Глава 1. От атеизма к вере. Начало моей жизни было во многих отношениях необычно, но, будучи сыном людей свободомыслящих, я получил воспитание

Начало моей жизни было во многих отношениях необычно, но, будучи сыном людей свободомыслящих, я получил воспитание, вполне отвечающее современным стандартам в плане отношения к вере – она просто не считалась чем-то очень важным.

Я вырос на грязной ферме в долине Шенандоа в Вирджинии. На ферме не было водопровода, и прочих внешних красот было тоже мало. Однако это более чем компенсировалось стимулирующей смесью переживаний и возможностей, которые были доступны мне в достойной особого внимания идейной культуре, созданной моими родителями.

Они познакомились на последипломном курсе Йельского университета в 1931 году и увезли свои умения по организации общественной жизни и любовь к музыке в экспериментальное поселение Артурдейл в Западной Вирджинии, где трудились вместе с Элеонорой Рузвельт, пытаясь в разгар Великой Депрессии возродить пришедший в упадок шахтёрский посёлок.

Но другие советники в администрации Рузвельта мыслили иначе, и финансирование вскоре иссякло. После окончательной ликвидации поселения Артурдейл из-за клеветы вашингтонских политиков у моих родителей на всю жизнь осталось подозрительное отношение к правительству. Они перешли к научным занятиям в колледже Илон в Бёрлингтоне (Северная Каролина). Там, столкнувшись с дикой и прекрасной народной культурой сельского Юга, мой отец стал собирать народные песни, бродя по холмам и долинам и убеждая неразговорчивых жителей спеть на диктофон фирмы «Престо». Эти записи, вместе с ещё большим набором от Алана Лоумакса, составляют значительную часть коллекции американских народных песен в Библиотеке Конгресса.

Когда началась вторая мировая война, таким музыкальным занятиям пришлось отступить перед лицом более срочных вопросов национальной обороны, и мой отец пошёл помогать строить бомбардировщики для военных действий, оказавшись в итоге контролёром на авиационном заводе на Лонг-Айленде.

В конце войны мои родители решили, что высокое напряжение деловой жизни не для них. Опережая время, они в 40-х годах сделали нечто «шестидесятническое»: переехали в долину Шенандоа в Вирджинии, купили ферму площадью в 95 акров и начали пытаться устроить там простую сельскохозяйственную жизнь без всякой сельхозтехники. Обнаружив всего через несколько месяцев, что так они не прокормят двух сыновей подросткового возраста (а вскоре предстояло появиться мне и ещё одному брату), отец отправился преподавать драматическое искусство в местном женском колледже. Он набрал актёров-мужчин из городишка, и эти студенты и местные торговцы нашли, что ставить спектакли очень весело. Когда начались жалобы на долгий и скучный перерыв летом, мои родители основали летний театр в дубраве повыше нашей фермы. Театр «Дубрава» непрерывно и очаровательно работает с тех пор уже более 50 лет.

Я родился среди этой счастливой смеси пасторальной красоты, тяжёлого фермерского труда, летнего театра и музыки, и благоденствовал в ней. Поскольку я был младшим сыном из четверых, было мало таких неприятностей, в которые я мог бы влезть и которые ещё не были знакомы моим родителям. Я рос с общим ощущением того, что надо отвечать за своё поведение и свои решения, потому что на помощь никто не придёт и не позаботится об этом за тебя.

Как и старших братьев, меня учила дома мама, удивительно талантливый педагог. Из тех первых лет жизни я вынес бесценный дар радости новым знаниям. Хотя у мамы не было организованного графика занятий или планов уроков, она невероятно чутко определяла те темы, которые могли бы заинтриговать молодой ум, и разбирала их очень тщательно, до их естественного завершения, а потом переключалась на что-нибудь новое и не менее интересное. Учёба никогда не была занятием навязанным, мы учились потому, что любили это.

Вера в моём детстве не играла важной роли. Я имел смутное понятие о Боге, но моё собственное взаимодействие с Ним ограничивалось моментами случайного детского попрошайничества о том, чего я от Него хотел, обещая что-то взамен. Помню, например, как я заключил с Богом договор (лет в девять) о том, что если Он не допустит дождь во время субботнего театрального представления с концертом, которого я особенно ждал, то я обещаю никогда не курить сигарет. Дождь, действительно, не пошёл, и я так никогда и не пристрастился к этой привычке. Ещё раньше, когда мне было пять лет, родители решили отправить меня со старшим братом петь в хоре мальчиков при местной епископальной церкви. Они ясно сказали, что это превосходный способ учиться музыке, но богословие там воспринимать слишком серьёзно не стоит. Я следовал этим наставлениям, изучая прелести гармонии и контрапункта, но пропуская мимо ушей богословские понятия, о которых проповедовалось с кафедры, не давая им оставить во мне какого-то заметного осадка.

Когда мне было десять, мы переехали в город, чтобы быть рядом с больной бабушкой, и я пошёл в государственную школу. В 14 лет мои глаза раскрылись для увлекательнейших и мощнейших научных методов. Под впечатлением от харизматического учителя химии, который умел писать на доске одно и то же двумя руками одновременно, я впервые ощутил глубокое удовлетворение от упорядоченного устройства Вселенной. То, что вся материя состоит из атомов и молекул, в соответствии с математическими принципами, было неожиданным откровением, и меня сразу же поразила возможность применять научные приёмы для обнаружения в природе чего-то нового: я понял, что хотел бы в этом участвовать. С ревностью новообращённого я твёрдо решил, что стану химиком. Ничего, что я относительно мало знал о других науках: эта первая щенячья любовь, казалось, изменит всю мою жизнь.

Мои встречи с биологией, напротив, оставляли меня совершенно холодным. Основы биологии, по крайней мере, насколько их воспринимал мой подростковый ум, казались связанными больше с зазубриванием бестолковых фактов, чем с пониманием принципов. Мне было вовсе не так интересно запоминать названия частей рака или пытаться уразуметь разницу между типом, классом и отрядом. Потрясающая сложность жизни привела меня к выводу, что биология была похожа, скорее, на экзистенциальную философию: это была бессмыслица. Она была недостаточно логична, чтобы очаровать моё перспективное редукционистское мышление. Окончив школу в 16 лет, я поступил в Вирджинский университет, твёрдо решив специализироваться на химии и сделать научную карьеру. Новая среда показалась мне, как и большинству первокурсников, вдохновляющей: столько идей летало в стенах аудиторий, а поздно вечером – в комнатах общежития. Некоторые их этих вопросов неизменно упирались в бытие Бога. В начале подросткового возраста я иногда испытывал моменты, когда я ощущал стремление к чему-то за пределами себя. Часто это было связано с красотой природы или с особенно глубоким впечатлением от музыки. Тем не менее, чувство духовного было у меня очень неразвито и легко становилось жертвой одного-двух агрессивных атеистов, которых можно найти почти в любом студенческом общежитии. Через несколько месяцев обучения в колледже я уверился в том, что, хотя многие религиозные идеи вдохновляли интересные художественные и культурные традиции, истины в их основании не было.

***

Хотя я тогда и не знал этого термина, я стал агностиком. Этот термин придумал в XIX веке учёный Т. Хаксли, чтобы обозначить того, кто просто не знает, есть Бог или нет. Агностики бывают всякие: кто-то приходит к такой позиции после тщательного анализа фактов, но многие другие просто считают, что такая точка зрения удобна, потому что позволяет им уйти от размышлений над доводами обеих сторон, если они кажутся им неприятными. Я определённо относился к последней категории. Действительно, мой тезис «не знаю» означал скорее «не хочу знать». Молодому человеку, растущему в мире, полном искушений, было удобно игнорировать необходимость быть подотчётным какой-то высшей духовной власти. Я действовал по той схеме мысли и поведения, которую известный учёный и писатель Клайв Льюис назвал «добровольной слепотой».

После окончания обучения я поступил в аспирантуру по физической химии в Йельском университете, стремясь к математическому изяществу, которое когда-то и привлекло меня к этой отрасли науки. Моя интеллектуальная жизнь была погружена в квантовую механику и квадратные дифференциальные уравнения, а моими героями были гиганты физики – Альберт Эйнштейн, Нильс Бор, Вернер Гейзенберг и Поль Дирак. Постепенно я уверился в том, что всё во Вселенной можно объяснить на основе уравнений и физических принципов. Прочитав биографию Альберта Эйнштейна и узнав, что, несмотря на твёрдые сионистские взгляды после второй мировой войны, он не верил в Яхве, Бога еврейского народа, я только укрепился в заключении, что ни один мыслящий учёный не может всерьёз рассматривать возможность существования Бога, не совершая при этом какого-то интеллектуального самоубийства.

И вот я постепенно перешёл от агностицизма к атеизму. Мне было даже приятно ставить под сомнение духовные верования всякого, кто упоминал их в моём присутствии, и я отбрасывал такие точки зрения как сентиментальность и устаревшие предрассудки.

Через два года обучения в аспирантуре мой узко структурированный план жизни начал разваливаться. Несмотря на ежедневные радости работы над диссертацией по теоретической квантовой механике, я стал сомневаться, сможет ли она обеспечить мне стабильную жизнь. Мне казалось, что большинство основных открытий в области квантовой теории уже были сделаны 50 годами раньше, и моя работа, в основном, будет состоять из применения последовательных упрощений и приближений, чтобы сделать некоторые изящные, но нерешаемые уравнения чуть более удобоваримыми. В более практическом отношении мне казалось, что мой путь неизбежно приведёт к жизни профессора, читающего бесконечные циклы лекций по термодинамике и статистической механике перед сменяющимися потоками студентов, которые или скучают от таких предметов, или боятся их.

Примерно в то же время, чтобы расширить свой кругозор, я записался на курс по биохимии, исследуя, наконец, науки о жизни, которых я так старательно избегал в прошлом. Курс оказался просто потрясающим. Принципы строения ДНК, РНК и белка, которых я никогда раньше не видел, были изложены во всём их радующем меня цифровом великолепии. Возможность применения строгих интеллектуальных принципов к пониманию биологии, которой я раньше не допускал, вырвалась на свободу, когда был открыт генетический код. С появлением новых методов склеивания разных участков ДНК по желанию (рекомбинантная ДНК) возможность направить все эти знания на благо людей представилась вполне реальной. Я был потрясён. Оказывается, в биологии есть математическое изящество. Жизнь имеет смысл.

Тогда мне было всего 22 года, но я был женат, и у меня была умная и любознательная дочка. Я становился более общительным. Когда я был моложе, я часто предпочитал оставаться наедине. Теперь взаимодействие с людьми и желание принести человечеству какую-то пользу казались всё важнее. Собрав все эти внезапные откровения вместе, я поставил под сомнение все свои прежние решения, включая то, что я был твёрдо настроен заниматься наукой и проводить самостоятельные исследования. Я вот-вот должен был закончить свою диссертацию, однако, как следует покопавшись в себе, подал заявление на поступление в медицинский вуз. В тщательно отрепетированной речи я старался убедить приёмные комиссии, что такой поворот событий был естественным ходом в подготовке одного из лучших будущих врачей в государстве. В душе я не был так уверен. Ведь разве не я терпеть не мог биологию из-за того, что там надо многое запоминать? Разве есть такая отрасль знаний, где надо запоминать больше, чем в медицине? Но теперь кое-что было иным: речь шла не о раках, а о людях; за деталями стояли принципы; и это могло в конечном итоге изменить жизнь реальных людей.

Меня приняли в университет Северной Каролины. За несколько недель я понял, что медицинский колледж был для меня самым подходящим местом. Мне нравилось стимулирование интеллекта, а также этические проблемы, человеческий фактор и поразительная сложность человеческого тела. В декабре первого года я нашёл способ совмещения этой моей новой любви к медицине со старой любовью к математике. Суровый и какой-то неприступный педиатр, прочитавший первокурсникам всего шесть часов лекций по медицинской генетике, показал мне моё будущее. Он привёл на занятия пациентов с серповидно-клеточной анемией, галактоземией (невосприимчивостью к молочным продуктам, часто роковой) и синдромом Дауна. Все эти болезни были вызваны сбоями в геноме, некоторые из которых настолько малы, что сравнимы с опечаткой в одной букве.

Меня поразили изящество кода человеческой ДНК и многочисленные последствия тех редких моментов, когда её копирующий механизм срабатывает небрежно. Хотя оказание какой-то реальной помощи очень многим людям, поражённым такими генетическими заболеваниями, казалось перспективой очень далёкой, меня тут же потянуло к этой дисциплине. Хотя в тот момент никому и в голову не приходила возможность чего-то столь масштабного и идущего столь далеко как проект «Геном человека», путь, на который я вступил в декабре 1973 года, случайно оказался ведущим прямо к участию в одном из самых исторически значимых предприятий человечества.

К третьему году обучения в медицинском колледже этот путь привёл меня также к глубоким переживаниям, связанным с заботой о больных. Как будущие врачи, студенты-медики оказываются втянутыми в самые близкие отношения, которые только можно себе представить, с людьми, до болезни совершенно им незнакомыми. Культурные табу, которые обычно мешают обмену глубоко личной информацией, рушатся, когда происходит чувствительный физический контакт между врачом и его пациентами. Всё это входит в издавна чтимый договор больного с лекарем. Отношения, развивающиеся с больными и умирающими людьми, показались мне просто ошеломительными, и я старался сохранять профессиональную дистанцию и хладнокровие, как советовали многие мои учителя.

В разговорах у постели с этими добрыми жителями Северной Каролины меня глубоко поразил духовный аспект переживаний многих из них. Я был свидетелем многочисленных случаев, когда вера человека давала ему твёрдую уверенность в том, что всё будет хорошо и в этом мире, и в будущем, несмотря на ужасные страдания, которых они, как правило, никак не заслужили. Если вера – это психологический костыль, сделал вывод я, то он должен быть очень прочным. Если это всего лишь позолота, оставшаяся от культурной традиции, почему же эти люди не машут на Бога кулаками и не требуют, чтобы их друзья и родные прекратили эту болтовню о любящей и благосклонной сверхъестественной силе?

Самый неудобный для меня момент наступил, когда пожилая женщина, ежедневно страдавшая от сильной неизлечимой стенокардии, спросила меня, во что я верю. Это был законный вопрос, мы уже обсуждали много важных вопросов о жизни и смерти, и она рассказывала мне о своей твёрдой христианской вере. Я почувствовал, что когда я, заикаясь, выдавил слова: «Я даже точно и не знаю», лицо у меня покраснело. То, что она явно удивилась, резко облегчило то затруднительное положение, от которого я убегал почти все 26 лет своей жизни. Я никогда всерьёз не думал о доводах за и против веры.

Этот момент не выходил у меня из головы несколько дней. Разве я не считал себя учёным? Разве учёный делает выводы, не рассмотрев факты? Разве может быть в жизни человека вопрос серьёзнее, чем «Есть ли Бог?» И всё же я увидел, что во мне было сочетание добровольной слепоты и чего-то такого, что правильно можно было бы назвать только надменностью, что я избегал серьёзных размышлений о том, что Бог может действительно быть реальным. Внезапно все мои доводы показались очень жидкими, и у меня появилось такое ощущение, будто у меня под ногами трескался лёд.

Осознание этого было пугающим переживанием. Ведь если я больше не мог положиться на устойчивость моей атеистической точки зрения, почему я должен брать на себя ответственность за то, что предпочёл бы оставить неизученным? Разве я ответственен перед кем-то, кроме себя самого? Этот вопрос теперь стал слишком насущным, чтобы его избегать.

Поначалу я был уверен, что полное исследование разумных оснований для веры приведёт к отрицанию её достоинств и подтвердит мой атеизм. Но я решился взглянуть на факты, каким бы ни был результат. Так я начал стремительный и беспорядочный тур по основным мировым религиям. Многое из того, что я обнаружил в кратких, типа «CliffsNotes», изложениях разных религий (читать сами священные тексты мне показалось слишком трудным), сильно сбило меня с толку, и я не нашёл ничего такого, что притянуло бы меня к тому или иному из множества вариантов. Я сомневался, что под каким-то из этих верований вообще есть рациональная основа. Однако вскоре всё изменилось. Я пошёл к методистскому священнику, жившему на одной улице со мной, чтобы спросить у него, есть ли в вере что-то логичное. Он терпеливо выслушал мои путаные (и вероятно, богохульные) бредни, а потом снял с полки небольшую книжку и предложил мне её почитать.

Книжка эта называлась «Просто христианство», а автором был Клайв Льюис. За несколько следующих дней, пока я переворачивал её страницы, пытаясь вобрать в себя широту и глубину интеллектуальных доводов, изложенных этим легендарным учёным из Оксфорда, я осознал, что все мои собственные построения против правдоподобности веры были мальчишескими. Было ясно, что размышления о самом важном из всех человеческих вопросов мне надо начинать с чистого листа. Льюис, казалось, знал все мои возражения, иногда ещё до того, как я их успевал вполне сформулировать. Он неизменно разбирал их на одной-двух страницах. Когда я впоследствии узнал, что сам Льюис был атеистом, который взялся опровергнуть веру на основе логических аргументов, я понял, как он мог так ясно видеть мой путь. Он и сам прошёл по нему.

Довод, который больше всего привлёк моё внимание и до основания поколебал мои представления о науке и духовной сфере, содержался прямо в заголовке Книги первой: «Добро и зло как ключ к пониманию Вселенной». Хотя во многом описанный Льюисом Нравственный закон был всеобщей характеристикой жизни людей, в других аспектах я будто знакомился с ним впервые.

Для понимания Нравственного закона полезно, как это и сделал Льюис, рассмотреть, как к этому закону люди апеллируют ежедневно сотнями способов, не останавливаясь на том, чтобы объяснить, на каком основании они это делают. Споры происходят в жизни постоянно. Некоторые из них вполне земные, как, например, когда жена критикует мужа за то, что тот слишком резко говорил с её подругой, или когда ребёнок жалуется, что «это нечестно», если на дне рождения мороженое поделили не поровну. Бывают споры и поважнее. Например, в делах международных некоторые считают, что на Соединённых Штатах лежит моральное обязательство распространять демократию по всему миру, даже если для этого требуется военная сила, а другие говорят, что агрессивное, одностороннее применение оружия и экономического давления грозит утратой морального авторитета.

В медицинской сфере в настоящее время идёт яростная полемика вокруг вопроса о том, можно ли вести исследования на стволовых клетках человеческих зародышей. Некоторые считают, что такие исследования нарушают святость человеческой жизни, а другие утверждают, что потенциальная возможность облегчить страдания людей даёт этический мандат на их продолжение. (Эта тема, как и несколько других проблем биоэтики, рассматривается в приложении к этой книге.)

Обратите внимание, что во всех этих случаях каждая сторона старается взывать к невыраженной высшей норме. Эта норма и есть Нравственный Закон. Его можно было бы назвать также «законом правильного поведения», и его существование в каждой из этих ситуаций кажется бесспорным. Обсуждается то, насколько тот или иной поступок соответствует требованиям этого закона. Те, кого обвиняют в отступлении от него, например, муж, недостаточно сердечно обошедшийся с подругой своей жены, обычно отвечают разными отговорками на тему того, почему к ним эти претензии предъявлять нельзя. Практически никто никогда не говорит в ответ: «К чёрту твои представления о том, как нужно себя вести».

Тут мы имеем нечто совершенно особенное: идея добра и зла представляется универсальной для всех представителей человеческого рода (хотя применение её может приводить к очень разным результатам). Таким образом, кажется, что это явление приближается к понятию закона, как, например, закон тяготения или законы частной теории относительности. Однако в этом случае мы имеем дело с таким законом, который, если признаться честно, мы нарушаем с поразительной регулярностью.

Насколько я могу судить, этот закон применяется именно к людям. Хотя иногда и может казаться, что другие животные проявляют проблески нравственного чувства, они определённо не очень распространены, а во многих случаях поведение других видов представляется полностью противоречащим всякому чувству универсальной справедливости. Именно на знание добра и зла, а также на развитый язык, самосознание и способность представлять себе будущее, обычно указывают учёные, пытаясь перечислить особые качества Homo sapiens.

Но является ли это чувство добра и зла присущим людям изначально или же это всего лишь следствие культурных традиций? Некоторые утверждали, что в разных культурах нормы поведения различаются так сильно, что всякий вывод об общем Нравственном Законе необоснован. Льюис, изучавший много культур, говорит, что это «ложь, хорошая громогласная ложь. Если кто-то сходит в библиотеку и проведёт несколько дней за чтением “Энциклопедии религии и этики”, он вскоре обнаружит огромное единодушие здравомыслящих людей. Повсюду – от вавилонского гимна до Самоса, от Законов Ману, Книги мёртвых до Конфуция, стоиков и платоников, от австралийских аборигенов до краснокожих – он соберёт коллекцию из одних и тех же триумфально однообразных осуждений угнетения, убийств, предательства и лжи, одних и тех же призывов проявлять доброту к пожилым, маленьким и слабым, давать милостыню, быть беспристрастными и честными».[4] В некоторых специфических культурах этот закон подстраивает удивительные ловушки – возьмите, например, охоту на ведьм в Америке XVII века. Однако при ближайшем рассмотрении можно увидеть, что эти очевидные отклонения возникают из прочно принятых в обществе, но ошибочных выводов о том, кто и что представляет собой зло или добро. Если бы вы твёрдо верили, что ведьма – это воплощение зла на земле, посланница самого дьявола, разве не показались бы вам такие суровые меры оправданными?

Тут я остановлюсь, чтобы указать на то, что вывод о существовании Нравственного Закона серьёзно противоречит нынешней постмодернистской философии, утверждающей, будто абсолютного добра и зла нет, а все этические решения относительны. Такие взгляды, которые кажутся широко распространёнными среди современных философов, но озадачивают большинство простых людей, ведут сразу в несколько логических тупиков. Если нет абсолютной истины, то может ли быть истиной сам постмодернизм? Ведь если добра и зла не существует, нет смысла отстаивать то, чтобы этические вопросы ставились на первое место.

Кто-то возразит, что Нравственный закон – это всего лишь следствие эволюционной необходимости. Это возражение возникает из новой отрасли науки – социобиологии, и приводят его, пытаясь предложить объяснение альтруистического поведения на основе его позитивной ценности при дарвиновском отборе. Если бы можно было продемонстрировать справедливость этого довода, интерпретация многих требований Нравственного закона как указывающих на Бога потенциально была бы под угрозой – поэтому такую точку зрения стоит рассмотреть подробнее.

Задумайтесь над главным примером испытываемой нами силы Нравственного закона – альтруистическим побуждением, голосом совести, который зовет нас помогать другим, даже если мы ничего не получим взамен. Конечно, не все требования Нравственного закона сводятся к альтруизму; например, угрызения совести, которые человек ощущает после небольшого искажения фактов в налоговой декларации вряд ли можно приписать чувству, что он навредил вполне конкретному человеку.

Сначала давайте разберёмся, о чём мы вообще говорим. Под альтруизмом я не имею в виду поведение в стиле «ты почеши спину мне, а я почешу тебе», когда люди делают добро другим, напрямую ожидая взаимных выгод. Альтруизм интереснее: подлинно бескорыстная отдача себя другим безо всяких второстепенных мотивов. Когда мы видим такую любовь и щедрость, нас охватывает благоговение и почтение. Оскар Шиндлер подверг большой опасности свою жизнь, укрыв во время второй мировой войны больше тысячи евреев от истребления нацистами, и умер в итоге без гроша, – и мы чувствуем огромное восхищение его поступками. Мать Терезу постоянно признавали одной из самых уважаемых личностей нашего времени, хотя её добровольная бедность и бескорыстная самоотдача больным и умирающим жителям Калькутты резко контрастирует с материалистическим образом жизни, преобладающим в нашей современной культуре.

В некоторых случаях альтруизм может распространяться даже на такие обстоятельства, в которых выгоду получает заклятый враг. Сестра Джоан Читтистер рассказывает такую суфийскую притчу.

Жила-была одна старушка, которая приходила на берега Ганга медитировать. Однажды утром, заканчивая свою медитацию, она увидела, как в сильном течении беспомощно барахтается скорпион. Когда скорпиона поднесло поближе, он зацепился за корни, торчавшие далеко в сторону реки. Скорпион яростно старался освободиться, но застревал всё больше и больше. Она тут же протянула руку к тонущему скорпиону, который, как только она его коснулась, её ужалил. Старушка убрала руку, но, восстановив равновесие, продолжила попытки спасти это существо. Однако каждый раз скорпион так сильно жалил её хвостом, что руки её покрылись кровью, а лицо исказилось от боли. Прохожий, увидевший, как старушка возится со скорпионом, закричал: «Что ты делаешь, дура? Ты, что, хочешь убить себя, чтобы спасти эту тварь?» Посмотрев в глаза незнакомцу, она ответила: «Почему из-за того, что для скорпиона естественно жалить, я должна отказаться от того, что естественно для меня – спасти его?»[5]

Этот пример может показаться слишком радикальным – не очень многие из нас могут поведать о том, как они подвергали себя опасности ради спасения скорпиона. Но наверняка большинство из нас хотя бы раз чувствовали внутреннее побуждение помочь нуждающемуся незнакомцу, без всякой даже вероятности личной выгоды. И если мы действительно следовали этому позыву, это часто приводило к согревающему ощущению, что «мы поступили правильно».

Клайв Льюис в своей замечательной книге «Любовь» глубже исследует сущность такого вида бескорыстной любви, которую он называет греческим словом агапе. Он указывает, что такую любовь можно отличить от трёх других форм любви (привязанности, дружбы и романтической влюблённости), которые лучше понимаются с точки зрения взаимной выгоды и которые мы видим на примерах других животных.

Агапе, или бескорыстный альтруизм, является основной проблемой для эволюциониста. Откровенно говоря, это просто позор для редукционистского мышления. Его нельзя объяснить стремлением эгоистичных генов отдельной особи увековечить себя. Напротив, он может побуждать людей к жертвам, ведущим их к большим страданиям, травмам или смерти, без какого бы то ни было признака выгоды. И всё же, если внимательно присмотреться к тому внутреннему голосу, который мы иногда называем совестью, мотивация к проявлению такого рода любви существует у всех нас, несмотря на то, что часто мы пытаемся её игнорировать.

Такие социобиологи, как Э. О. Уилсон, пробовали объяснить это поведение с точки зрения каких-то косвенных репродуктивных выгод для альтруиста, но быстро выяснилось, что их доводы несостоятельны. Одно из предположений состояло в том, что неоднократное проявление альтруизма признаётся положительным качеством при выборе партнёра. Но эта гипотеза прямо противоречит наблюдениям над приматами, которые часто поступают как раз противоположным образом – новый самец-лидер убивает чужих детёнышей, чтобы расчистить путь для своего будущего потомства. Ещё один довод заключается в том, что альтруизм приносит косвенные взаимные выгоды, дающие альтруисту преимущества в ходе последующей эволюции, но такое объяснение не годится для мотивации людей к небольшим добрым делам, о которых никто, кроме их совести, не знает. Третий аргумент гласит, что альтруистическое поведение членов группы выгодно для всей группы. В качестве примеров приводят колонии муравьёв, где бесплодные работники непрерывно трудятся ради создания среды, в которой их матки смогут рождать больше детей. Но такой «муравьиный альтруизм» легко объясняется с эволюционной точки зрения тем, что гены, побуждающие бесплодных рабочих муравьёв, в точности те же, что могут быть переданы их маткой братьям, которых они помогают создать. Этой необыкновенно прямой преемственности ДНК нет у более сложных популяций, где, как соглашаются теперь почти все эволюционисты, идёт отбор не популяций, а особей. Строго заданное поведение муравья-работника фундаментально отличается от внутреннего голоса, побуждающего меня прыгнуть в реку, чтобы спасти утопающего незнакомца, даже если я не умею толком плавать сам и могу, пытаясь помочь ему, погибнуть. Более того, представляется, что для того, чтобы эволюционистский аргумент о выгодности альтруизма для группы оказался верным, требуется противоположный отклик, а именно, враждебность к представителям других групп. Агапе Оскара Шиндлера и матери Терезы опровергает такое рассуждение. Как это ни удивительно, Нравственный закон повелит мне спасти утопающего, даже если он враг.

Если Закон человеческой природы нельзя признать следствием культурного развития или побочным продуктом эволюции, как же объяснить его присутствие? Тут происходит поистине нечто необычное. Как говорил Льюис, «если бы за пределами Вселенной существовала какая-то контролирующая сила, она не могла бы показать себя нам в виде одного из внутренних элементов, присущих Вселенной, как архитектор, по проекту которого сооружён дом, не мог бы быть стеной, лестницей или камином в этом доме. Единственное, на что мы могли бы надеяться, это то, что сила эта проявит себя внутри нас в форме какого-то приказа, стараясь направить наше поведение в определённое русло. Но именно это мы и находим внутри себя. Не правда ли, именно тут надо бы насторожиться?»[6]

Столкнувшись с таким доводом в возрасте 26 лет, я был ошеломлён его логичностью. Этот Нравственный закон, который скрывался прямо тут, у меня в сердце, знакомый мне как часть ежедневной жизни, но теперь впервые явившийся как разъясняющий принцип, засиял ярким светом в закоулках моего детского атеизма и потребовал серьёзного размышления над его происхождением. Не Бог ли это оглядывался на меня?

А если это так, какой же этот Бог? Бог ли это деистов, который придумал физику с математикой и запустил Вселенную около 14 млрд. лет назад, а потом отошёл, чтобы заняться делами поважнее, как думал Эйнштейн? Нет, этот Бог, если я вообще воспринимал Его, должен быть Богом теистов, желающим каких-то отношений с теми особыми существами, которых Он называет людьми, и поэтому вложившим в каждого из нас этот отблеск Себя Самого. Это мог быть Бог Авраама, но это определённо был не Бог Эйнштейна.

Это растущее ощущение сущности Бога, если Он вообще был реален, имело ещё одно следствие. Судя по невероятно высоким требованиям Нравственного закона, таким, что я должен был признаться в постоянном его нарушении, этот Бог был святым и праведным. Он должен был быть воплощением добра. Он должен был ненавидеть зло. И не было никаких причин думать, что этот Бог будет добреньким или потворствовать неправде. Наступающее постепенно осознание мною возможности того, что Бог есть, вызывало у меня противоречивые чувства: покой от широты и глубины существования такого Разума и при этом глубокий испуг от осознания своих несовершенств, если рассматривать их в Его свете.

Я вступил на этот путь интеллектуального исследования, чтобы подтвердить свой атеизм. Теперь он лежал в развалинах, поскольку довод Нравственного закона (и многие другие вопросы) заставил меня признать вероятность гипотезы о Боге. Агностицизм, который казался раньше безопасной запасной гаванью, теперь представился опасным бегством от действительности. таким бегством он часто и бывает. Вера в Бога казалась теперь более разумной, чем неверие.

Мне стало также ясно, что наука, несмотря на её неоспоримые возможности в раскрытии тайн материального мира, не уведёт меня дальше в решении вопроса о Боге. Если Бог существует, Он должен быть за пределами мира природы, а значит, для того, чтобы что-нибудь о Нём узнать, научные методы не подходят. Вместо этого, как я начинал понимать, глядя в своё сердце, свидетельства о существовании Бога поступали с других направлений, и окончательное решение надо было принимать, исходя не из доказательств, а из веры. Всё ещё одолеваемый досадной неопределённостью пути, по которому я пошёл, я был вынужден признать, что дошёл до порога, за которым должен буду признать возможность духовного мировоззрения, в том числе и существование Бога.

Казалось, что невозможно ни двигаться вперёд, ни отступать. Много лет спустя мне попался сонет Шелдона Ванокена, в котором было точно описана моя проблема. Вот его заключительные строки: «Меж вероятным и доказанным зияет бездна. Мы боимся прыгать и нелепо стоим. Но потом мы видим, что позади нас проваливается земля и, мало того, крошится то место, где стоим мы. Остаётся лишь одна отчаянная надежда: прыжок в Слово, которое открывает выход из разбитого мира».[7] Долгое время я в трепете стоял на краю этой зияющей бездны. В конце концов, не видя иного выхода, я прыгнул.

Как могут такие представления быть возможными для учёного? Разве не являются многие религиозные утверждения несовместимыми с принципом «покажите свои данные», которого придерживаются люди, увлечённые изучением химии, физики, биологии и медицины? Вступил ли я, открыв дверь своего разума для возможности духовного, в войну мировоззрений, которая поглотила бы меня, и привела бы в итоге к безоговорочной капитуляции одного из них.