Глава 5. Кто следующий?

(Филипп Сосновский)

Я стоял у опечатанной двери и долго не мог заставить себя сдвинуться с места. Все так и есть: она умерла – вторая жертва невымышленного кошмара. Она умерла, и это значит… Это значит, что гибель будет всеобщей. Мертвый художник слепыми глазами заглянет в лицо каждому и прикажет: умри! Кто будет следующим?

Я – художник, мне и решать. Я в ответе за тех, кого написал, – жестокий перифраз действительности. В каком порядке они появлялись на картине? Мне нужно вспомнить, обязательно вспомнить… Не могу, не помню. Я так старался забыть своих «Шесть мертвецов», стереть их из памяти, что вспомнить не получается. Инга, Анна… В таком ли порядке я их написал? Если не в таком, то вина не моя, не я убил своих героев.

Вина в любом случае моя.

Я никого не убивал, но вина моя. Как ее искупить?

Вспомнить порядок, узнать, кто следующий, и спасти остальных. Спасать по списку.

Напрягаю память изо всех сил – от напряжения текут слезы по моему еще живому лицу. Я сел в такси – и оказался в кошмаре… Когда кошмар закончился, написал картину. Сразу же по горячим следам стал писать. Но кошмар тогда не закончился, просто перешел на другой этап. Я писал как в угаре. Это не было похоже на мой обычный бытовой транс, это был некий всплеск безумия, что‑то сродни аффекту. И теперь мне, конечно, не вспомнить, в каком порядке я их написал. Если бы я работал с натурщиками, была бы еще надежда, но я ненавижу натурщиков, использую случайно подсмотренные и исподтишка зарисованные ли ца – на улице, в парках, да мало ли где! Мне не восстановить очередности! И уж тем более не понять причину их смерти – причину нашей будущей смерти. Кто и зачем собрал нас на этот черный дьявольский шабаш? Дьявол собрал, для своих дьявольских игрищ. А я ни при чем, я – тоже жертва. И значит, не в моих силах разгадать его замысел, изменить ход событий я все равно не смогу.

Что же мне тогда делать?

Ничего, плыть по течению. Вернуться к себе в квартиру, продолжить работу над новой картиной – и ждать, куда меня вынесет.

Отлепившись наконец от опечатанной соседской двери, я прошел к себе. Сварил кофе, позавтракал, стараясь не думать ни об Анне, ни о других приговоренных, – расфокусировал мысль и почти успокоился. Медленно отпивал из чашки, дегустируя каждый глоток, откусывал от бутерброда, тщательно пережевывал, весь сосредоточившись на процессе еды. Сделал вид, что это утро – обычное утро, вот закончу завтрак и примусь за работу. На чем я остановился? На новых деталях. Они появились в результате… Впро чем, не важно, в результате чего, главное – появились. Желтые шторы, приоткрытая дверь, а за ней темнота. Человек в кресле смотрит в темноту приоткрытой двери, потому что нет второй комнаты. Нет второй комнаты – значит, не было ни жены, ни ребенка: историю, придуманную мною, не подтвердила жизнь. Надо начинать все сначала. Вот допью кофе и начну, сочиню другую историю.

Вечер. Человек в кресле смотрит в темноту приоткрытой двери. Темнота не символ, просто в прихожей перегорела проводка. Итак, он смотрит и слушает Джаггера, композицию «Окрась все в черный», антитезу моему божественному Перголези… Нет, не антитезу – другую музыку, которая больше соответствует другой истории.

Я допил кофе, вымыл чашку, убрал оставшуюся колбасу в холодильник, хлеб положил в пакет и пошел в мастерскую. Надо будет купить диск Роллингов, а пока придется обходиться собственной памятью. Сейчас я настроюсь, и музыка зазвучит в моей голове. Настроился. Зазвучала.

I see a red door and I want it painted black

No colors anymore I want them to turn black…[1]

Остановился в коридоре, прикрыл глаза, примеряя новый наряд к моему новому образу. Закат окрасил красным дверь, на которую он смотрит, думая, что там, по ту ее сторону, другая комната (детская). Так было в его прошлых, почти забытых мечтах. Он думал, что сможет жить только грезами, но звонок в дверь разбудил его, отрезвил. Он пошел открывать и увидел, что за дверью лишь темнота и нет никакой другой комнаты. И закат давно кончился, и вообще наступила зима – по темной холодной улице идет тот, кто вынесет ему окончательный приговор. Но и это лишь его мечты, вернее, антимечты – в действительности нет и этого человека, есть только он, его комната, и нужно успеть окрасить… самому, первому в черный. Почему самому? Для чего в черный?

Черт возьми, что он собирается сделать?!

Я стукнул кулаком с размаху в стену – промахнулся, попал по двери, по моей белой двери в ванную, такой домашней, такой простой, как мои прошлые сюжеты. Рассмеялся срывающимся, плачущим смехом: это меня разбудил звонок в дверь, это мне вот‑вот будет зачитан приговор. Чуть позже окончательный (через день? через два?), а сейчас… Я вспомнил, что ждет меня в мастерской. Как я вообще мог об этом забыть? Картина, повернутая лицом к стене, закономерно абсурдно вновь появившаяся в моей жизни. «Шесть мертвецов». Безусловно, это она. Мои «Шесть мертвецов» вернулись.

Что, если сбежать? Еще раз попробовать?

Ничего не получится!

Спотыкаясь, еле переставляя ноги, словно меня вели на расстрел под конвоем, я вошел в мастерскую. Попросил выполнить мое последнее предсмертное желание (дописать «Вечер») и вступил на эшафот – повернул картину.

Так и есть – «Шесть мертвецов». Что ж, я и не сомневался.

Преодолев дурноту, я перенес картину на стул, поставил как на мольберт и стал всматриваться в нее, как всматриваются в старую фотографию, которая давно пропала и вдруг нашлась на чердаке дачного домика. Всматривался, сравнивая образы памяти с этими, запечатленными, и, к своему облегчению, не находил такого уж разительного сходства. Ну да, похожи. Похожи, безусловно, но не тождественны. Как не тождественны даже очень похожие двойники, если они не однояйцовые близнецы. У прототипа Анны, например, волосы темнее, нос тоньше, а реальный Станислав шире в кости и вообще крупнее.

И все же в каком порядке я их писал? Была ли Инга первой?

Я их писал в том порядке, в каком они умирали в моем кошмаре. Кашляла женщина, тонким, неестественным, неприятным голосом кричал мужчина, другая женщина, совсем молодая, говорила, что мать не переживет ее смерть… Кажется, первой умерла женщина с кашлем. Инга? Возможно. Но я не слышал никакого кашля за стенкой – Инга умерла по‑другому. А кашляла как раз Анна. Значит, порядок не сходится? Или там, в кошмаре, та, что кашляла, умерла второй? Я не могу поручиться за свою память…

– Интересная картинка! – Голос раздался у меня за спиной, я вздрогнул, хоть и не поверил реальности голоса. Медленно повернулся – он, лишний, седьмой, посторонний. – Шедевр! – Он усмехнулся и с каким‑то зловещим интересом уставился на меня. И долго не отрываясь смотрел, потом снова перевел взгляд на картину. – И что самое интересное – лица‑то все знакомые, вы не находите?

– Не так уж они и похожи, – огрызнулся я.

– А по‑моему, очень похожи. Но меня, как я вижу, вы в свой черный список не включили?

– Кто вы такой?!

– Неужели забыли? – Он прищурился и посмотрел на меня снисходительно. – Я был вчера…

– Кто вы такой?!

– Один из приглашенных.

– Нет! Вы… лишний. Как вы сюда попали?

– Просто вошел. Вы забыли закрыть дверь. Крайне неосторожно с вашей стороны, учитывая ситуацию. Но меня больше интересует картина.

– Это копия.

– Ну, разумеется. Вот только с чего?

– Это вы ее сюда принесли! – вдруг осенило меня. – Вы!

– Я?! – Кажется, он искренне удивился. – С чего вы взяли?

Я задумался: и правда, с чего? Но ведь, с другой стороны, как‑то она сюда попала. Мистический подтекст абсурда вполне ясен, но ведь не возникла же она просто из воздуха. Тем более копия. Ее принес человек, для того чтобы…

– Зачем вы ее принесли?

– Лучше скажите, зачем вы ее написали? Жуткая вещица, хоть и талантливая.

– Мне и самому она не нравится.

– Вы странный художник. И человек тоже странный. Вчера вы сказали, что не знаете никого из присутствующих, а получается, знали.

– Нет, я не знал.

– Они вам позировали.

– Мне никто никогда не позирует, но это… Это совершенно не ваше дело!

Я ужасно на него разозлился, так разозлился, что пожалел, что его нет на картине.

– Не мое дело? – Он засмеялся. – Это еще как сказать. Меня очень интересует ваша картина, очень! Есть в ней нечто… – он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово, – нечто пророческое. Вы ведь первой написали Ингу, да? А потом Анну…

– Я не помню, в каком порядке их писал.

– Ну, это вряд ли. А впрочем… – Он опять посмотрел на меня каким‑то зловещим взглядом. – Может, вы и не помните, может, помнят за вас, – медленно проговорил он, все не отрывая от меня взгляда.

Мне стало жутковато. Я пожал плечами и ничего не ответил.

– Или все же помните? Кого вы написали третьим?

– Вам‑то чего беспокоиться? – испуганно и оттого нагло спросил я. – Вас на картине нет. И вы тоже сказали, что никого из присутствующих не знаете.

Он кивнул с таким видом, словно мы сообщники. Да в чем‑то так оно и было: мы понимали друг друга с полунамека. Вот только я не мог уяснить, отчего мы так хорошо друг друга понимаем, и нервничал все больше и больше.

– И все же кто третий?

– Не знаю, – вполне искренне сказал я. И зачем‑то добавил: – Сам над этим голову ломал перед вашим приходом.

– Вот как? – Он удивленно и несколько надменно поднял бровь. – Как называется ваша картина?

– «Шесть мертвецов».

– Ну да, можно было бы и самому догадаться, – пробормотал он себе под нос. – Только вы на ней не очень‑то мертвый. Скорее притворяетесь мертвым. Вот, сами смотрите. – Он подошел ближе, ткнул пальцем в «меня». – Глаза чуть‑чуть приоткрыты, будто вы подглядываете сквозь щели век, на лице, в отличие от остальных, никакого ужаса, и вообще… Вы наблюдатель, мой друг, а никакой не мертвец. Наблюдаете за тем, как они умирают.

– Да? – Я растерянно посмотрел на свой автопортрет: а ведь он прав! И вдруг, опять на него разозлившись, пошел в наступление: – Но вас‑то на картине вообще нет, однако вы были в числе приглашенных. Как вы это объясните?

– Это для меня самого загадка! – Он нагло, издеваясь надо мной, рассмеялся.

– И зачем вы сейчас пришли?

– Вас навестить.

– Я вас не приглашал!

– Вы не очень‑то вежливы.

– А вы… Не знаю, что у вас на уме, но автопортрет я точно рисовал последним. Это я помню. Единственное, что хорошо помню.

– Так вы меня боитесь? – Он опять нагло расхохотался. – А мне казалось, что это вас стоит бояться. А впрочем, если вас мое общество так напрягает, могу и уйти.

– До свидания, – грубо отрезал я, не пытаясь, ради вежливости, его задержать.

– До свидания.

Я повернулся, чтобы не стоять к нему спиной, потому что действительно опасался, и наблюдал, как он уходит: спокойной, даже какой‑то размеренной походкой движется к двери.

– До свидания! – еще раз прокричал он с порога и наконец ушел.

А я, выждав время, пока он спустится, подошел к окну и осторожно, чтобы меня не было видно, выглянул вниз. Возле подъезда стояла машина, он сел в нее и уехал. Все так просто: сел и уехал. Он человек, хоть и посланник дьявола.

* * *

Мой единственный путь к спасению – разгадать тайну «Вечера». Но, чтобы ее разгадать, я должен понять, что такое мои «Шесть мертвецов». Не открещиваться больше от них, а постараться понять. Безусловно, две эти картины связаны. Без всяких сомнений, «Вечер» – продолжение той, ненавистной картины.

Я придвинул стул с «Шестью мертвецами» к мольберту, откинул простыню и, сопоставляя, стал изучать оба полотна. Да, продолжение, да, одна и та же энергетика – обе писаны слепым мертвым художником. Автопортрет… Мне кажется, разгадка содержится в автопортрете, только не могу понять, в чем именно она состоит. Автопортрет… Притворство, подсматривание, ненастоящая, притворная смерть. Все так, и это тоже те величины, из которых нужно выстроить нужную комбинацию… не знаю какую! И да, автопортрет. Подсматривающий – это я, но ведь загадка не в подсматривающем, а в том, кто сидит в комнате. Зачем он сидит, зачем смотрит в темноту приоткрытой двери, зачем слушает «Окрась все в черный» – что он собирается сделать?

Я не могу понять, не могу разгадать! «Шесть мертвецов» стали реальными шестью мертвецами – воплотились в жизнь. «Вечер» тоже, получается, должен воплотиться в жизнь. Но как, как? Что он собирается сделать, этот чертов идиот в кресле? Что должен сделать я, чтобы понять, что он должен сделать? И кто он такой, этот в кресле? Я должен…

Прежде всего я должен понять, кто следующий. То есть кого я написал третьим. Я не вижу, какое это имеет отношение к разгадке «Вечера», но чувствую, что имеет. И еще…

Да, и еще! Лишних элементов не бывает, я‑то знаю – художник во мне знает. Этот лишний, седьмой, этот посланник, укативший на машине, – не лишний. Он играет какую‑то роль. Какую? Знает ли он сам какую или тоже не самостоятелен и думает, что это я должен ее определить? Как жаль, что я не спросил его об этом. Впрочем, он сказал: «до свидания», и настаивал на этом «до свидания», значит, еще вернется? Вероятно. Но неизвестно когда, а мне нужно знать это сейчас, немедленно. Я не могу ждать!

И кто же все‑таки следующий?

Я не выдержал. Сбежал. Вспомнил, что мне нужно купить диск Роллингов, – нашел предлог – и бежал из дома, от всех этих мучительных вопросов, от неразрешимых загадок бежал. Долго ехал в троллейбусе, наслаждаясь таким простым, таким обычным делом: еду с определенной целью, за диском. Оттягивал выход. А потом медленно шел по улице, среди людей – меня они совсем не раздражали, и витрины тоже не вызывали никаких неприятных ощущений – этот этап был прожит. В магазине не воспользовался услугами продавца‑консультанта, хоть он ко мне несколько раз подходил, предлагая помощь, а сам стал искать среди моря дисков. Это была непростая задача, потому что «Окрась» не входит ни в один концерт, следовательно, на обычном MP‑3 Роллингов этой песни нет, нужно найти какой‑нибудь сборник. Но как раз это‑то меня и радовало, потому что оттягивало возвращение домой. А когда нашел и купил, придумал новый предлог. Это была целая история, придуманная мною с ходу: этот седьмой, бывший лишний, а теперь самый главный элемент моей работы, поджидает меня в парке Пушкина на третьей аллейке, сегодня он для того и заходил ко мне, чтобы назначить встречу, но отвлекся на картину, а потом я его практически стал выгонять, и он не решился сказать, оставил записку в коридоре на стуле, только я ее не заметил. И теперь он сидит и ждет на скамейке на третьей аллейке. Мы должны встретиться… – я вытащил телефон, посмотрел время: десять минут треть его – да, мы должны встретиться в два часа. Он ждет, волнуется, не понимает, почему я опаздываю. Нужно спешить.

Парк Пушкина совсем недалеко от магазина – три квартала вверх. Минут через семь я был уже на месте, но его нигде не было – ни на третьей аллейке, ни на какой другой. Не дождался меня и ушел? Нет, конечно же нет – я прекрасно понимал, что всю эту историю выдумал. И все же еще раз обошел весь парк, всматриваясь в каждого мужчину на каждой скамейке. Вполне возможно, что это он опаздывает. Я вернулся на третью аллейку и уселся под кленом (акация как раз распустилась и раздражающе пахла, тополя органически не переношу, а больше выбирать было не из чего).

Ждать пришлось недолго, но подошел не он, а какая‑то незнакомая женщина с нервным лицом.

– Какой прохладный вечер! – сказала она и уселась рядом, поеживаясь. – Вы не находите?

Был день в разгаре, и стояла жара, но я согласился:

– Действительно, прохладный.

Мы посидели молча. Она смотрела куда‑то вдаль отрешенным взглядом, я исподтишка за ней наблюдал. Мне вдруг захотелось зарисовать ее лицо, но нечем было и не на чем, да и женщина могла не понять и обидеться, поэтому просто запоминал черты и выражение глаз.

– Вы о чем‑то хотите спросить? – Женщина повернулась ко мне, видно почувствовав, что я ее рассматриваю.

– Н‑нет. У вас очень интересное лицо. Простите, я не хотел вас обидеть.

– Мое лицо ни при чем! Вы хотели спросить – так спрашивайте!

Кажется, она все же рассердилась.

– Да… У вас не найдется закурить? – ляпнул я, растерявшись.

– Ах, перестаньте! – Женщина легонько стукнула меня по колену – но совсем не кокетливо. – Вы некурящий, а узнать хотели, кто будет следующим?

– А… – Голова моя поплыла – от жары? от испуга? – А разве вы знаете?

– Вы – знаете, только не находите мужества себе в этом признаться, – раздраженно проговорила она. – Но так и быть, я помогу. Мужчина… Он все настаивал, что пришел по ошибке. Ну, вспомнили?