Невеста для Хуберта 11 page

— Вино бы я еще выпила, а самогон ни-ни,— ответила женщина и, чтобы не приставал, солгала. — У меня гастрит.

— Дак у меня и вино есть домашнее, сухое Изабелла,— к ее огорчению сообщил Ким и достал из сумки 0,7 - литровую бутылку. — Мне за мешок дерти дали десять литров. Только ты об этом Эдьке ни слова. Если узнает, то удавит меня, как гниду. Он думает, что я лох, лапотник, за жалкие гроши спину готов гнуть. Я тоже себе на уме, без денег не сижу. Недавно трех поросят загнал и мешок комбикорма, десятимесячного кабанчика прирезал. Вот те, откуда мясо и колбаса, часть свежины продал. Если бы не было навара, я бы здесь и дня не торчал. Теперяча мы с тобой развернемся, устроим свой бизнес. Я тебе сичас народный стих сказану, пока меня хмель совсем не разобрал?

— Если народный фольклор, то говори, — разрешила она, только бы не приставал со своими «нежностями». Ким прибодрился, прокашлялся, как заправский оратор, и глухо нараспев произнес.

— Мы не сеем и не пашем, а валяем дурака.

С колокольни хером машем, разгоняем облака…

— Фу, какая пошлость, — отпрянула она.

— Зато очень клево, — рассмеялся он и выдал очередной перл. — Ах, Наташка — хохотуха, нагуляла с Ванькой брюхо.

—Ким, подумай о своем моральном облике, не сквернословь, — попросила Пшонка.

— Мне на мораль наплевать. Бухал, бухаю и буду бухать! — изрек с гордостью убежденного в своей правоте алкоголика.

— Так это ферма консультанта Эдуарда?

— Конечно его, а меня он называет фермером для солидности,— ответил Ким и, не найдя пустой посуды, чтобы налить вино, принял оптимальное решение. Опрокинул и выпил до дна самогон из своего стакана и тут же наполнил его густо-алым, словно кровь, вином.

— Пей, чтобы не прокисло, — велел он Элине. Она до половины выпила бодрящий терпкий напиток.

— Не робей, это ж компот, я его вместо воды потребляю,— заметил Ким и долил в стакан.

— Боюсь захмелеть, а мне еще всю ночь свинарник чистить,— нашлась она с ответом.— Эдуард взыщет, с ним шутки плохи.

— Не трусь, Эдька — мастер стращать. Хорош гусь, сам девок мнет, ни одной целки в селе не осталось, а мне запрещает, тюрьмой грозит, а плоть требует, аж кровь закипает. Его дня два-три не будет,— заверил Федотович.— Я его знаю, как облупленного, все повадки изучил. Приедет, нашумит, страха нагонит. Лучше давай выпьем, как водится. Между первой и второй промежуток небольшой...

Он одним залпом выпил, закусил шматком сала с горбушкой черного хлеба натертого чесноком. Эллина ощутила терпкий запах.

— Угадай, какую пищу жиды больше сего любят? — с лукавым прищуром спросил свинопас.

— Что тут гадать, черную, красную и паюсную икру, — усмехнулась она.

— Эх, икру, конечно не кабачковую и баклажанную, они любят, но постоянно хавают чизнок. Поэтому редко болеют, долго живут.

— Ты будь, как дома, не стесняйся, — велел он. — Хавай сало с чизнаком…

— С чесноком, — поправила Пшонка.

— Не умничай. Чизнок он и есть чизнок, как его не называй, — проворчал свинопас. — Бери пример с евреев, они редко болеют, потому что чизнок жрут, он грипп и свинский запах убивает.

Градусы его разобрали, глаза заблестели, голос затрепетал. Подвинул табуретку поближе к женщине, положил цепкую пятерню на ее круглое колено. Она опасливо отстранилась.

— Дюже порадовала ты меня своим появлением, — признался он. — Я здесь без бабы совсем одичал, зарос, как моджахед.

— Не женат?

— Полгода, как холостяк, жена прогнала. У нее, вишь, обнаружилась аллергия на свинский запах. Сыпь на теле и пятна на лице. Отлучила меня от брачной койки, — пожаловался он.— Уж сколько я не мылся в бане, не парился в сауне, разные заграничные шампуни применял, все одно запах, как от хряка Демона. Даже всякие там духи, дезодоранты не могут перебить. Чизнаком вот спасаюсь. Мне без горячей бабы не прожить. Здоровьем ишо дюже крепкий, плоть зудит, требует свое.

— Может аллергия по другой причине?— засомневалась Элина.

— Хто знает, — мотнул он лохматой головой.— А ты мне сразу приглянулась, Макаровна. Живи здесь, мебель закупим, постель, разные причиндалы, картины, фотки на стенах повесим и заживем припеваючи, как в раю… Есть такая расчудесная песня с припевом, может слыхала?: Приходи ко мне на ночь, будем семечки толочь… Сымай свой балахон, погляжу, какая у тебя мочалка промеж ног. Ха-ха-ха! Понимашь, о чем речуха?

— Фу, какая пошлость, — стыдливо заметила Пшонка.

— Зато из песни слов не выкинешь. Будем с тобой не только ночью, но и днем ебаться. Любой бабе для здоровья полезно, — продолжил свинопас. — Эдик Юрич на ферме редко бывает, поэтому не помешает. Хоть целые сутки голым ходи, никто не увидит. Кого стыдиться? Свиней? Так они не соображают, для них, что человек, что собака, без разницы. Мечтаю увидеть тебя без одежки, как в бане…

— Мечтать не вредно, — отозвалась она.

—Будь, как дома. Юрич сюда ни ногой. Не хочет провоняться свиной мочой, калом и потерять свой авторитет, по иностранному, кажется, пейджер?

— Пейджер? Наверное, имидж, — догадалась Элина.

— Да, да, имидж. Вот дурья башка, — ударил он себя ладонью в лоб. — А ты, шибко грамотная, не похожа на тупую бабу из деревни Васильки.

—А. если тупой мужик?

—То из деревни Петушки, — пояснил Ким и заискивающе улыбнулся. — Так ты согласна семечки толочь? Я люблю этим заниматься. Мне Юрич сказал, что и ты всегда готова?

— Не готова, я старая— дева, — возразила она. — Некогда нам глупостями заниматься, работы непочатый край.

—Получишь от меня такой заряд энергии, что с любой работой управишься.

—Я крыс боюсь,— призналась она, поглядывая в затемненные углы убогого жилища, прислушиваясь к звукам.

— Да, мерзкие и хитрые твари, — согласился Ким.— Мимо капканов шастают. А впрочем, для меня очень нужные.

— Почему?

— Когда на ферме много крыс, мышей и прочих грызунов, то есть на кого корма списывать. Я их потихоньку налево сбываю. Но отсюда, из кладовки, крысы ушли, здесь жрать нечего.

— В этой кладовке, как в склепе, собачий холод,— Пшонка зябко передернула плечами.— Я здесь до утра околею.

— Со мной не околеешь, я мужик горячий, люблю это дело.

—Отпусти меня, Федотыч, век тебе благодарна буду. Сил нет, дальше терпеть эту «адаптацию». Она меня в гроб загонит.

— Отпустить? Ты шо, сдурела,— часто заморгал он воспаленными глазами.— Ты эту глупую мыслю из башки выкинь. Я готов Юричу в ноги кланяться. Он меня от голода спас. Прежде без работы по селу шатался, люминий, чугун, медь, железо и другой металл тырил и сдавал в пункт, чтобы получить жалкие гроши. Как же я посмею своему благодетелю и кормильцу, свинью подложить, подлянку сотворить? Нет, у меня еще есть совесть и честь. Элка, разве ты не знаешь, кто девушку кормит, поит, тот ее и танцует. Мне об этом Юрич сказал. Ты не сомневайся, будешь очень довольна.

В его глазах появился шальной блеск.

— Выкусит, твой Юрич и ты вместе с ним, — Элина свернула кукиш. — Тоже мне нашлись танцоры-виртуозы...

— Мне приказано с тебя глаз не спускать, а если чаво, затравить собаками или стрельнуть зарядом крупной соли в задницу. Неделю потом будешь в ванне отмачивать. У меня глаз-алмаз, рука не дрогнет.

— Ты способен застрелить человека? — изумилась она.

— Не по своей воле, Макаровна, а по инструкции,— обреченно вздохнул он.— Если, не дай Бог, упущу тебя, то мне секир-башка. Повязаны мы с тобой замертво. Так-то оно. Выпей первач, согреешься и полегчает. Это самое лучшее лекарство от тоски-печали…

— Нет, нет, — она прикрыла свой стакан ладонью и неожиданно попросила.— Федотыч, дай мне немного денег.

— Деньги?! — выпучил он посоловевшие глаза. — Зачем тебе деньги? Здесь ни буфета, ни автолавки, как раньше. Хлеб, сахар и соль я сам куплю. Заказывай чаво тябе надо? Вдвоем нам здесь горе мыкать. Давай выпьем за здравие, а за упокой будет, кому выпить и без нас. Дюже ты мне полюбилась, Макаровна. Давай‚ щас свадьбу сыграем и медовый месяц начнем, все одно тебе некуда деваться. Приехала к месту сваго назначения. Вдвоем испытаем сладость и радость.

— Почему некуда? Я уеду в Голландию.

— Элка, зачем тябе иностранец? — спросил Ким.

— Как это зачем? — удивилась она. — Чтобы жить в роскоши, не считать жалкие гроши.

— Не в богатстве счастье, — пожурил свинопас. — Наверное, не знаешь, что у иностранцев, за исключением негров, маленькие писюны. А каждая баба хочет испытать и сладость, и радость. Хахаля надо выбирать по шнобелю. Чем больше носяра, как у меня, тем больше елда. Элка, ты не боись, я ишо могу, елда большая, твердая, как у породистого жеребца до самой матки достает и семени много, премного, быстро обрюхатю.

Пшонка впервые услышала слово «елда», однако поняла, о чем речь.

—Когда в бане парюсь, то мужики шибко завидуют. Говорят, поезжай Ким в большой город. Там тебя одинокие бабы за такую елду и удовольствия поить и кормить до отвала будут. Как сыр в масле будешь кататься. Сказывают, что есть специальные заведения, через которые богатые бабы заказывают себе хахалей. Ну. Этих Альфонсов и Казанков…

— Казанова, — поправила Элина.

— Да, Казанова, который баб в разных странах дрючил, а потом об этом в книжке написал.— обрадовался Ким. — Юрич тоже хотел устроить меня каким-то бойфредом в бордель…

—Бой-френдом, — подсказала она.

— Ну, чтобы ездил по вызовам и обслуживал за валюту богатых дам. Он хотел на этом делать бизнес, но я наотрез отказался. Не нравится мне жизня городская, тесно, шумно, много чиновников-дармоедов, разных аферистов и хулиганов. Здесь среди свиней намного спокойнее. Аль я не прав?

— Каждый кулик хвалит свое болото, — ответила Пшонка поговоркой, понимая, что домогательства сексуально озабоченного Кима будут нарастать и надо подумать о контрдействиях.

— В моем роду по материнской линии все мужики малого роста, но зато с большим корневищем, — с гордостью сообщил свинопас. — Дед Никифор нанимался в селах пастухом пасти коров, харчевался и ночевал у вдов, так много детишек наклепал. Тогда в аптеках гондоны редко продавали, вот бабы от него и брюхатили. Почти вся зарплата Никифора уходила на лименты. Жил за счет подсобного хозяйства, молочные продукты, овощи, фрукты на базаре продавал. Я в деда корнем пошел. Конечно, в селе, как шило в мешке, ничего не утаишь. Бабы от своих мужей узнали, что у меня большой инструмент. Из них самые озорные и слабые на передок проходу не давали, приставали: покажи, да покажи. Вот на сеновале я им и показал в действии. Очень довольные остались, много раз ишо пробовали, просили повторить. Ты тожа не пожалеешь. Тебе хорошо, вкусна будя. Неча зря время тратить. Не тяни кота за хвост, — увещевал Ким. — Резвый конь борозды не испортит.

— Ким, не искушай, я уеду в Голландию…

— Уедешь, к черту на кулички, здесь твоя Голландия, последний причал. Ни одна еще баба отсюда за границу не уехала, то нелетная погода, то керосина для самолетов нет, то на женихов мор нападает, — проворчал он и, обняв Элину за плечи, продолжил. — Теперяча у нас общая судьба. Кто девку поит, кормит, тот ее и танцует. Вдвоем на ферме сподручнее. Мясо, сало есть, шкварки, смалец, копченный окорок со шпигом, красным и черным перцем.

— Лучше с черной, красной или паюсной икрой, — с горькой иронией сказала Пшонка.

—С самогоном, спотыкачом и солеными огурчиками. Смак! Пальчики оближешь, — заверил Ким, облизав губы.

Элина на миг представила этот «натюрморт» и содрогнулась, словно глотнула самогон и закусила его огурцом.

—Меню у тебя изысканное, пикантное, как у гурмана из племени людоедов, — посетовала она.

—Что Бог дал, тому завсегда рады, — по своему истолковал он ее занозистую реплику и простодушно попросил. — Элка, дай хоть к титьке твоей молочной прижаться и поцеловать ее. Меня Эдик Юрич посадил на голодный паек, запретил сюда баб приводить. Сам, кобель всех девок в селе перепортил. Мало ему городских, так и деревенских, как петух, топчет…

Он потянулся губами к ее блузке с высоким бюстом, но женщина скрестила на груди руки. Вспомнила Степана и позавидовала: «Лежит, наверное, на диване, пялит глаза в телевизор, ни о чем голова не болит. А я вынуждена слушать бред этого сексуально озабоченного дикобраза, а потом всю ночь чистить свинарник, остерегаясь Демона и крыс. Такое даже в самом страшном сне не может пригрезиться. Вот те и Голландия, дери ее за ногу. Но как вырваться из этого хлева? Может отдаться Киму, меня не убудет, если согрешу, а он сжалиться и отпустит? Бог простит, а Степан не узнает. Не по своей ведь воли, а по принуждению, ради того, чтобы вырваться из коварной западни».

— Вместе мы не пропадем, глядишь еще на покупку дома и машины денег скопим, детишек настрогаем. Я очень люблю этим делом заниматься. Ты баба ладная, горячая, у нас все получится.

«Нашелся мне строгальщик-производитель,— подумала женщина.— Всю жизнь о таком мечтала».

— Пожалей меня, плоть требует,— уговаривал Ким, все сильнее распаляясь.— Тогда и денег дам, и тайну расскажу. Мне Эдька по секрету нашептал, а?

— Какую еще тайну? Говори поскорее и я тебя... пожалею,— с внезапной, даже для себя решительностью, произнесла Пшонка и протянула ладонь. — Деньги вперед!

Его глаза лихорадочно заблестели. Ким сбросил с себя бушлат, достал из потайного кармана десятка два купюр и выложил на стол.

— Бери! Ради любви ничего не жалко, последние отдаю! — воскликнул он. Наполнил стакан и двумя глотками поглотил жидкость.

«Больше сотни наберется, — прикинула она.— На первый случай хватит, чтобы доехать домой».

— Раскусили они тебя, Макаровна, как орех, — прохрипел, содрогаясь от охватившей его страсти, Федотыч.— Прознали, что ты не целка, а замужняя баба, жеребая кобылица. Самой, наверное, очень хочется, но стыдишься признаться?

— Кто тебе сказал? — всполошилась Пшонка.

— Юрич сказал, не Демон же, — ухмыльнулся свинопас. — Ему фотограф Ефим сообщил. Он в бабах знает толк, по твоим разведенным бедрам и мягкой груди определил, что ты давно, как кошка, ебешься, корчишь из себя недотрогу.

— Ким, выбирай приличные слова. Как тебе не стыдно? — попыталась она его усовестить. —Бери пример с Вилена Ильича и Эдуарда Юрьевича. Они образованные люди, не сквернословят…

— Держи карман шире. Они дипломы за сало купили. А стыдно тому, у кого видно, — нашелся он с ответом. — Я говорю правду, как есть, не в бровь, а в глаз. Из песни слов не выкинешь.

— Какая же это песня? Пошлость.

— Не умничай, слушай, что скажу. Вилен Ильич навел справки в паспортном столе и узнал, что у тебя есть муж, забулдыга Степан и дочка Анжела. Дело твое — труба! Эх, Элка, и кого ты хотела провести? Они мужики фартовые, ушлые, и Рим и Крым прошли…

«Так вот почему они меня не пустили в Амстердам, — осенила ее догадка. — Историю со смертью Хуберта придумали, чтобы разжалобить. И был ли вообще этот богатый жених? Теперь мне ничего не светит, надо спасаться, пока не поздно».

—С первого дня, как я на этой ферме ни одна баба за границу не попала, — продолжил стращать Ким. — Одна лентяйка спилась, скурвилась. Эдик Юрич ее затрахал, а потом прогнал, а вторая сама не выдержала и удрала. Тогда у меня еще мало собак было, а теперь не меньше десяти. О побеге даже не помышляй, затравлю псами. Да и куда тебе бежать без пашпорта, лягавые сразу арештуют, снасильничают, станешь бомжей и помрешь, как собака, в канаве. А со мной для тебя единственное спасение.

Пшонка, молча внимая его словам, искала выход из тупика.

— Не тужи, Элка, все, что не делается, к лучшему. За эту ценную информацию, я Эдику Юричу дал расписку о неразглашении, ты должна меня полюбить. А не хочешь, то сделай минет. Срочно надо разрядиться, а то сперма на череп давит.

— Может тебе еще и котлет? — возразила она.

— Торг неуместен, — вспомнил он фразу Кисы из любимого кинофильма «Двенадцать стульев». — А за подделку паспорта и мошенничество можешь пять лет тюряги получить. Вот он тебя сюда от милиции, уголовного розыска спрятал. Твоему банкиру Хуберту другую бабу сватают, но и она тоже никуда не уедет. Останется на ферме или в теплице. Работы сейчас на разных объектах — непочатый край. Бизнес, время— деньги— товар. Так Юрич часто говорит.

— Мне сообщили, что банкир Хуберт умер?

— Лапшу тебе на уши навешали, а ты поверила, разрыдалась, наверное, слезу пустила? Его уже третий или четвертый раз хоронят, а вы дуры волосатые рыдаете, убиваетесь, волосы на голове рвете... Никто вас к буржуям не отпустит. Есть такая поговорка: где родился, там и приходился. Ха-ха-ха, размечтались о райской житухе. Здесь работы непочатый край. Кто голодных хохлов салом и мясом кормить будет, а?

Женщина промолчала, все больше осознавая, что ее надули, как резиновую куклу.

— Будешь работать на ферме, пока не возместишь фирме ущерб. Приказано с тебя глаз не спускать, а насчет этого дела никаких запретов. Забудь о Голландии, тебе нет смысла лишать себя и меня земных наслаждений и радостей.

— Вот оно что? Поэтому они меня за нос водили, о неожиданной смерти Хуберта наплели, — обмерла Элина, осмысливая информацию. «Значит, здесь в хлеву и загнусь? Не бывать этому”.

— У те-те-бя не будет аллергии, ты баба выносливая, — заплетающимся языком пообещал свинарь. С трудом поднялся с табуретки и, цепко удерживая женщину за руку, повел к топчану. Слюнявя и коля жесткой щетиной, поцеловал ее в шею, завалил, пытаясь острым коленом раздвинуть ее сомкнутые ноги.

— Не трусь, Элка, Юрич мне сам разрешил с тобой породниться.

— Ким, я по брачному контракту обязана быть непорочной, — пошла она хитрость, только бы свинопас отвалил со своими нежностями.

— Засунь ты свой контракт в одно место, здесь твоя Голландия, я твой господин, должна во всем слушаться! — с гордостью заявил он. — Это последняя станция, назад к цветам дороги нет.

Пшонка медлила, совершенно не испытывая желания отдаться этому дикобразу, а он продолжал стращать:

— О пашпорте твоем тоже прознали. Эх, деревня, кого ты хотела обмануть.

— Что узнали? — насторожилась она.

— Догадались, что ты его спрятала, а не потеряла. Обратилась в милицию, чтобы выдали новый документ без штампа о браке. Если будешь выпендриваться, качать права, то Эдик Юрич сообщит в милицию и тебя за подделку документа посадят на парашу хлебать тюремную кашу, — он рассмеялся своей удачной рифме. — Я те щас, как нормальный мужик, уговариваю, а в камере спрашивать не станут, сдерут одежу и скопом по очереди снасильничают. Долго не протянешь, сама в петлю полезешь.

— Неужели там звери, а не люди?

— Лютые звери. Не зли меня, сымай свой бабий сарафан, у меня уже кровь бурлит и елда штыком стоит. Готовься к ево атаке, — велел он и признался. — Я всем бабам так говорю, а они смеются, радуются, стонут, кричат и плачут от наслаждений…

— Погодь, погоди, Федотыч, что мы, как звери дикие,— попыталась она выбраться. — Надо же свет погасить, раздеться…

— За-а-чем гасить, здесь нет окон, — напомнил Ким и расслабил кисти рук. Принялся расстегивать “молнию” на брюках. Элина подбежала к стене, схватила ружье.

— Ружо, ружо, казенное мущество, оставь, стерва, этакая… Юрич с меня шкуру сдярет, — захрипел он, поняв ее коварный замысел. — Эхма, подкосил меня первач, дюже крепкий, сволочь...

Он попытался подняться с топчана, но запутался в сползшихся брюках. Пшонка щелкнула выключателем и выбежала за дверь. Задвинула засов и сцепила его дужкой замка. Услыхала, как в кладовке что-то тяжело грохнуло на пол и поползло к двери. Послышались гулкие и частые удары в стальную преграду.

— Элка-а,— уловила она глухой затухающий рык. «Все получилось,— ликовало ее колотящееся молоточком сердце, а инстинкт самосохранения подсказывал.— Теперь подальше от этого проклятого места. Ким сам виноват, захотелось дурню «клубнички». До утра протрезвеет и хозяин его освободит. Даст Бог, не помрет, харчей и выпивки у него вдоволь. Голодные свиньи такой концерт закатят, что люди со всей округи сбегутся и вызволят пьяного мужика».

Она взяла ружье. Отбежала от свинарника не более сорока метров, услышав нарастающий лай собак. На мгновение в памяти возникла разъяренная пасть Рыка и страх сковал ее движения. Несколько псов, разбрызгивая слюни и норовя вцепиться в ногу, взяли ее в плотное кольцо.

— Господи, помоги мне выбраться, — взмолилась женщина. Хотя прежде ни разу не обращалась с ружьем, но, вспомнив действия Кима, взвела курок. Направила стволы вверх и, что есть силы, нажала на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Приклад тупо, чуть не сбив ее с ног, ударил в плечо. Собаки, поджав хвосты и жалобно взвизгнув, горохом посыпались в разные стороны.

Элина без помех добежала до проходной. Изнутри открыла щеколду, бросив ружье, выбежала в темень холодной ночи, к отдаленной трассе с цепочкой желтых скользящих огней. На какой-то миг у нее появилась шальная мысль возвратиться на ферму и отомстить обидчикам за все страдания — выпустить на волю свиней. Пусть разбегутся по полям и лесам или чужим дворам.

Однако неизбежная встреча с крысами, с грозным хряком Демоном и с собаками заставила ее отказаться от задуманной акции мести. Не оглядываясь, она помчалась подальше от места рабского труда, страданий, унижений и домогательств консультанта.

Вечером Степан Пшонка, безвылазно засевший в квартире, залечивая травмы от дубинки, в который уже раз за день, заглянул в почтовый ящик. Пуст, ни письма, ни извещения о валютном переводе. Он со злостью захлопнул дверцу. Идти к банкомату или в банк он пока не отважился, полагая, что после скандала специально будут тормозить переводы валюты на его счет.

«Уехала и сразу с глаз долой, из сердца — вон, позабыла о муже. Ох, и бабы — птицы перелетные, ненадежные вертихвостки. Нельзя им доверять. Они, что кошка, кто погладил, того и согреют. Наверное, днем и ночью с буржуем в постели валяется, деликатесами обжирается, а у меня кишка кишке бьет по башке, от голода живот сводит, — с горечью подумал он.— Все жены такие, только родная мать никогда не предаст, пожалеет, последнее от себя оторвет. Видать хорошо там Элина устроилась, живет в свое удовольствие, а здесь, хоть зубы на полку ложи, на бутылку дешевого пива денег нет. Позвонила бы, поди, ее голландец не обеднеет. Так нет же, молчит, словно рыба, характер выдерживает, на вшивость проверяет. Никакой благодарности за удачное трудоустройство. Если бы не моя гениальная идея, то шибала бы жалкие копейки, возилась бы с клизмами, горчичниками, бинтами и ватой. Ну, ничего, придет время, я ей все припомню, устрою трепку».

С распирающей его обидой Степан поднялся в квартиру, собрал на балконе НЗ на «черный день» — десятка три пустых бутылок и отнес их на рынок — сдал по семь и пять копеек за штуку. Хватило на бутылку самого дешевого крымского пива и полбулки хлеба. Возвратился и по-холостяцки присел за столом на кухне, из которой из-за дефицита пищи тараканы (по-украински, тарганы) по вентиляционному каналу перекочевали в квартиры на нижнем и верхнем этажах.

Пшонка разломил завалявшийся на полке сухой бычок. Открыл бутылку и прямо из горлышка сделал несколько глотков. Пиво освежило, но не избавило от мрачных мыслей.

«Черт меня дернул послать ее в Голландию. Она — перелетная птица, наверное, только и ждала такого подарка. Теперь, вкусив прелести богатой жизни, не горит желанием к нему возвратиться. Оформит с буржуем брак, примет гражданство и плевать ей на меня и дочку. Вот в чем вопрос? Женские поступки, как и их логика, непостижимы. Эх, Элина, поди, сейчас ешь из серебра-злата, ходишь по персидским коврам, нежишься со старым хрычом в постели, а я обречен зубами клацать»

Резкий электрозвонок заставил его вздрогнуть. «Кого это черт принес? Может, Чабан за долгом пожаловал? Так это дохлый номер — денег нет, перевод задерживается. Граница, таможня, нагородили заборов, почти в каждом селе свой пост. Сколько алчных чиновников-тунеядцев поставлено на кормление», — приготовил он убедительную версию. Нехотя поднялся и, не спросив “кто?”, отворил входную дверь.

От неожиданности застыл на месте и на мгновение потерял дар речи. За порогом в полумраке лестничной площадки (кто-то опять, лампочку выкрутил) контурами серой мумии предстала женщина.

— Элина ты? — оторопело уставился Степан.— Вот уж не ожидал. С возвращением, загуляла ты, птичка перелетная, ни весточки, ни валюты, а я здесь горемычный, места себе не находил, чуть с тоски и голода не помер. Вот судьба-злодейка, одной — все, а другому — кукиш без мака.

— Что ты стоишь, как истукан? Скособочился, словно паралитик, — вместо приветствия и лобызаний произнесла она. — Я валюсь от усталости и голода, ноги подкашиваются, а ты смотрины устроил.

— Погодь, погодь, повернись к свету,— засуетился супруг. — Что у тебя за одежа такая? Пугало огородное, как бомжа. Признавайся, лягушка-путешественница, где тебя черт носит, под какими кустами таскали? Фу, бздо, вонь, как из сортира?

— Бомжа, натуральная бомжа, — простонала Пшонка, проходя в прихожую. — Самому лютому врагу такого не пожелаешь. Едва ноги унесла, остались кожа да кости...

— Откуда у тебя «фонарь» под глазом?

— От верблюда. Производственная травма, — ответила Элина.

— Знаю, какие у баб и в каком месте бывают травмы, — ухмыльнулся Степан. — Поди, чужим мужикам подставлялась и по кустам таскалась?

— Как тебе не стыдно, — упрекнула она, чувствуя, как слезы обиды наворачиваются на глаза.

— Ладно, я пошутил.

— Пошел к черту с такими шутками.— Где твои вещи? Чемодан, шапка, пальто, сапожки, — взглянул он на фуфайку, рабочие замызганные брюки и резиновые сапоги.— Давай помогу занести или багажом отправила?

— Багажом. Завтра домой доставят контейнер,— съязвила она, раздраженная его тупостью.

— Неужто недорезанный буржуй пронюхал о наших планах и прогнал?— допытывался он, пристально вглядываясь в ее похудевшее лицо с двумя глубокими морщинами, перечеркнувшими лоб.

— Не была я в Голландии, будь она неладная,— ответила Элина, устало опустившись в кресло.— Чуяло мое сердце, что афера, а ты все гундосил: езжай, езжай, потом заживем припеваючи. Зажили. Попала я в лапы к мошенникам. Обобрали до нитки, золото, валюта, документы, чемодан, одежда все у них осталось, и еще заставили работать в оранжереи, а потом на свиноферме. Последние гроши потеряли, как теперь дальше жить, ума не приложу. Это все ты, меня с толку сбил.

— Виноват, птичка моя, исправлюсь, — Степан опустил голову.— Кто ж знал, что так получится. Объявление не вызывало никаких сомнений. Ты хоть запомнила этих аферистов?

— Запомнила имена и наглые морды, почитай на всю оставшуюся жизнь, — вздохнула она, горестно скрестив руки на тощей обвисшей груди.— Главный среди них Вилен Ильич, затем психолог-консультант, владелец особняка, теплиц и свинофермы Эдуард Юрьевич и их сотрудница офиса Жанна. Тоже шлюха, себе на уме, сидела, поддакивала. Улыбнулось нам счастье без границ. Как последнюю дуру, провели со своей адаптацией. Почти две недели вкалывала, словно проклятая. Держали на голодном пайке, а потом отвезли на ферму к свиньям. Оттуда и бежала.

— Имена, наверняка, вымышленные,— предположил Степан.

— Я знаю, где находятся офис, особняк и свиноферма,— продолжила она.— Сторожа, что на ферме, зовут Кимом Федотычем, пса питбуля Рыком, а хряка-производителя Демоном.

— Так ты и со свиньями успела познакомиться? — невольно ухмыльнулся он.

— Смеешься, ржешь, как сивый мерин, — разозлилась Пшонка и больно стукнула мужицки огрубевшей ладонью. — Оказался бы на моем месте, по-волчьи завыл.

— Ты там окрепла, ладонь, как молот, — потер он ушибленное место. — Однако такого издевательства над любимой супругой не потерплю. Надо их, мерзавцев, проучить, отправить на нары. Не ты одна пострадала, я тоже от одного дебила получил резиновой дубинкой по спине. До сих пор спина болит и кости ломят. Ты вовремя появилась, будешь мне примочки на спирту делать.

— Ишь, чего надумал, на спирту. Если не чрез горло, так через кожу. Наверное, пьяный был, сунул нос, куда не следует, вот и получил на орехи?

Признав ее правоту, Степан потянулся рукой к телефонной трубке, но Элина прикрыла аппарат ладонью и вопрошающе взглянула: куда?

— В милицию или прокуратуру. Пусть направят группу захвата «Беркут» или «Сокол» и загребут аферистов тепленькими,— сказал он.

— Нельзя нам шум поднимать, нельзя, — прошептала она, словно кто-то мог подслушать.

— Почему?

— Как только займутся расследованием, сразу дознаются, что мы подменили паспорт, скрыли брак, чтобы надуть голландца,— напомнила она.— Еще статью пришьют за обман и мошенничество и придется нам на «химии» или в колонии на лесоповале, в карьере вкалывать. Поэтому разумно держать язык за зубами.

— Но кто нам возместит ущерб и материальный, и моральный? — сокрушался Степан. — Старпом за горло меня возьмет, требуя возврата долларов. Еще обозлиться и рэкетиров нашлет.

— Гори оно синим пламенем, — махнула рукой женщина. — Голландец то, его Хубертом звали, помер. Не дождался меня, царство ему небесное.

— Я так полагаю, что голландца не было. Они его придумали, как «Летучего голландца», — прозрел Пшонка. — А после твоего побега съехали, затаились и сменили вывеску. А через месяц-другой продолжат свой «бизнес» в другом месте. Но теперь нас на мякине не проведешь.

— Они требовали с меня неустойку в три тысячи долларов. Досадно, что пропали паспорт, валюта, мои драгоценности и вещи…Придется документы восстанавливать

— Я же тебе говорил, чтобы не нагружалась, оставила наряды и золото дома, ты решила пустить пыль в глаза. Вот и пустила, курам на смех, — упрекнул Степан. — Ладно, не шибко тужи. Зато мы снова муж и жена, соединили свои сердца. Секс для меня самое лучше лекарство. Хватит настрадался, намаялся без бабы за время длительных рейсов, чуть импотентом не стал, — признался он и с недоверием поинтересовался. — С тобой все в порядке? Не снасильничали или сама под кого охотно легла?