руке конец веревочки, к которой я был привязан, и время от времени дергал за нее. А то мне еще представлялось, будто Хьюго распростерся надо мной, как большая птица. Я не радовался нашей близкой встрече, только испытывал тупое удовлетворение от того, что неизбежное наконец свершится.

Я взглянул на часы. Полночь миновала. Я стоял на Хэммерсмитском мосту недалеко от того места, где мы выпустили Марса из клетки. Я повернулся лицом вверх по течению и среди темной массы зданий на северном берегу попытался определить место, где стоял театр пантомимы. Но было слишком темно. И тут меня охватил страх, как бы не опоздать в больницу. Я быстро зашагал обратно и на Хэммерсмитской площади взял такси. Но когда мы вернулись на Голдхок‑роуд, было все еще слишком рано. Я несколько раз прогулялся взад‑вперед мимо больницы. Еще не было часа, а я решил, что не буду пытаться войти раньше двух. Раз за разом я удалялся от больницы, но что‑то тянуло меня назад. Пришлось давать себе задания: не поверну обратно, пока не дойду до «Семи звезд», или – постою под железнодорожным мостом, пока не выкурю сигарету. Я совсем истерзался.

В двадцать минут второго терпение мое иссякло. Но когда я подошел к больнице, мне показалось, что никогда еще здесь не было так светло. Уличные фонари горели ярче обычного, все здание было как на ладони. Подойдя еще ближе, я увидел, что в главном подъезде стоят какие‑то люди, на всех лестницах окна освещены, светятся и некоторые окна отделений. Такой иллюминации я не ожидал. Правда, садики между выступами тонули в темноте, и в «Корелли», насколько я мог заметить, не было света, кроме одного окна, наверно у ночной сестры. Но чтобы попасть в этот сад, нужно было пересечь широкую дорогу и еще газон, окаймлявший главный двор, а сюда достигал свет неутомимых уличных фонарей. От улицы дорогу отделяли низкие тумбы, соединенные цепями. Расстояние до темного сада казалось огромным.

Я выбрал место как можно дальше от главного подъезда, посмотрел в одну сторону, в другую – улица была пустынна. Тогда я разбежался, перескочил через цепь и со всех ног помчался через дорогу и дальше, прямо по траве. Бежал я очень легко, едва касаясь земли, и через минуту уже нырнул во мрак сада «Корелли». Здесь я постоял и отдышался. Я поглядел по сторонам. Никого. Гробовая тишина вокруг. Я окинул взглядом окна отделения. Светилось только то единственное, на втором этаже. Я пошел по траве, отсчитывая рукой вишневые деревья. Теперь, когда сияние фонарей осталось позади, я заметил, что ночь очень светлая. С улицы сад казался черным колодцем; но в самом саду тьма была совсем не густая, и, чувствуя, что меня могут увидеть из любого окна, я каждую минуту ждал оклика. Но больница молчала.

Снаружи все выглядело по‑другому, и я не сразу опознал окно кладовой, а найдя, удивился, обнаружив, что оно довольно высоко от земли. Затаив дыхание, я потянул раму на себя. К великому моему облегчению, она отворилась легко и бесшумно. Я огляделся. Сад был неподвижен и пуст, вишенки застыли, повернувшись ко мне, как танцовщицы в живой картине. На улице тоже никого не было видно. Я отворил окно пошире и крепко вцепился пальцами в стальную полосу, которой заканчивались рамы. Но достать коленом до окна не мог, а наружного подоконника не было. Я отступил шага на два. Прыгать я не решался – боялся нашуметь. Но тут на улице мне послышались приближающиеся шаги. Мгновенно я ухватился одной рукой за нижний край окна и прыгнул. Стальная окантовка рамы резанула меня по бедру, но я уже перевалился через подоконник и подтянул ноги. Сжавшись от страха, я стоял на полу кладовой. Мне казалось, что вместе со мной в окружающую тишину ворвался оглушительный шум. Но тишина длилась.

Я притворил окно, оставив задвижку открытой. Потом пошел к двери, не столько видя, сколько ощущая в темноте по обе стороны от себя черные контуры железных кроватей. Здесь и в самом деле было темно, хоть глаз выколи. Я ощупью нашарил ручку двери, прислушался и вышел в коридор. Яркие лампы и белые стены ослепили меня. Зрачкам, расширившимся в темноте, стало больно от этого внезапного света, и я прикрыл глаза рукой. Потом я повернул в сторону «Корелли», и шаги мои глухо застучали по линолеуму. Здесь скрыться было некуда. Оставалось только надеяться, что какое‑нибудь сострадательное божество оградит меня от возможных встреч.

Больница была пустынна, но она жила. Я слышал, как она бормочет и мурлыкает, словно спящий зверь, и, даже окунаясь в волну полной тишины, чувствовал биение ее огромного сердца. Проходя мимо главной кухни, я отвернулся: мне казалось, что если я поймаю на себе человеческий взгляд, то вина моя напишется у меня на лице так явственно, что сама же и закричит: «Позор!» Я дошел до главной лестницы. Она была сверкающая, пустая, бесконечная. Еле слышный звук моих шагов отдавался где‑то высоко‑высоко в лестничном колодце, и, подняв голову, я увидел уходящие ввысь квадраты перил – один над другим, сначала большие, потом все меньше и меньше. В голове у меня не было теперь ни одной мысли, я даже позабыл о Хьюго, и, если бы кто сейчас остановил меня, я бы заверещал как кретин. Я дошел до дверей в «Корелли III».

Здесь я немного подождал. Ночной распорядок в отделении не был мне известен. Если дежурят санитарки, так они, наверно, внизу. А в «Корелли III», скорее всего, одни больные да ночная сестра. О ней я знал только понаслышке, и еще до того, как я задумал свою эскападу, она рисовалась мне в образе некой ночной богини, этакой Пиддингхем из мира теней. Сейчас, когда я подумал о ней, взявшись за ручку двери, меня охватила дрожь, как вопрошателя перед пещерой Сивиллы. Я тихонько отворил дверь и вступил в знакомый коридор.

В коридоре горело несколько лампочек, в палатах было темно. В кухне и в канцелярии света тоже не было, только из комнаты ночной сестры сквозь матовое стекло в верхней половинке двери ложилась на пол световая дорожка. Я боялся, что ночная сестра, которой я готов был приписать сверхъестественный дар прозрения, не говоря уже о заурядной человеческой проницательности, увидит меня через этот полупрозрачный заслон, а потому первую половину коридора одолел на четвереньках. Только миновав ее дверь, я распрямился и заскользил дальше так тихо, что даже сам не слышал своих шагов. Меня засасывало в эту неуютную тишину. Я дошел до палаты Хьюго и потянулся к дверной ручке, представлявшей собой наклонную стальную пластинку, которую нужно было, чтобы открыть дверь, нажать книзу. Я плотно обхватил ее рукой, словно понуждая к молчанию, и нажал сильным, плавным движением. Крепко прижимая ее книзу, я толкнул дверь. Она отворилась бесшумно, как во сне, словно выполняя мою невысказанную волю. Не выпуская ручки, я проскользнул в палату и другой рукой перехватил ручку с внутренней стороны. Потом плотно затворил за собой дверь и разжал пальцы. Все это я проделал совершенно беззвучно.

В палате стоял полумрак. В двери, на уровне человеческой головы, было прорезано квадратное окошко примерно полтора на полтора фута, сквозь которое проникало немного света из коридора. Я разглядел на высокой кровати красные одеяла и фигуру под ними. Из предосторожности я опустился на одно колено. Фигура пошевелилась, и голос Хьюго резко спросил:

– Кто это?

Я сказал:

– Ш‑ш! – И добавил: – Это я, Джейк Донагью.

Минута молчания, потом Хьюго произнес:

– О господи!

Мне хотелось спрятаться в тень. Я сел на пол и ногами вперед проскользнул под кроватью на другую сторону. Пол я здесь основательно вымыл накануне, перед тем как привезли Хьюго, и теперь проехался по нему без задержки, как шайба по льду. Затем я сел, привалился к стене и подтянул колени. Я был совершенно спокоен.

Глаза Хьюго нашли меня в темноте. Я улыбнулся и склонил голову в поклоне.

– Это уж слишком, – сказал Хьюго. – Я как раз уснул.

– Говорите потише, не то ночная сестра услышит.

Хьюго понизил голос до шепота.

– Что вы меня повсюду преследуете?

Это меня задело.

– Я вас не преследую, – отвечал я тоже шепотом. – Я здесь работаю. Для меня полная неожиданность, что вас сюда привезли.

– Вы здесь работаете? – переспросил Хьюго. – Что же вы делаете?

– Я санитар.

– Боже милостивый! И все равно, вы могли бы подождать до завтра.

– Днем я на работе, мне было бы очень трудно вас увидеть.

– Так, значит, сейчас вы не на работе?

– Нет.

– Значит, вы все‑таки меня преследуете.

– А, подите вы к черту! – сказал я. – Слушайте, Хьюго, мне нужно с вами о многом поговорить.

– Что ж, на этот раз мне труднее от вас уйти.

Он лег на подушки, и мы посмотрели друг на друга так, как смотрят люди, когда не видят глаз собеседника.

– Чем вы так расстроены, Джейк? – спросил Хьюго. – Я это почувствовал еще на студии. Годами вы даже не пытаетесь меня увидеть, а потом вдруг начинаете гоняться за мной как сумасшедший.

Говорить можно было только правду.

– Я видел Сэди и Анну, это напомнило мне о вас.

Я почувствовал, что Хьюго закрывается, как морской анемон.

– Что вас опять свело с этими сестрицами? – спросил он опасливо.

Говорить можно было только всю неприкрытую правду.

– Женщина, у которой я жил, выгнала меня, тогда я разыскал Анну, а она послала меня к Сэди.

Хьюго весь передернулся.

– Сэди вам говорила что‑нибудь обо мне?

– Ничего особенного. – Это была первая ложь. – А вот от Анны я кое‑что о вас узнал. – Мне хотелось перевести разговор на Анну.

– Да, – сказал Хьюго. – Анна говорила мне, что видела вас. Вы как‑то вечером заходили в театр, ведь так? Я хотел вас повидать, очень жалел, когда Анна сказала, что вы уехали. В то время вы, очевидно, не так уж стремились меня видеть.

На подробный ответ я был неспособен.

– Я боялся с вами встретиться, Хьюго.

– Не понимаю я вас, Джейк. Я вообще не понимаю, как меня можно бояться. Я так и не понял, почему вы тогда исчезли. А мне тогда очень хотелось с вами поговорить. Ни с кем у меня не бывало таких интересных споров. Мы могли бы обсудить эту вашу вещицу.

– Какую вещицу?

– Да вашу книгу. Я не помню точно, когда она вышла, но, вероятно, уже после того, как вы переехали из Бэттерси, иначе мы бы о ней потолковали, а я, по‑моему, не обсуждал ее с вами.

Я крепко прижался затылком к стене, точно борясь с пьяным бредом.

– Вы это про «Молчальника»?

– Ну да. Местами, конечно, книга показалась мне ужасно трудной. Откуда вы взяли все эти мысли?

– От вас, Хьюго, – пролепетал я.

– Я, конечно, заметил, что отчасти это темы наших разговоров. Но звучало все совсем по‑другому.

– Знаю.

– В том смысле, что гораздо лучше. Я уж не помню толком, о чем мы тогда говорили, но путаница была ужасная, правда? А у вас все так четко. Я узнал из этой книги много нового.

Я широко раскрыл глаза. Забинтованная голова Хьюго вырисовывалась на фоне освещенного окошка; выражения его лица не было видно.

– Я очень стыдился этой книги, – сказал я.

– Того, что пишешь, потом, наверно, всегда стыдишься. Я так и не набрался храбрости что‑нибудь написать. Надеюсь, вы на ней хотя бы заработали. Она хорошо раскупалась?

– Не очень. – У меня мелькнула мысль, что он надо мной смеется, но нет, Хьюго на это был неспособен.

– Вероятно, показалась слишком интеллектуальной. Публику отпугивает все самобытное. Но вас это, надеюсь, не остановило? Вы пишете сейчас какой‑нибудь новый диалог?

– Нет! – чуть не крикнул я и добавил, чтобы не молчать, пока собираюсь с мыслями: – Как раз недавно мне захотелось перечитать ее и развить кое‑какие положения, но я нигде не мог ее найти.

– Как жаль! Могли бы взять у меня. Я держу ее в ящике стола и время от времени в нее заглядываю. Она мне напоминает наши беседы. Я получал от них огромное удовольствие. С тех пор мозги у меня совсем заржавели.

– На прошлой неделе я заходил к вам домой, – сказал я. – Вы тогда оставили записку: «Ушел в кабак», и я искал вас по всем кабакам.

– Плохо искали. Я был совсем близко – знаете такое заведение «Король Лудд»?

– А я пошел в противоположную сторону, на восток. В тот вечер я познакомился с Лефти Тоддом.

– Да, вы ведь знакомы с Лефти. Я его видел сегодня на митинге, прежде чем мне угодили в голову кирпичом.

– А кстати, как ваша голова?

– Ничего страшного. Только болит как проклятая. Если б не вы, она хоть болела бы во сне. Но вы не сказали мне, Джейк, почему вы тогда исчезли. Я чем‑нибудь вас обидел?

– Нет, – сказал я терпеливо. – Это я вас обидел. Но теперь вижу, что произошло недоразумение. Оставим это.

Я чувствовал, что Хьюго внимательно на меня смотрит. От бинтов голова его казалась огромной.

– Ваша беда в том, Джейк, – сказал он, – что вы слишком подпадаете под чужое влияние. Вы и под мое влияние тогда подпали.

Я удивился.

– Верно. Но я не знал, что это вам известно.

– Каждый должен идти своей дорогой, Джейк, – сказал Хьюго. – Вы придаете всему слишком большое значение.

Я вдруг обозлился.

– Не знаю, что вы имеете в виду. Кой‑чему вы тоже, надо полагать, придаете значение, иначе не стали бы возиться с этим театром в Хэммерсмите.

– Ах, это… – Хьюго на минуту умолк. – Это я сделал ради Анны. Но это была глупая затея.

Я затаил дыхание. Теперь, чтобы выудить у него признание, которое я так жаждал услышать, нужно было действовать крайне осторожно; я сделал глубокий вдох, будто пробуя мысли Хьюго на запах.

– Вы хотите сказать, что ей это не доставило удовольствия? – спросил я вкрадчиво.

– Да нет, удовольствие это ей доставило, да что толку? Ложью ничего не добьешься. Не то чтобы это была настоящая ложь, ведь ситуация нам обоим была ясна. Но в каком‑то смысле это все же была ложь.

Я почувствовал, что не могу уследить за его мыслью.

– Вы хотите сказать, что театр ее недостаточно увлек, что она оказалась там в некотором роде пленницей?

– Нет, ее‑то он увлек, – сказал Хьюго. – Это я не увлекся. И потом, она внесла в него столько всякой восточной чепухи – где она только ее нахваталась!

– У вас и нахваталась, – сказал я, вложив в свой ответ всю язвительность, какую только можно выразить шепотом.

– Ничего подобного! Какие‑то смутные идеи она могла у меня почерпнуть, но до такого я бы никогда не додумался.

– Так зачем же вы участвовали в пантомиме, если считали, что все это никуда не годится?

– Правильно, этого не следовало делать. Но мне не хотелось обижать ее. К тому же у нее как будто что‑то получалось.

– Да, – сказал я. – У Анны есть творческая жилка.

– Она у обоих у вас есть – и у вас, и у Анны, – сказал Хьюго.

– Почему вы сказали это таким тоном? – спросил я.

– Просто пришло в голову. А вот я ничего в жизни не создал.

– Почему вы ликвидировали театр?

– Я его не ликвидировал. Это Анна. Она вдруг решила, что все это ни к чему, и уехала!

– Бедный Хьюго! И тогда вы отдали его ННСП?

– Да, им очень нужно было помещение, я и подумал, почему не отдать.

Мне стало жаль его. Я представил себе, как он стоит в театре, совсем один, а той, что была душой этого дома, больше нет.

– Я не знал, что у вас есть политические убеждения, – сказал я. Наверно, они родились уже после того, как мы перестали встречаться.

– В сущности, никаких политических убеждений у меня нет. Просто идеи Лефти кажутся мне честными. – В устах Хьюго это была очень высокая похвала.

– Вы с ним работаете?

– Боже упаси! Этого я не умею. Я просто даю ему деньги, вот и все.

– Завод ваш, надо полагать, по‑прежнему процветает? Я случайно узнал, что парижский муниципалитет тоже в числе ваших клиентов.

– Завод? Я его продал, разве вы не знали?

– Не знал. А почему?

– Да как вам сказать, не верю я в частное предпринимательство. По‑видимому, не верю. Вообще я плохо разбираюсь в этих вещах. А если сомневаешься в своем деле, то лучше бросить, вы со мной согласны? Кроме того, пока у меня был завод, я поневоле наживал деньги, а я этого не хочу. Я хочу путешествовать налегке. Иначе никогда ничего не поймешь.

– Я всю жизнь путешествую налегке, – сказал я, – но мне это никогда не помогало что‑нибудь понять. А как же кино? Или это совсем другое?

– Из кино я тоже ухожу. Сейчас создается одна новая англо‑французская компания, «Баунти – Белфаундер» в нее вольется. Желаю им удачи.

– Понятно, – сказал я, глубоко взволнованный, и добавил: – Но вы все равно останетесь богатым человеком, Хьюго.

– Очевидно, так. Не хочется об этом думать. Как‑нибудь да разделаюсь с этими деньгами. Большую сумму дам Лефти. Вам тоже могу дать, если хотите.

– Странный вы человек, Хьюго. Откуда это внезапное стремление обнищать?

– Оно не внезапное. Раньше я просто трусил, да и руки не доходили. Я бы и сейчас, наверно, ни на что не решился, если бы не запутал свою жизнь до такой степени, что даже сам не могу это не замечать.

Я подумал об Анне.

– Вы очень измучились?

– Да, конечно. Чуть с ума не сошел. Но это не оправдывает моего безобразного поведения. Кстати, простите меня, ради бога, что я бросил трубку в тот день, когда звонил на Уэлбек‑стрит. Я так удивился, услышав ваш голос, и мне стало ужасно стыдно.

Этого я не понял.

– Почему вам стало стыдно?

– Ну, знаете, я много чего натворил и еще собирался натворить. Вы обо мне слишком хорошего мнения, Джейк. Вы фантазер!

– Ш‑ш! – прошипел я, и мы оба умолкли.

В коридоре послышались шаги. Я с ужасом вспомнил, где нахожусь. Тихие шаги приближались. Возможно, нас услышали, когда мы, увлекшись разговором, повысили голос. Я придвинулся вплотную к кровати, чтобы меня нельзя было увидеть от двери. А может, нас и не услышали, просто это ночная сестра делает очередной обход. Шаги замерли возле двери Хьюго, квадрат окошка потемнел. Я вдавился лицом в красное одеяло и затаил дыхание. Мне вдруг подумалось: а что, если Хьюго выдаст меня ночной сестре? Минуту я верил, что он на это способен. Но Хьюго лежал как пласт, дышал глубоко и ровно. Через минуту‑другую лицо в окошке исчезло, и шаги медленно протопали к следующей двери. Я перевел дух и поднял глаза на Хьюго, собираясь с мыслями.

Я чувствовал, что мне идет хорошая карта. Хьюго настроен общительно. Теперь надо только выбрать нужные слова, и он мне все расскажет.

Нарушив молчание, я прошептал еле слышно:

– Анна бросила петь.

Хьюго помолчал, потом сухо отозвался:

– Ну и бог с ней.

Видимо, я сделал неправильный ход. Я решил выбрать более прямую дорогу.

– Хьюго, почему вам стало стыдно, когда вы позвонили туда, а я подошел к телефону?

Хьюго ответил не сразу. Он теребил свои бинты и смотрел мимо меня.

– Я дурно вел себя по отношению к ней.

– В каком смысле? – Я выдохнул этот вопрос, стараясь свести свое присутствие до минимума. Я хотел услышать монолог. Вдали передо мной мелькнула ускользающая фигура Анны.

– Приставал к ней просто безобразно, – сказал Хьюго.

– Она вас любила? – шепнул я, чувствуя, как самый воздух дрожит мелкой дрожью.

– О нет, это было безнадежное дело. Вы знаете, – добавил Хьюго, иногда мне казалось, что она неравнодушна к вам.

Все мускулы моего тела расслабились один за другим, как засыпающие зверюшки; я вытянул ноги. Задумавшись над картиной, которую вызвали к жизни слова Хьюго, я от души его пожалел. Но задумываться было некогда. Мне нужны были факты, а для раздумий потом времени хватит. Сейчас я ощущал в себе почти научную объективность.

– Почему вам так казалось? Ну, что она ко мне неравнодушна?

– Она много о вас говорила, расспрашивала меня о вас.

– Не завидую, – сказал я и мысленно улыбнулся. Хуже нет, как выслушивать от объекта своих симпатий расспросы об объекте ее симпатий, если только это не вы сами.

– Меня радовало, что я мог быть ей полезен, – сказал Хьюго до противности смиренным тоном.

Внезапно меня резануло подозрение – уж не притворяется ли он.

– Когда вы ее теперь увидите? – спросил я. – Это правда, что она уезжает?

– Не знаю. Я понятия не имею о ее планах. Она как погода. Разве можно предсказать, что сделает завтра Сэди?

– Да, только вы имеете в виду Анну, – сказал я.

– Я имею в виду Сэди! – сказал Хьюго.

Имена обеих женщин прозвучали, как зов охотничьего рога, что эхом отзывается по всему лесу. Четкий узор в моем мозгу внезапно раскололся, и осколки разлетались во все стороны, как вспугнутые птицы.

Я встал на одно колено и придвинулся лицом к лицу Хьюго.

– О ком мы сейчас говорили?

– О Сэди, конечно. А то о ком же?

Я впился пальцами в одеяло. Мысль, повернутая в обратную сторону, уже рисовала мне совершенно новую картину.

– Хьюго, – сказал я, – ради бога, выясним все до конца.

– Тише! – сказал Хьюго. – Вы бы еще закричали.

– Кого вы любите? Которую из них?

– Сэди, – сказал Хьюго.

– Вы уверены?

– О черт! Мне ли не знать. Из‑за этой женщины я терплю все муки ада! Но я думал, вы это знаете.

– Она мне говорила, – сказал я. – Да, говорила. Но я, конечно, ей не поверил. – Я отодвинулся от кровати и сжал голову руками.

– Почему «конечно»? – спросил Хьюго. – Ведь она даже пригласила вас специально для защиты от меня. Только вы сбежали. – В голосе его была горечь.

– Она заперла меня в квартире. Этого я не мог стерпеть.

– О господи! Если б она меня заперла в своей квартире!

– Я не мог ей поверить, просто не мог.

– Она говорила вам, что я вел себя по‑свински?

– Да что‑то упоминала о том, что с вас станется к ней ворваться.

– Если это все, что она говорила, значит, она добрая женщина. Я черт знает что вытворял. Один раз вломился к ней ночью, в другой раз проник в квартиру днем, когда она была в студии, искал писем, кое‑что унес. Я просто с ума по ней сходил. Говорю вам, Джейк, я целый год жил в каком‑то безумии. Потому‑то мне и необходимо из всего этого выпутаться и начать сначала.

– Но, Хьюго, это же невозможно! Не может быть, чтобы вы любили Сэди!

– Это почему? – Хьюго был рассержен.

Я растерялся. Объяснить, почему это невозможно, я был не в силах и, когда невозможное стало фактом, мог только лепетать что‑то бессвязное. Я чуть не сказал: «Она этого не стоит», но удержался. Да и не в этом было дело.

– Но вы же знали Анну, – сказал я. – Как можно было, зная Анну, предпочесть Сэди?

– А я вам скажу. – В голосе Хьюго послышалась ярость. – Сэди умнее.

У меня возникло смутное ощущение, точно между нами вырастает грозная стена, Хьюго тоже это почувствовал и поспешил добавить:

– Джейк, но это же глупо. Вы же знаете, каждый может полюбить кого угодно и предпочесть его кому угодно.

Мы помолчали. Я все еще не выпускал одеяла, Хьюго приподнялся на постели. Его напряженно вытянутые ноги были возле моей руки.

– И все‑таки я не понимаю, – сказал я наконец. – Я не то что вообще считал это невозможным. Просто вся картина рисовалась мне по‑другому. Зачем вам тогда было возиться с театром?

– Я же вам говорил. Чтобы сделать приятное Анне.

– Но зачем, зачем? – Я не мог свыкнуться с этой мыслью.

– Да не знаю, – раздраженно ответил Хьюго. – Наверно, зря. Ни к чему эти уступки не ведут. Только лжешь раз за разом.

Слова его не вызвали отклика в моем сознании. А потом меня вдруг озарило. Я встал.

– Анна вас любит.

– Ну конечно, – сказал Хьюго. – Сходит по мне с ума так же, как я по Сэди. Но я думал, вам это известно, Джейк!

– Так оно и есть. Я все знал. Только я все понял наоборот.

Я подошел к двери, выглянул в окошечко. Увидел ряд белых дверей и красный пол. Потом оглянулся на Хьюго и только теперь ясно увидел его лицо. Он все еще был очень бледен, и, когда он, напряженно сощурившись, внимательно и тревожно взглянул на меня из‑под бинтов, что‑то в нем напомнило мне Рембрандта.

Я снова обошел кровать – мне не хотелось, чтобы его лицо было на свету.

– Да, я все перепутал, – сказал я, садясь. – Не то, вероятно, вел бы себя по‑другому.

В чем это могло бы выразиться, я и сам не знал; я только чувствовал, что мне нанесен удар, от которого сдвинулось с места и прошлое, и настоящее, и будущее. Хьюго пристально смотрел на меня, и я предоставил ему мое лицо, но не глаза. Если он сумеет прочесть на нем правду, что ж, дай ему бог. Сам‑то я еще не скоро до нее доберусь.

– Скажите мне еще что‑нибудь про Анну, Хьюго, – попросил я. – Первое, что придет в голову. Мне все может пригодиться, чтобы лучше понять.

– Да я не знаю, что сказать, Джейк. Ужасно все это грустно. Вот как бывает в жизни, а? Я люблю Сэди, которая влюблена в вас, а вы любите Анну, которая влюблена в меня. Прямо как назло.

– Ну же, Хьюго, скажите что‑нибудь про Анну. Расскажите, когда все это началось.

– Давно. Я познакомился с ней через Сэди, и она сразу сделала стойку я имею в виду Анну.

– Насчет местоимений не тревожьтесь, теперь уж я не спутаю.

– Сперва она за мной гонялась, – сказал Хьюго. – Бросила все свои дела и гонялась за мной. Я пробовал уезжать из Лондона, удирал в гостиницу она везде меня настигала. Я был вне себя.

– Мне трудно в это поверить. Я не хочу сказать, что вы это выдумали, но просто мне трудно поверить.

– Постарайтесь, – сказал Хьюго.

Я пытался узнать в этой исступленной менаде ту Анну, которую знал, холодноватую, нежную Анну, так мягко, почти по‑матерински беспристрастно умевшую согласовать притязания своих поклонников. Мне было очень больно.

– Вы сказали «сперва». А потом что случилось?

– Не случилось, в сущности, ничего. Она написала мне сотни писем. Очень красивых писем. Некоторые я сохранил. Потом она немножко образумилась, и мы стали видеться чаще. – Меня бросило в дрожь. – Мне приятно было с ней встречаться, – сказал Хьюго, – потому что я мог говорить с ней о Сэди.

– Бедная Анна! – сказал я.

– Знаю. Я с обеими поступил по‑свински. Но теперь я отстраняюсь. И вам советую.

– Не знаю, что вы хотите сказать, только я и не подумаю.

– Есть ситуации, которые нельзя распутать, – сказал Хьюго. – Можно только уйти. Ваша беда в том, Джейк, что вы все хотите понять и осмыслить. Это невыполнимо. Нужно просто идти напролом. В этом и есть истина.

– А, к черту истину! – Я чувствовал себя сбитым с толку и совсем больным. – Странно, – сказал я, перебирая новости, которые только что узнал. – Я был так уверен, что театр – это ваша идея. Это было так похоже на вас. «Поступки не лгут, слова лгут всегда». Теперь‑то мне ясно, что это была галлюцинация.

– Не знаю, как понимать ваше «похоже на меня», – сказал Хьюго. – Театр затеяла Анна. Я только поддержал ее. У нее была в связи с этим какая‑то общая теория, только я так и не уразумел, в чем она состояла.

– Теория‑то и была ваша. Это было ваше отражение в Анне, точно так же, как тот диалог – ваше отражение во мне.

– Не узнаю я своих отражений. По‑моему, каждый должен делать то, что умеет, и большего не нужно.

– А вы что умеете делать?

Хьюго долго молчал.

– Умею делать руками разные сложные мелочи.

– И только?

– Да.

Мы опять помолчали.

– И какой же из этого вывод?

– Я стану часовщиком.

– Кем?

– Часовщиком. Конечно, на это потребуется несколько лет. Но я уже сговорился – поступлю в учение к одному хорошему мастеру в Ноттингеме.

– Где?!

– В Ноттингеме. А чем это плохо?

– Не знаю. Но почему? Почему часовщиком?

– Я же вам сказал. К таким вещам у меня есть склонность. Помните, как ловко у меня получались фейерверки? Только вокруг них нагромоздили много вздора.

– А вокруг часов нет вздора?

– Нет. Это старое, почтенное ремесло. Все равно как печь хлеб.

Я изумленно смотрел на неразличимое во мраке лицо Хьюго. Как всегда, на нем читалось своеобразное простодушие.

– Вы с ума сошли! – сказал я.

– Почему вы так говорите, Джейк? У каждого должно быть свое ремесло. Ваше ремесло – писательство. Моим будет делать и чинить часы, если я с этим справлюсь.

– А как же истина? – спросил я в бешенстве. – Поиски бога?

– Чего же вам больше? – сказал Хьюго. – Бог – это работа. Бог – это конкретные детали. Все это близко, под рукой. – Он протянул руку и взял с тумбочки стакан. Свет из двери блеснул на стакане и как будто зажег ответную искру в глазах Хьюго; я в темноте пытался прочесть, что в них таится.

– Ну и хорошо, – сказал я. – Ну и отлично.

– Вы всегда чего‑то ждете, Джейк.

– Возможно. – Разговор начинал меня тяготить. Я решил уйти и встал с пола. – Ну, как ваша голова?

– Получше. С вами я о ней забыл. Как вы думаете, сколько меня здесь продержат?

– Сестра сказала – дней пять.

– Ну, знаете! На это я не согласен. У меня масса дел.

– Может, вас выпустят и раньше. – Мне было все равно. Хотелось где‑нибудь спокойно посидеть и переварить то, что я узнал от Хьюго. – Я пошел.

– И я с вами, – сказал Хьюго и стал вылезать из постели.

Я пришел в ужас. Я схватил его и стал заталкивать обратно. В меня уже глубоко въелась больничная этика. Больной должен выполнять указания и не смеет проявлять собственную волю.

– Сейчас же ложитесь! – произнес я громким шепотом.

С минуту мы боролись. Потом Хьюго сдался и втянул ноги обратно на кровать.

– Сжальтесь, Джейк, – сказал он. – Если вы не поможете мне уйти, меня могут тут продержать еще много дней. Вы же знаете эти больницы. Отнимают у человека одежду, и он беспомощен как младенец. Между прочим, где моя одежда?

– В шкафчике в конце коридора, – ответил я как дурак.

– Ну будьте человеком! Принесите мне вещи и покажите, как отсюда выйти.

– Вам нельзя вставать, это опасно, так сестра сказала.

– Вы только что это выдумали. Я совершенно здоров, я это знаю, и вы знаете. Мне необходимо отсюда выбраться. У меня завтра неотложные дела, и будь я проклят, если дам себя здесь заточить. Ступайте принесите мои вещи.

Неожиданно у Хьюго появился властный тон, и я с ужасом почувствовал, что готов ему повиноваться. Сопротивляясь из последних сил, я сказал:

– Хьюго, я здесь работаю. Если я вас послушаюсь, то потеряю место.

– А кто‑нибудь знает, что вы здесь?

– Разумеется, нет.

– Так никто и не узнает, что это вы мне помогли.

– Нас поймают.

– Вы можете не идти со мной.

– Нет, не могу. Один вы дороги не найдете. – В душе я ругательски ругал его. Мне вовсе не хотелось рисковать из‑за Хьюго, но я уже понимал, что иду на это.

– Я вас очень прошу, Джейк, – сказал Хьюго. – Если б не срочные дела, я бы не стал просить.

– А, чтоб вам! – сказал я.

Я подошел к двери и посмотрел на часы. Начало пятого. Если действовать, так сейчас же. Я взглянул на ночное лицо Хьюго. Я уже чувствовал, что исполню все его просьбы. Я не мог иначе.

– Чтоб вам… – повторил я и взялся за ручку двери. Бесшумно отворив дверь, я постоял в коридоре, привыкая к яркому свету. Потом тихо двинулся с места. Одежда больных хранилась в особой комнате, через дверь от комнаты ночной сестры, с той стороны, откуда я шел. Каждый шкафчик там соответствовал определенной кровати в «Корелли III». Ключи от шкафчиков лежали тут же, в ящике стола. Найти одежду Хьюго будет нетрудно, только вот сама комната могла оказаться запертой. Я надеялся, что так оно и будет. «Хоть бы было заперто!» – сказал я себе, берясь за ручку двери. Дверь бесшумно подалась. Стоя в полутьме, я быстро прикинул: может, вернуться к Хьюго и сказать, что комната заперта? Ведь так могло быть. Вполне могло бы. Я поиграл с этой мыслью, не уверенный, следует ли расценить ее как соблазн. Попытался призвать на помощь чувство ответственности и служебного долга, но было поздно. Четыре минуты назад я еще мог опереться на эти резервы, а теперь время упущено. Я уже начал помогать Хьюго. Я связал себя с Хьюго. Солгать ему значило совершить предательство. Я протянул руку к связке ключей.

Отперев шкафчик, я вещь за вещью выложил его содержимое на стол. Старая клетчатая рубашка Хьюго, совсем уже древние вельветовые штаны, сравнительно новая, пахнущая мылом спортивная куртка, егерская майка и кальсоны, дырявые носки и грязные башмаки. В карманах звякали какие‑то мелкие предметы. Стараясь не дышать, я собрал одежду в охапку, сверху положил башмаки, так что почти ничего не видел перед собой. Тут я вспомнил, что не запер шкафчик и ключи болтаются в замке. Я опять сложил вещи на стол, запер шкафчик и убрал ключи в ящик. Особого значения это уже не имело – ведь исчезновение Хьюго будет замечено примерно в то же время, что и кража из шкафчика, – но я люблю все делать аккуратно. Я опять забрал вещи и пошел к двери. Мне казалось, я уже слышу, как башмаки Хьюго грохаются на пол. Но все обошлось. По коридору я шел с таким чувством, точно в спину мне нацелен автомат. Дверь в палату Хьюго оставалась приоткрытой. Я протиснулся в нее и мягко свалил всю одежду на кровать.

Хьюго уже встал и, стоя у окна в бесформенной белой хламиде, кусал ногти.

Он сказал:

– Колоссально! – и жадно набросился на свою одежду, а я бесшумно прикрыл дверь.

– Поживее! – сказал я ему. – Уходить так уходить. – Никогда еще он не внушал мне так мало уважения и сочувствия. Я заметил, что, одеваясь, он то и дело прикладывает руку к голове, и у меня мелькнула мысль, что эта эскапада, чего доброго, и вправду до добра не доведет; но это меня не интересовало – ни как предмет спора, поскольку время для споров прошло, ни как фактор благополучия Хьюго, поскольку заботу о нем уже вытеснила более острая тревога за себя. Я был до крайности зол на Хьюго за то, что из‑за него изменил своему долгу, и терзался от страха, что нас поймают. Что со мной будет тогда – этого я даже не мог себе представить, и оттого мне было еще страшнее. Я весь дрожал.

Хьюго оделся и стал зачем‑то прибирать свою постель.

– Бросьте! – сказал я как мог грубее. – Теперь слушайте: нам надо пройти мимо комнаты ночной сестры, дверь там стеклянная, так что двигаться будем ползком. Башмаки вы снимите, на них только посмотришь, и то слышно, как они стучат. Идите за мной и делайте все, как я. Не разговаривайте, и ради бога, чтобы у вас ничего не выпало из карманов. Понятно?

Хьюго кивнул, округлив глаза и всем лицом излучая простодушие. Я посмотрел на него в бессильной злобе. Потом выглянул за дверь.

Ночной сестры не было видно, не слышно было ни звука. Я выскользнул в коридор, и Хьюго двинулся за мной, пыхтя и урча, как медведь. Я оглянулся, сделал страшные глаза и приложил палец к губам. Хьюго понимающе закивал. У ночной сестры горел свет, и было слышно, как она ходит по комнате. Я опустился на четвереньки и быстро прополз мимо двери, намного ниже уровня стекла. Потом оглянулся посмотреть, что будет делать Хьюго. Он колебался, явно не зная, как поступить со своими башмаками, которые держал в каждой руке. Поймав мой взгляд, он сделал вопросительное движение. Я жестом показал, что умываю руки, и пошел дальше, к дверям отделения. Потом опять обернулся и еле удержался от смеха. Хьюго зубами ухватил оба башмака за язычки и продвигался на четвереньках, горою выставив кверху зад. Я ждал, готовый к тому, что сестра заметит это движущееся полушарие – оно неизбежно должно было попасть в поле ее зрения. Но ничего этого не случилось. Хьюго нагнал меня у двери, капая слюной в башмаки. Я покачал головой, и мы вместе вышли из «Корелли III».

Теперь укрыться было негде, оставалось только надеяться на удачу. Мы стали спускаться по главной лестнице. Хьюго, увенчанный бинтами, был воплощенным нарушением правил. Больница безмолвствовала, сосредоточив на нас свет своих ярких ламп, подобно огромному наблюдающему глазу, который словно втягивал нас в свой зрачок. Я ждал, что вот‑вот грозный окрик, эхом перекатываясь сверху вниз по всем этажам, пригвоздит нас к месту, но окрика не было. Мы уже спустились и подходили к главной кухне. Я с радостью убедился, что в кухне темно – значит, там никого нет. Скоро мы будет на воле. Сердце уже билось от предчувствия успеха, мысли победно окрылились. Вышло! Всего несколько шагов отделяло нас от двери кладовой. Я оглянулся на Хьюго.

И тут впереди нас, шагах в двадцати, из‑за угла показалась какая‑то фигура. Это был Стич в синем ночном халате. Мы все трое застыли на месте. Стич всматривался в нас, мы всматривались в Стича. Потом рот у него начал открываться.

– Сюда, живо! – громко сказал я. Это были первые слова, произнесенные мною вслух за несколько часов, звук их показался мне странным. Я подскочил к двери кладовой и втолкнул в нее Хьюго.

– В окно! – крикнул я ему вслед. Я слышал, как он неловко пробирается к окну, слышал торопливые шаги Стича в коридоре. Я захлопнул за собою дверь и, словно по какому‑то наитию, ухватился за штабель кроватей справа от себя и с силой рванул их на середину комнаты; они покачнулись и стали заваливаться. Я перескочил на другую сторону, и слева кровати тоже пришли в движение. Как две колоды карт, составленные вместе верхними краями, они с оглушительным грохотом сомкнулись посередине прохода и накрепко его загородили. Я услышал, как по ту сторону заслона ругается Стич, и поспешил вслед за Хьюго.

Хьюго оставил окно раскрытым. Я выскочил из него с проворством Нижинского и налетел на Хьюго, прыгавшего по траве.

– Башмаки, башмаки! – жалобно выкрикнул он. Как видно, Хьюго поставил их на пол, когда вылезал из окна.

– К черту башмаки! Бегите!

Позади нас раздался грохот металла – это Стич, пытаясь отворить дверь, натолкнулся на баррикаду из кроватей. Я откинул голову, приготовясь бежать, и с удивлением заметил, что весь сад уже ясно виден в сером утреннем свете; и пока мы мчались между рядами вишневых деревьев, я думал, что нисколько не удивлюсь, если по нас откроют огонь из верхних окон.

Мы пробежали по газону, пересекли дорогу, перемахнули через цепь и помчались по тротуару к Голдхок‑роуд. Повязка у Хьюго ослабла, один конец развевался за ним, точно вымпел. Прежде чем завернуть за угол, я оглянулся, но никаких признаков погони не заметил. Мы замедлили шаг.

– Ну, а теперь как ваша голова? – спросил я Хьюго (мы развили скорость не меньше двадцати миль в час).

– Болит дьявольски. – Хьюго прислонился к стене. – Черт вас возьми, Джейк, могли бы дать мне время подобрать башмаки. Это ведь не простые башмаки. Я купил их в Австрии.

– Сегодня вы покажитесь все‑таки врачу, – сказал я. – Довольно у меня грехов на совести.

– Буду в Сити – зайду, я там знаю одного. – Мы медленно шли по Голдхок‑роуд.

Свет быстро набирал силу. Был, очевидно, шестой час, и, когда мы дошли до лужайки Шепердс‑Буш, сквозь туман уже пробивалось солнце. Улица была пуста. Один раз мы остановились поправить Хьюго повязку, потом молча побрели дальше. Глядя на огромные ступни Хьюго, проглядывавшие через множество дырок в носках, я невольно подумал об Анне и вдруг ощутил к Хьюго какую‑то смесь сострадания и злобы. Сколько мучений доставил мне этот человек! А между тем иначе быть не могло.

– Из‑за вас я потерял место, – сказал я Хьюго.

– Может быть, вас не узнали.

– Очень даже узнали. Этот тип, который нас увидел, работает в «Корелли». Он мой враг.

– Жаль.

Теперь мы шли по Холленд‑Парк‑авеню. Было совсем светло, туман рассеялся. Солнце, только что показавшееся из‑за крыш, подарило нам по черной тени. Мы шагали мимо спящих окон. Лондон еще не проснулся. Потом загрохотали первые автобусы с рабочими. Но мы все шагали пешком. Хьюго шел опустив голову, покусывая ногти и глядя себе под ноги. Я разглядывал его не спеша, как разглядывают картину или покойника. У меня было странное чувство – будто он и очень далеко от меня, и в то же время так близко, как никогда не был и не будет. Говорить мне не хотелось. Так мы долго шли и молчали. Наконец я спросил:

– Когда вы уезжаете в Ноттингем?

– Что? – Хьюго поднял голову. – А, в Ноттингем? Надеюсь, дня через два‑три. Смотря по тому, как успею здесь все закончить.

Я посмотрел ему в лицо, и хотя ни одна черта в нем не изменилась, я увидел, что это лицо глубоко несчастного человека. Я вздохнул.

– У вас там есть где жить?

– Нет еще. Что‑нибудь найду.

– Можно мне еще повидать вас до отъезда?

– К сожалению, я буду очень занят.

Я опять вздохнул. И тут нам обоим стало ясно, что, во‑первых, нашим разговорам пришел конец и, во‑вторых, что проститься нам будет нелегко.

– Одолжите мне полкроны, Джейк, – сказал Хьюго. Я дал ему деньги. Мы все шли.

– Простите, мне нужно спешить, – сказал Хьюго.

– Пожалуйста.

– Спасибо, что вызволили меня.

– Не за что.

Ему не терпелось отделаться от меня. А мне от него. С минуту мы молчали – каждый думал, что бы еще сказать подходящее к случаю. Ни он, ни я ничего не придумали. На мгновение наши взгляды скрестились. Потом Хьюго буркнул:

– Мне надо бежать. Простите.

Он пошел очень быстро, свернул на Кемден‑Хилл‑роуд. Я шел следом своим обычным шагом. Он свернул на Шеффилд‑Террес, и когда я тоже повернул за угол, он был шагах в тридцати от меня. Он оглянулся, увидел меня и прибавил шагу; потом свернул на Хорнтон‑стрит. Я сильно отстал и уже издали увидел, что он свернул на Глостер‑Уок. Когда я тоже дошел до угла Глостер‑Уок, его больше не было видно.