Глава третья 9 page

Просторная комната для лекционных занятий, к удивлению Гульшагиды, была заполнена людьми. Вместо двадцати человек, записавшихся в кружок, явилось вдвое больше. Здесь были не только санитарки и сестры, но и выздоравливающие больные.

Вдруг Гульшагида увидела, как вошли и сели в последнем ряду профессор Тагиров и... Фазылджан Янгура. «Зачем они здесь? Что им тут нужно?..» — заволновалась Гульшагида. Однако надо начинать. Волнуясь, она подошла к столу, открыла свои записи. Больше всего она боялась искусственного пафоса, громких и пустых фраз, — не так-то легко было находить простые, задушевные, содержательные слова. К тому же ее слушают два профессора... Особенно смущал ее Янгура.

Все же через пять — десять минут она взяла себя в руки. Голос перестал дрожать, и слова зазвучали уверенней. Сегодня было вводное занятие, первое знакомство со слушателями, и Гульшагида ограничилась рассказом о приподнятой и в то же время деловой атмосфере, царившей на Двадцать втором съезде партии, о своих чувствах и волнениях, о встречах и разговорах с примечательными людьми. Ее задушевный рассказ расположил слушателей. Немало интересного рассказала она и о московских больницах, в которых ей удалось побывать.

Оба профессора не остались в комнате до конца беседы. Но когда Гульшагида, ответив на все вопросы, вышла в коридор, Абузар Гиреевич и Янгура все еще стояли у окна и о чем-то разговаривали. Гульшагида поздоровалась с ними, смущенно сказала:

— Вы, право, поставили меня в неловкое положение. Ведь беседа моя рассчитана на слушателей не очень-то подготовленных.

— Простите, Гульшагида-ханум, моей вины тут ни капельки нет, — располагающе улыбнулся Янгура. — Меня зазвал Абузар Гиреевич: «Вы должны послушать молодого врача — делегата съезда». И я не раскаиваюсь, что слушал, хотя и не до самого конца.

Из больницы вышли втроем. У подъезда Абузар Гиреевич сел в машину, а Янгура предложил Гульшагиде немного пройтись по пути к ее дому. Гульшагиде как-то неудобно было перед Абузаром Гиреевичем, а с другой стороны, ее отказ мог бы удивить старого профессора, далекого от предрассудков.

— Я очень рад этой счастливой случайности, — заговорил Янгура. — А то ведь у вас не допросишься встречи. Зову в театр — отказываетесь...

— Не надо об этом, Фазылджан Джангирович. Поговорим о чем-нибудь другом...

— Хорошо, поговорим о другом... Я слышал, будто вас обидел один негодяй! — вдруг сказал он. — Это правда? При первой же встрече я сверну ему шею.

Гульшагида внутренне сжалась, не нашлась что ответить.

— Вы же на десять голов выше этих злоязычников, Гульшагида-ханум! — горячо говорил Янгура. — Отвечайте молчаливым презрением этим злопыхателям.

Они проходили по бульвару. По обеим сторонам дорожки высокие сугробы. На площадке дети слепили огромного снежного человека. Вместо глаз вставили угольки. Все это было очень забавно. Но сейчас Гульшагиде не до забав. Она вздохнула.

— Советовать легко, Фазылджан Джангирович... Впрочем, я не хочу сожалений. Сама сумею защитить себя. До свидания! Спасибо за сочувствие. Мне вот сюда...

Раньше после каждой встречи с Янгурой Гульшагида чувствовала странные угрызения совести. Сейчас этого уже не было. И действительно — перед кем она должна отчитываться? Чью честь обязана оберегать?

Вдруг она остановилась в изумлении. На скамейке у крыльца дома, где она жила, сидел не кто иной, как Аглетдин-бабай в своей круглой, отороченной мехом шапке, с серебристой, словно молодой месяц, бородой.

— Аглетдин-бабай, вы ли это? ~ радостно подбежала она к нему, протягивая обе руки.

— А кому же еще быть, как не мне? Хорошо ли поживаешь, доченька?

— Отлично, Аглетдин-бабай. Сами-то как чувствуете себя? Что нового в Акъяре? Все ли там благополучно?

— В Акъяре-то ничего, — проговорил бабай с заметным упреком. — Кажется, ты уже начала забывать нас?

Гульшагида даже обиделась.

— Что вы, Аглетдин-бабай! Акъяр для меня был и навеки останется родным и дорогим. Я никогда не смогу забыть его. Вы так обрадовали меня, не знаю, как благодарить. Чего же сидите здесь? Дома никого нет, что ли?

— Есть, почему нет. Я уже и в дом заходил, и базар ваш успел посмотреть. Теперь вот отдыхаю.

— Так пойдемте в дом... Вы проголодались, наверно?..

Во дворе Гульшагида увидела — перед сараем свалены дрова.

— Уж не мне ли привезли?

— Кому же еще? Дрова неплохие, береза да сосна. Не растащат ночью?

— Никто не тронет наши дрова. Завтра же позову пильщиков.

— Эй, на что пильщики, когда есть Аглетдин-бабай!

Они вошли в дом. Старик снял шубу и, прежде чем сесть за чай, принес из чулана свой мешок. Теперь Аглетдин был в чистеньком бешмете без рукавов, в теплых белых носках домашней вязки, на голове тюбетейка.

— Вот это, что сверху лежит, тебе от Сахипджамал, — говорил он, подавая гостинцы. — Велела отдать в собственные руки. И копченый гусь — тоже ее подарок. А гороховая и пшеничная мука от меня. Ты ведь любишь клецки. Какие могут быть клецки, если не подмешать гороховой муки! Мед в бочонке принес пчеловод Ходжавали. «Пожалуйста, говорит, пусть примет подарок, — благодаря ей я на ноги поднялся». И долговязый Мубарак, и его жена Майшакар, и Мутагар, и комбайнер Митри Палыч, и жена Питяняя Якуба Нурлыга-ян — все хотели послать тебе гостинцы, да я не взял. «Всего-то, говорю, на воз не покладешь, Гульшагида не такая уж беднячка. А спасибо ваше да благодарности — это охотно передам». Ой, сколько благодарности тебе, доченька! Мутагар сейчас как лошадь бегает, о смерти и думать перестал. А у долговязого Муба-рака шум в голове кончился, а Майшакар забыла, где у нее печень... — Аглетдин-бабай рассказывал все это с довольным смешком.

Напившись чая и дополнив свой рассказ еще некоторыми подробностями об акъярском житье-бытье, Аглетдин-бабай умолк, дожидаясь, пока Хатира-апа выйдет на кухню. А когда она вышла, понизил голос до шепота, поделился самым заповедным:

— Не сердись, доченька, — деревенские наказали мне вот о чем еще узнать... Дело, как говорится, житейское, стыда в этом нет... Мастюра, дочка Гайфи, приехала из Казани с культурного семинара и рассказывала: дескать, наша Гульшагида замуж собирается. Вот мне в Акъяре и наказали самые близкие люди: «Разузнай, когда будет свадьба. Поскольку у Гульшагиды никакой родни нет в Казани, мы уж не позволим ударить лицом в грязь». Наши люди в Акъяре, сама знаешь, щепетильные. Девушку ли кто выдает, парня ли женят — в лепешку расшибутся, но уж перед соседями не осрамятся. «Так что, говорят, всем селом поможем, а уж свадьбу справим как положено». Ты на меня не серчай, доченька. Я только слуга твоих друзей, передаю, что велено.

Гульшагида не знала — рассердиться, плакать или смеяться. А кончила тем, что, вздохнув, ответила;

— Пока что, Аглетдин-бабай, нет у меня намерения выходить замуж. Если надумаю, обязательно сообщу в Акъяр.

— Эх, память стариковская — дырявое решето! — спохватился Аглетдин. — Забыл ведь письмо передать от Нафисы. Она наказывала мне купить всякого добра для больницы. Вот тут на бумажке написала все, что надо, а деньги — вот они, в узелке завязаны.

Гульшагида прочитала записку.

— Хорошо, Аглетдин-бабай, постараюсь найти все, в чем нуждается Нафиса.

Наконец-то старик отправился почивать на кухню.

Утром, вскоре после того как Гульшагида ушла на работу, вернулась из туристического похода Асия. Она в шапке-ушанке, в брюках, за спиной — рюкзак, в руках — палка. Лицо обветренное, свежее.

— Ба, у нас гость! — воскликнула она еще в дверях.

Хатира сказала ей, что за гость, откуда.

— Здравствуйте, бабай, здравствуйте! — приветствовала старика разговорчивая девушка. — Рада видеть земляка Гульшагиды-апа.

— Здравствуй и ты, доченька! Видать, в каком-то путешествии была. Значит, с благополучным возвращением тебя! Далеко ли была, что видела?

— Почти весь свет обошла, бабай. Где только не побывала, чего только не повидала!

— Так, так... А ладошки не чесались у тебя в дороге?

— Ладошки? — Асия взглянула на свои руки. — Нет, бабай, не чесались. Я ведь денег не жду.

— Деньги — это пустяк. Дрова вон сложили во дворе. Может, возьмешься за один конец пилы, а я за другой...

— Да ведь нехорошо заставлять гостя работать, бабай!

— Я-то не гость, главное, — ты не чувствуй себя гостьей в родном доме! — рассмеялся бабай. — Пила есть?

— Найдется.

После завтрака они вышли во двор. Асия, облаченная в дорожные брюки, короткую стеганку и ушанку, — совсем как парень-подросток. С мальчишеским проворством она открыла дровяник, вынесла пилу. Бабай осмотрел инструмент, свистнул.

— Это не пила, а сабля пророка! Ею не дрова пилить, а картошку резать. Напильник есть?

Группа мальчишек, как всегда, гоняла во дворе шайбу.

— Эй, космонавты! — крикнула Асия, — у кого есть напильник? Принесите живо!

Принесли напильник. Усевшись на толстое полено, Аглетдин-бабай принялся точить пилу. Асия устроилась рядом. Старик, не глядя на нее, что то напевал вполголоса.

— Э, бабай, да вы петь умеете! — обрадовалась Асия.

Она подмигнула одному из мальчишек. Тот сразу понял, убежал и вскоре вернулся с гармошкой.

Аглетдин-бабай, держа пилу вверх зубьями, прищурив глаз, проверил, ровно ли сделан развод. Потом тряхнул дрынкнувшей пилой и, словно нечаянно увидев гармонь в руках Асии, лукаво усмехнулся:

— Что ж, давай посоревнуемся, чья музыка лучше. Начинай, дочка!

У Асии заблестели глаза, эта озорница была любительницей всего необычного.

И заиграла протяжную, грустноватую «Тафтиляу». Славно играет эта тонкошеяя! Бабай слушал, опустив голову. А когда Асия кончила, он провел согнутым пальцем под глазами, вздохнул:

— Должно быть, я проиграл. Ввязался в спор, не рассчитав своих сил.

Асия протянула ему гармонь:

— Начинайте, бабай!

— Э, доченька, на таких гармошках я не умею, мне чтоб была с острыми клавишами... — Он ловко прижал подбородком один конец пилы, как скрипку, и, быстро действуя пальцами обеих рук, как-то по-особенному начал колыхать гибкое и упругое стальное полотнище. Произошло чудо — обыкновенная пила запела на разные голоса. Мальчишки даже разинули рот. Асия и та удивленно смотрела во все глаза на бабая.

Игра игрой, а дело делом. Острой, умело разведенной пилой Асия и Аглетдин принялись резать плашки на ровные поленья. Мальчишки кололи кругляши и складывали в поленницу.

С устатку хорошо пообедали. Как раз вернулась Гульшагида с работы. Бабай не переставал хвалить свою напарницу:

— Девушка на все руки мастерица!

Улучив минуту, Асия влетела в комнату Гульшагиды.

— Вы получили мое письмо, Гульшагида-апа? спросила девушка. — Я посылала с турбазы.

— Да, получила. Очень рада за тебя, Асия.

— Знаете, от Ильдара сегодня пришло еще одно письмо. Очень хорошее, очень!.. И потом — мне пишет этот... — девушка замялась, — ну, Салах Саматов... Не хотите почитать?

Гульшагида прямо и строго посмотрела в глаза девушки.

— Не только читать, но и в руки не возьму грязную бумажку. И тебе не советую встречаться с этим проходимцем!

В дверь постучала Хатира и сказала, что спрашивают Гульшагиду. Асия мгновенно выскочила из комнаты. «Кто может спрашивать меня? — терялась в догадках Гульшагида. —

Уж не Янгура ли? Неужели и здесь он будет докучать мне?..»

Но в дверях показался незнакомый ей молодой человек — коренастый, плечистый, в нарядном пальто с шалевым воротником. Гость держит в руках шапку, волосы густые, непокорные.

— Извините за беспокойство — произнес он, поклонившись. — Меня зовут Юматша Ахметшин. Доктор — хирург Ахметшин. Здравствуйте!

По рассказам Фатихаттай, Гульшагида знала, что у Мансура завелся близкий друг и коллега по имени Юматша. В душе шевельнулось беспокойство: уж не случилось ли что с Мансуром?

— Если разрешите, Гульшагида-ханум, мне нужно поговорить с вами.

— Пожалуйста, раздевайтесь.

Юматша подсел к столу. Он довольно свободно и непринужденно начал отнюдь не простой разговор.

— Должен предупредить — меня никто не уполномочивал приходить к вам. Поэтому вы имеете право считать меня самозванцем. Но я рассчитываю на ваше доверие, потому что, клянусь, далек от какой-либо корысти.

Теперь Гульшагида насторожилась. Не переходит ли непринужденность молодого человека в излишнюю смелость?

— Нет, нет не беспокойтесь, я не позволю ничего лишнего! — уверял он, словно угадав ее мысли. — Меня привела сюда исключительно забота о моем друге...

— Он болен? — спросила Гульшагида, стараясь не выдать своей тревоги.

— И да и нет. Скорее — да. Но — не нуждается в больнице.

И Юматша повел рассказ о Мансуре. Нового в этом рассказе было не так уж много. Правда, Гульшагиду поразили сила и острота душевных переживаний Мансура, побудивших его сделать предложение Диляфруз. А их разговор на берегу озера Кабан, в особенности мужественный ответ Диляфруз прямо-таки потрясли ее.

— Вы понимаете теперь, что душевное состояние моего друга нельзя назвать хорошим, — сдержанно закончил гость.

— От кого вы так подробно узнали об этом разговоре? — спросила она после молчания. — Диляфруз рассказала вам обо всем или сам Мансур?

— Это, пожалуй, не имеет значения, — уклонился от ответа Юматша.

— Что ж в данном случае требуется от меня? — продолжала спрашивать Гульшагида, чувствуя себя неловко перед незнакомым ей человеком, пусть он даже полон самых лучших намерений.

— На этот вопрос я тем более не могу дать ответа. Я с самого начала предупредил — у меня нет никаких полномочий. Моя задача — искреннее желание рассказать вам правду. Как и куда прикладывать мемфисский камень [21] — это уже исключительно дело ваших ума и сердца. Моя же скромная миссия кончается. Разрешите попрощаться.

— Странным послом вы оказались, — сказала Гульшагида, провожая этого загадочного человека.

— Вы снова допускаете ошибку! — настойчиво повторил Юматша. — Меня никто не посылал. Я пришел по собственному желанию, точнее — совесть и тревога за друга заставили меня прийти.

В воскресенье около двенадцати дня к Тагировым явился все тот же Юматша.

— Я к Мансуру, — сказал он Фатихаттай, открывшей ему дверь.

Юматша настроен сегодня благодушно. Пухлые губы у него сами складываются в улыбку, в глазах задорные искорки. Он в обычном своем светло-синем полупальто с шалевым воротником, на голове пыжиковая шапка, на ногах ботинки с «молниями».

— Ты, модник, уж не на свадьбу ли собрался? — насмешливо спросила Фатихаттай. — А кто жених? Уж не сам ли надумал обзавестись семьей?

— Мед тебе в уста, Фатихаттай. Пусть ангелы скажут «аминь» в заключение твоих слов. А кто женится — мне еще и самому не ясно... — Он кивнул на дверь в комнату Мансура: — Дома?

— Где ему еще быть? — ответила Фатихаттай, не скрывая своего недовольства, что Мансур сидит, как барсук в норе. — Совсем закиснет. Хоть бы ты вытащил его на свет божий.

— Попробую, Фатихаттай.

— Тогда раздевайся... Посмотреть на нашего Мансура со стороны — так вроде бы молодец молодцом. Ступит— медь расплющит, топнет — из железа искры посыплются... А вот — сидит дома, словно хворый. Нехорошо! Молодость не приходит дважды.

Юматша разделся, долго расчесывал перед зеркалом свои непокорные черные волосы.

— Золотые слова говоришь, Фатихаттай! Если бы у меня была такая советчица, я считал бы себя самым богатым человеком в мире.

— Ладно уж, не прибедняйся. Шагай смелее. нечего стесняться. Если уж пришел говорить с Мансуром, так скажи ему напрямик. Пусть вспомнит о молодости, которая дважды не дается.

Но Юматша все еще не отходил от зеркала.

— Вот купил новую рубашку, Фатихаттай, да, кажется, неудачно. Воротник жмет. Что, если такая неудачная жена попадется, а?

— Если долго будешь выбирать, обязательно такая попадется. А рубашку, модник, коль хочешь знать, всегда покупай на один номер больше. После стирки она сядет и будет впору.

— Спасибо за совет, тетушка!

— Слушай, Юматша, — к слову пришлось, — хочу спросить тебя, все забываю. Гульшагида как-то тоже интересовалась, а я не смогла ей ответить... Скажи, каких ты кровей: мишар, ар или типтар[22], а может башкир, удмурт, мордвин? Или же коренной татарин? Имя-то у тебя очень чудное, не поймешь, мужское или женское.

— Значит, и Гульшагида интересовалась мной? О, боже! Коли так, придется объяснить. Меня из разного теста сваляли, тетушка Фатихаттай. — Юматша сел верхом на стул, принялся бойко объяснять: — На полях бабушкиного Корана записана вся моя родословная: моего отца звали Ахметша, деда — Батырша, прадеда — Бадамша, прапрадеда — Гарапша, прапрапрадедушку — Тимерша, а уж самого древнего «прапра» — Даулетша... На том записи в Коране и кончаются. Когда я, несчастный, появился на свет, родители уже не смогли найти путного имени, кончающегося на «ша». Ткнули в меня пальцем и наугад назвали: «Будь Юглартша». Что означает — щедрый. А в детстве я долго не выговаривал «р». Бывало, спросят; «Мальчик, как зовут тебя?» Я отвечал то «Юмайтша», то «Юмалтша». Постепенно буква «р» выпала из середины слова и забылась. Вот я и стал Юматша. Такова моя родословная... А галстук-то не замечаешь, Фатихаттай?! Новенький, только вчера купил!

— Этот твой галстук увидит и слепой, в точности павлиний хвост!

Юматша погладил по плечу Фатихаттай и только после этого направился в комнату Мансура.

Фатихаттай, качая головой, посмотрела вслед ему. «Нет тебе нужды искать невесту, парень. Кто-то уже вскружил тебе голову, потому и форсишь и болтаешь без умолку...» Она посмеялась беззвучно и направилась в кухню.

Мансур, в пижаме, сидел за книгой. Волосы растрепаны, лицо помято. На работе, — в белой шапочке и в белом халате, при галстуке, всегда аккуратный, подтянутый — он выглядит куда солидней, а сейчас вид у него довольно жалкий.

— Привет другу! — воскликнул Юматша, подняв руку. — Как говаривали древние римляне, «ни дня без строчки», что значит: трудись каждый день!

Мансур встал, слегка потянулся.

— Ты что, разговелся с утра? — сказал он, пожимая Юматше руку. — О чем болтал с Фатихаттай битый час?

— Я, брат, и без рюмки люблю побеседовать с умными людьми... Знаешь, ровно в три на новом стадионе начнется хоккей. У меня два билета. Пойдем? В выходной день надо отдыхать.

Мансур согласился нехотя. Но когда прошлись немного по улице, особенно когда стали приближаться к стадиону, он оживился, с интересом стал оглядываться вокруг. Мальчишкой он часто бегал здесь. Но после возвращения с Севера как-то не приходилось бывать. Умри он вчера — так и не увидел бы, как неузнаваемо изменился вонючий мелководный Булак. Там, где раньше кишела людьми ярмарка Ташаяк, где ютились низкие деревянные домишки, ларьки и палатки, — теперь раскинулась просторная площадь, на которую выходят величественные ворота стадиона; по обе стороны от ворот тянется высокая железная ограда. А там, где когда-то шумел скотный базар, начиная от угла бывшей Мокрой, поднялись высокие каменные корпуса. Простор, ширь, свет.

— О-о-о! — удивленно протянул Мансур. — Кажется, я и в самом деле, как говорит Фатихаттай, начал закисать, не знаю, что творится под боком.

Стадион понравился Мансуру своей красотой, размахом, открывающейся панорамой. Кремль с его высокими белокаменными стенами, остроконечными башнями и каменными зданиями, возвышающийся на горе, подчеркивал неповторимую свежесть вновь созданного района. Было что посмотреть. Но от хоккея друзья не остались в восторге. Обе команды играли слишком грубо. К тому же Казань проиграла.

На обратном пути друзья, пройдя по Кремлевской, повернули на улицу Баумана. Юматша неожиданно засмеялся.

— Чему ты? — удивился Мансур.

— Знаешь, вчера я был у нее...

— У кого? — не понял Мансур.

Юматша подхватил его под руку, заговорщически продолжил:

— У Гульшагиды... Рассказал о твоем настроении, о некоторых благородных глупостях, которые ты наделал...

— Безумец! Кто тебя просил?! — вскричал Мансур.

— А ты не кричи — еще примут за пьяных... Знаешь, что она сказала мне напоследок?.. «Вы, говорит, оказались очень странным послом».

— Жаль, что не дала тебе хорошей затрещины. Надо бы проучить тебя, чтобы в следующий раз не совал нос, куда не следует.

— А откуда ты знаешь, что не следует? — Юматша вскинул черные брови. — Тут, брат, целый клубок тайн. Если хочешь знать, я всего лишь исполнил чужую волю... — И Юматша искоса взглянул на приятеля. Сколько доброжелательного лукавства было в этом взгляде!

— Чью волю? — не удержался Мансур.

— В свое время узнаешь...

Они приближались к троллейбусной остановке. Оба увидели — в троллейбус входит Диляфруз. Юматша, забыв о Мансуре, бросился к троллейбусу, но перед самым его носом дверь захлопнулась. Юматша бил кулаком в дверь, стучал в окно, но машина тронулась. Тогда Юматша бросился на середину улицы, должно быть намереваясь остановить показавшееся такси, но, поскользнувшись, упал. Потом вскочил и все же нырнул в дверцу затормозившей машины. На прощанье он помахал рукой Мансуру.

Мансур недоуменно смотрел вслед автомобилю, пока он не скрылся. Он не сразу понял, что произошло. Потом задумался, сопоставил факты — у него заскребло на сердце... Да, да! Диляфруз не случайно отвергла благородный его порыв... Перед глазами Мансура возник берег Кабана, где они сидели под проливным дождем. Дрожащие губы Диляфруз произнесли: «Я не жертвы хочу! Я хочу любить и быть любимой!» И вдруг Мансур понял, почему так весел и дурашлив сегодня Юматша, почему он, увидев Диляфруз, бросился за троллейбусом... Ага, значит, Диляфруз и подослала Юматшу к Гульшагиде... Так оно и есть...

Повалил мокрый снег. Мансур шагал по каким-то незнакомым улицам, узким переулкам. Куда? Сам не знал. Где-то в глубине души зарождалось смутное, до сих пор не изведанное чувство: было похоже, что он освобождается от чего-то тяжкого и одновременно открывает для себя что-то новое.

— Здравствуй, Мансур!

Услышав кокетливый и укоризненный женский голос, Мансур вздрогнул от неожиданности, поднял голову. Перед ним стояла сияющая Ильхамия — в зеленом пальто с красивым меховым воротником, на голове высокая белая шапка, на ногах белые ботики. Щеки горят смуглым румянцем, — неужели она только что вернулась с юга?.. Впрочем, не все ли равно...

— Сделал вид, что не заметил меня, хотел пройти мимо, — продолжала она все так же кокетливо и укоризненно. — Вот уж не ожидала я, что ты умеешь так важничать. Гордец!.. Ну ладно, предлагаю мировую...

Она с улыбкой протянула Мансуру руку в белой перчатке, ожидая, что он поцелует кончики пальцев, обтянутые прозрачным капроном. Но Мансур то ли не догадался об этих тонкостях, то ли сознательно уклонился, — во всяком случае, он ограничился неловким рукопожатием, заставив Ильхамию слегка поморщиться от боли.

— Простите, Ильхамия, я задумался и действительно не заметил вас.

— Что же это за тяжелые мысли клонят вниз голову джигита? — Теперь Ильхамия уже не могла скрыть обиды, и потому жеманство ее было явно фальшивым.

— Так, жизненные неурядицы, — ответил Мансур, не замечая ни вибраций ее голоса, ни смены настроений.

— Неурядицы?! — Теперь Ильхамия победно взглянула на него краешком смеющихся глаз. — А я только вчера вернулась из Гагр. Признаться, соскучилась по Казани!

— Что это вам вздумалось поехать на курорт в такое время года? — удивился Мансур, упорно не обращая внимания на ее заигрывания.

— Ах, Мансур, не задавай ребяческих вопросов! Для тех, кто умеет и хочет жить по-настоящему, курорт открыт круглый год. Можно ведь не замечать зимы... Что это мы остановились посреди тротуара, мешаем людям? Посидим в садике. Нельзя быть вечно занятым человеком! — Ильхамия уверенно взяла его под руку.

Она говорила без умолку, восторгалась Гаграми, хвалила предприимчивых людей, «умеющих жить», охала, вздыхала над судьбой неумелых и недогадливых. Но так как Мансур слушал равнодушно, она вынуждена была замолчать.

Они все же сели на скамью. Деревья стояли в инее, словно в пышном цвету. Было тихо и тепло.

— Ну, как ваши живы-здоровы? — все еще пыталась завязать разговор Ильхамия. — Я собиралась зайти проведать, да, признаться, терпеть не могу эту вашу полусумасшедшую Фатихаттай. Впрочем, в вашем доме вряд ли кто вспоминает обо мне! — Ильхамия вновь перешла на свой кокетливый тон.

— Нет, почему же, — невольно усмехнулся Мансур. — Фатихаттай нет-нет да и скажет: «Вот хорошо, когда никто не беспокоит по телефону».

— Ты грубиян, Мансур! Невозможный грубиян! А ну-ка, скажи, за что ты меня разлюбил? — играя глазами, Ильхамия посмотрела на него, как бы говоря: «Вот я тебя прутиком!»

— Не знаю, — равнодушно ответил Мансур. И добавил: — Я не знаю — любил ли.

— А я знаю! Все знаю! Нас умышленно разъединили! — быстро проговорила Ильхамия.

— Это что же, очень большое несчастье? Конец мира?

— Не смейся! — уже по-настоящему обиделась Ильхамия. — Это все работа той красотки. Ты знаешь, о ком я говорю. Она хочет сразу поймать двух зайцев. — Голос Ильхамии стал язвительным. — Нет, не выйдет у нее! Как побыла делегатом, сразу слишком многого захотела. Быстренько перевелась в Казань! Подумаешь, общественный деятель! И джизни она сделала предметом насмешек, он только о ней и бредит. И ты из-за нее переменился...

Лицо у Мансура стало серьезным, он покачал головой.

— Относительно вашего джизни ничего не могу сказать, а что касается меня, «красотка» не сделала мне ничего плохого.

— Просто ты упрямый человек, Мансур. И к тому же слепой, ничего не видишь. А возможно — и дурак круглый... Если б я не приняла кое-какие меры...

— То что было бы?

— Свадьба была бы, вот что! — выкрикнула Ильхамия. — А может, и была уже... Он ее катает на своей машине... Мне — наплевать. Но жаль отдавать джизни во власть этой интриганки...

Мансур упорно молчал, уставившись на свои сложенные на коленях руки.

— Что, не веришь?! Так покажи свои ладони гадалке, она тебе все выложит. На базаре цыганки толпами шляются! — кольнула девушка.

— Вы ошиблись, Ильхамия. К гадалке идти я не собираюсь. Но вот раздумываю: слишком тяжела у меня ладонь, если поглажу вас по щеке, пожалуй, сверну скулу.

— Что?! — Ильхамия вскочила, словно ее ужалила пчела. — Повтори, что ты сказал!..

Мансур устремил взгляд на ажурный кран, стоявший на той стороне улицы, и словно забыл о разъяренной Ильхамии. Забросил руки за спину скамьи, шапка у него съехала на затылок, волосы прядями упали на широкий лоб, лицо сосредоточенное, сердитое.

Ильхамия повернулась и ушла. Мансур тоже поднялся со скамьи, спустился на берег Кабана. Озеро покрыто льдом. Не понять, где они сидели с Диляфруз? Кажется, вон под тем одиноким деревом, что маячит вдали. Нет, это не то дерево... То было наклоненное, а это стоит прямо... Любопытно вертится колесо жизни: не так давно Диляфруз отказала Мансуру, а сейчас он буквально прогнал от себя девушку. Словно по чьему-то недоброму умыслу повторяются эти круги...