Глава третья 7 page

А время шло своим чередом. Гульшагиду чуть ли не каждый вечер приглашали на встречи, доклады, беседы. Где она только ни побывала — на колхозных фермах, в школах-интернатах, на партийно-комсомольских собраниях, в райпромкомбинате и автотранспортной конторе, на собрании рабочих кирпичного завода, в вечерней школе, в пионерской дружине... Одним Акъяром дело не ограничивалось, приходилось разъезжать по всему району. И наконец, она вынуждена была сказать в районе:

— Товарищи, я все же врач, мне надо лечить больных.

Ее поняли. Вызовов стало меньше. Районные руководители вспомнили и о других докладчиках и беседчиках.

Эта напряженная общественная деятельность помогла Гульшагиде в личной жизни. Смягчилась, как бы растворилась ее душевная боль. Правда, ненадолго. Иногда, возвращаясь ночью из какой-нибудь дальней деревни, укутанная тулупом, она сидела в кошевке Аглетдина, смотрела на одинокую бледную луну. Ей становилось грустно при мысли, что и она одинока, как эта луна. Сердце опять сжималось от тоски.

Как незажившая рана, вспоминалась короткая остановка в Казани на обратном пути из Москвы. Целый день и весь вечер она не отлучалась из гостиницы — все ждала Мансура. Но он так и не пришел.

Опять явился Фазылджан Янгура. С цветами пожаловал. Она не знала, под каким предлогом поскорее выпроводить гостя. А он словно забыл о времени, о приличии... Все говорил и говорил. Глаза у него, как в тот раз, лихорадочно горели.

Боже, как это тягостно, — сидеть и разговаривать с неприятным человеком в то время, когда думаешь о другом, ждешь другого! Нет, она не дождалась Мансура.

...В один из декабрьских дней, до того морозных, что солнце было окружено оранжевым кольцом, а с неба сыпался мелкий сухой иней, Гульшагиду вызвали в райком. Входя в кабинет первого секретаря Гарифуллы-абы, она подумала: «Опять пошлют куда-нибудь с докладом».

Но секретарь райкома и речи не заводил о каком-либо выступлении. Человек жизнерадостный, он сегодня выглядел расстроенным. И был не так словоохотлив, как раньше. «Самому, что ли, нездоровится или с женой опять плохо?» — подумала Гульшагида, зная, что жена Гарифуллы частенько прихварывает. Она начала было осведомляться, все ли здоровы в семье, но секретарь, перекладывая с места на место бумаги на столе, прервал ее:

— У меня-то все благополучно, не могу пожаловаться. А как у тебя дела?

— Вроде бы тоже неплохи, Гарифулла-абы. Вы же знаете, — постепенно раздобываем для больницы все необходимое, тяжелых заболеваний, слава богу, нет...

— Знаю, знаю... Надеюсь, и впредь все хорошо будет. Я не о том...

— Скажите прямо, Гарифулла-абы... Может, я провинилась в чем-нибудь?

— Да уж приходится сказать, — вздохнул Га-рифулла. — Тебя в Казань забирают от нас, вот что. Сперва я думал — обойдется как-нибудь, потому и не говорил тебе. Да вот не обошлось...

Гульшагида без дальнейших объяснений все поняла.

— Это старый разговор, Гарифулла-абы. Я никуда не уеду из Акъяра. Не оставлю своих земляков. Да мне и самой не так уж хорошо было бы в Казани.

Все это Гульшагида высказала твердо, ничуть не колеблясь. Она ведь раньше обдумала и решила: в Казань не вернется.

— Могу хоть сейчас позвонить в министерство и заявить о своем отказе.

Но Гарифулла-абы положил руку на телефонную трубку.

— Не нужно этого, дорогая Гульшагида. Я верю в твою искренность. Но звонить бесполезно. В министерстве настаивают. Говорят, что тебе надо учиться дальше. Это подтверждают и казанские медики. Должно быть, они правы. Мешать твоему дальнейшему росту было бы неразумно с нашей стороны, да и непозволительно жить только сегодняшним днем, не думать о твоем будущем. Учись, учись, коль есть способности.

По его тону можно было понять, что вопрос уже решен. По-видимому, переговоры велись уже не первый день, — Гарифулла не так-то легко поступался собственным мнением.

Гульшагида пыталась высказать еще какие-то свои доводы. Но секретарь уже нетерпеливо пощелкивал пальцами по стеклу на столе.

— Понятно, Гульшагида дорогая, понятно... На этом и закончим. Я уже говорил с главврачом райбольницы. Дела свои временно передашь Нафисе. А там посмотрим... — И Гарифулла-абы протянул ей руку на прощанье.

В каком-то странном состоянии — без мыслей и чувств — она несколько минут посидела на крыльце райкома. Как же это так — неужели не могут понять, как тяжело ей расставаться с Акъяром и не менее тяжело возвращаться в Казань? Что там ожидает ее?.. Она даже всплакнула. В трудных случаях женщине становится легче, если она выплачется. Немного успокоясь, направилась в райздрав. Там повторили то же самое, что говорил секретарь райкома. Только к вечеру она вернулась в свой Акъяр.

Прощание было нелегким. Хотя Гульшагида и твердила своим друзьям и сослуживцам, что добьется в Казани разрешения вернуться в Акъяр, но сердцем уже чувствовала, что уезжает навсегда. Какой-то круг ее жизни завершился, как завершаются прожитые сутки. Начинается новый день. Вчерашнее не вернешь. Трудно сказать; что сулят ей эти коренные перемены в жизни. Но что бы ни случилось в будущем, она не забудет Акъяр. У каждого человека до конца жизни остается в памяти свой родной уголок.

И вот она в Казани.

Была на приеме у министра здравоохранения. Ее направили работать в знакомую больницу, где проходила практику, когда училась на курсах.

Еще не совсем опомнившись от хлопот с переездом, не переставая грустить по Акъяру, она принимала больных от врача Магиры-ханум. Прежний заведующий отделением получил новое назначение, на его должность перевели Магиру-ханум. Гульшагида вступила в должность лечащего врача.

В палатах уже нет никого из прежних больных. А Гульшагиде чудится, что они все еще здесь. Вот на этой койке лежала Асия. А это — особо памятный «Сахалин». Кажется, открой дверь — и послышится шутливый голос Николая Максимовича; застенчиво улыбнется Зиннуров...

— Это ваш новый врач, — в каждой палате говорила больным Магира-ханум. — Ее зовут Гульшагида Бадриевна Сафина. Надеюсь, все у нас будет хорошо,

Но у больных глаза испытующие, выжидательные. С первого взгляда вряд ли можно довериться этой красивой и стройной молодой женщине, хотя она и врач. Казалось, глаза спрашивают: «Откуда прилетела эта жар-птица? Ктo она — маменькина капризная дочка или сноха какого-нибудь начальника?»

— А вы, значит, уходите от нас? — почти в каждой палате спрашивали больные у Магиры-ханум. Узнав, что она остается заведовать отделением, словно бы успокаивались, просили не забывать их.

Все это нервировало Гульшагиду. А тут еще — Диляфруз почему-то сторонится ее. В последующие дни Гульшагида пыталась вызвать девушку на искренний разговор. Ничего не выходило, — в глазах Диляфруз смущение и растерянность, в движениях непонятная суетливость.

После радушия и уюта, окружавших ее в Акъяре, Гульшагида первое время тяжело переживала в Казани свою бесприютность. Нет постоянного жилья, почему-то никто не позаботился об этом; сколько можно жить в гостинице, «сидя на чемоданах»? Она уж и санитарок и сестер спрашивала: не знают ли, где сдается подходящая комната? Говорила и с Магирой-ханум. Добрая женщина предложила было пожить пока у нее. Гульшагида поблагодарила, но не согласилась. У Магиры-ханум и без того четверо в двух комнатушках.

Если кто и помог бы подыскать жилье, это неизменная тетушка Фатихаттай. Гульшагида несколько раз проходила мимо дома Тагировых, надеясь повстречать Фатихаттай, но этого не случилось. Зайти к Тагировым запросто — не решилась. Она уже знала, что сплетня о ней и Янгуре в свое время достаточно широко распространилась. Абузар Гиреевич далек от предрассудков всякого рода, но Мадина-ханум, будучи женщиной интеллигентной, все же достаточно чувствительна к мнениям окружающих, — кто знает, как она отнесется к Гульшагиде? И труднее всего встретиться с Мансуром. Странно, но Гульшагида чувствовала себя виноватой перед ним, хотя вины-то и не было.

Янгура частенько звонил ей по телефону, однажды вечером явился в гостиницу. Они довольно долго беседовали, потом он не преминул спросить:

— Как у вас с жильем?

— Ищу по объявлениям на столбах, — невесело улыбнулась Гульшагида.

— Странно, странно. — Янгура несколько раз на разные лады повторил это слово. — Коль вызывали, министерство обязано предоставить вам жилье. Если не позаботились, идите к секретарю обкома или председателю Совмина.

— Нет, Фазылджан Джангирович, к высшему начальству я не пойду, — твердо отрезала Гульшагида.

Янгура, потирая лоб, заметил:

— Да, вы не такая. Другие не постеснялись бы. Помолчал, словно колеблясь. — А если я предложу помощь, как вы посмотрите на это? — Янгура уставился своими маленькими пристальными глазами на Гульшагиду. — Как близкий друг предложу?

Гульшагида покачала головой.

— На утруждайте себя, Фазылджан Джангирович. Я должна сказать вам прямо: если вы предложите даже не комнату, а золотой дворец, — все равно не пойду. Не будем больше говорить об этом, иначе мы поссоримся.

— Вы считаете меня недостойным человеком? — глухо спросил он, поднимаясь с места.

— Нас слишком многое разделяет, Фазылджан Джангирович.

— Спасибо за откровенность, — сказал Янгура и взял шляпу.

И все же после этого разговора в сердце Гульшагиды остался какой-то осадок. Ей казалось, что она говорила с Янгурой мягче, чем следовало, и дала ему повод надеяться на что-то.

Утром профессор Тагиров сделал Гульшагиде выговор:

— Сегодня во время припадка в третьей палате вы явно растерялись. А растерянность врача плохо влияет на больных. Они могут подумать, что врач не уверен в себе, неопытен. Возле больного — думайте только о больном.

Что ж, упреки справедливы. Гульшагида молчала.

Профессор, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. Лицо у него было задумчивое, строгое.

— Вот что, — начал он уже другим, доверительным тоном, — мне хотелось бы побеседовать с вами по очень важному вопросу, касающемуся не только вас, но и меня. Не сможете ли вечерком заглянуть к нам домой? Там поспокойнее.

Гульшагида обрадовалась приглашению, прежние ее сомнения как будто рассеялись. Кстати, она потолкует с Фатихаттай о жилье.

Но на другой день вечером, войдя в знакомое парадное с широкой лестницей и амурчиками, она опять заколебалась. Чуть было не повернула обратно. Что подумает о ней Мансур? Захочет ли уделить ей внимание?.. Все же она преодолела свои колебания.

Мансура не было дома, и Гульшагида почувствовала себя свободнее. Ее, как всегда, встретили приветливо.

— Ну-ка, ну-ка, покажись, погляжу, какая ты стала после Москвы! — говорила Фатихаттай, гладя ее по спине. — Только бы не сглазить — тьфу, тьфу! — Москва тебе впрок пошла.

— Проходи, раздевайся, дочка, — радушно пригласила и Мадина-ханум. — Ну как здоровье, настроение?

— Спасибо, очень хорошо, Мадина-апа.

Сами-то как поживаете?

— Мы уж по-стариковски.

После чая Абузар Гиреевич сразу же пригласил Гульшагиду в свой кабинет, предложил стул, сам сел рядом.

— Хотя ваш переезд сюда несколько затянулся, но это оказалось к лучшему, — начал он. — За это время вы побывали на съезде — такое счастье не каждому выпадает... А теперь, дорогая, не теряя минуты, готовьтесь к экзаменам. Подробно поговорим об этом в другой раз... В последнее время я что-то частенько стал прихварывать. Знаете, пока жив, помогу вам поработать над диссертацией, тогда душа моя будет спокойна. Я не перестаю, Гульшагида, возлагать на вас надежды.

— Спасибо, Абузар Гиреевич. Вы всегда меня ободряете. Очень хочу оправдать ваше доверие.

— В добрый час! Теперь у вас крылья окрепли. Вы побывали на курсах, прошли неплохую практику. Если бы у меня в ваши годы так сложилось...

Профессор встал, прошелся по тесному кабинету, снова опустился в кресло.

— Я говорил вам, что хотел бы посоветоваться... Ну, дело, пожалуй, еще не дошло до совета. Надо перед этим кое-что уяснить... — Он помолчал с минуту, затем очень серьезно спросил: — Скажите, Гульшагида, откровенно, что произвело на вас самое сильное впечатление на съезде?

Вопрос застал Гульшагиду врасплох. Она смутилась, хотя, казалось бы, ответить было не так трудно.

— Глубоких и незабываемых впечатлений было очень много, Абузар Гиреевич. Но сейчас я вряд ли найду слова... Так трудно выделить главное...

— Это слишком обычный ответ, — с некоторой обидой заметил профессор.

Гульшагида совсем растерялась.

— Если бы я знала, что вы будете экзаменовать, то подготовилась бы, собралась с мыслями, — неловко улыбнулась она.

— Еще не известно, кто кого экзаменует. Однако я слушаю...

Покраснев, как ученица на трудном экзамене, она пролепетала наконец:

— Я, Абузар Гиреевич, знаете... после съезда впервые так остро почувствовала всю прелесть жизни... ну, и настоящее величие, красоту человека...

Она умолкла, в душе ругая себя за косноязычие.

Профессор снова встал и прошелся. Нет, он не разочарован ответом Гульшагиды. Он продолжает говорить с ней как с человеком равным.

— Вам не приходилось читать записки американского ученого Розбери? Он говорит: в настоящее время в Соединенных Штатах больниц строится мало, лечение с каждым днем дорожает, следовательно, заключает он, человеческая жизнь все более обесценивается. В шестидесятые годы двадцатого столетия обесценивается жизнь человека! — воскликнул Абузар Гиреевич. — Человека, открывшего тайну атомной энергии, побывавшего в космосе! В Америке богачи возят на курорты породистых собак и кошек, а человек зачастую не может найти кусок хлеба. Что это значит? Это ли не плевок буржуазного строя в лицо человечеству?

Взгляд профессора скользнул по книжным полкам. Затем он повернулся к Гульшагиде, продолжал с нарастающей горячностью:

— Помню, лет пятьдесят тому назад, во время холеры, я записал в своем дневнике: «Если бы я был всемогущ и при этом мне сказали бы: «В твоей власти сделать людей счастливыми, что ты сделаешь для них в первую очередь?» — я бы ответил: «Наделю всех людей крепким здоровьем! Избавлю их от всех болезней». Это, разумеется, была всего лишь юношеская мечта, рожденная состраданием к измученному народу. Тогда я еще не знал простой истины: для тогочтобы спасти людей, погибающих от множества разных болезней, нужно прежде всего разрушить старый, обветшалый мир и построить новый. Но сегодня... — профессор говорил все громче, — сегодня я чувствую себя по-настоящему всемогущим! Вы, молодые врачи, счастливы тем, что лучшую пору своей жизни живете в новом, социально справедливом обществе, и вы вряд ли сможете даже приблизительно понять радость... радость старых врачей, что и они дожили до этих счастливых времен...

Профессор остановился перед портретом академика Павлова, продолжил свои рассуждения:

— Великий Пастер сказал: «У науки нет родины». А наш не менее великий Павлов любил повторять: «Если у науки нет родины, у ученого она должна быть!..» И вот я, Абузар Тагиров, теперь уже старый ученый, горжусь тем, что у меня есть Советская родина!..

Он несколько минут молча стоял у окна, будто прислушиваясь к тому, что творится на улице, в темноте. Вдруг круто повернулся к Гульшагиде:

— Я прервал вас. Извините. Продолжайте, пожалуйста.

Странно, но это было именно так, — сейчас Гульшагиде стало легче говорить. Она принялась рассказывать, как ходила в московские клиники, какие видела там новые приборы и аппараты, рассказала о выставке достижений советской медицины. Добавила от себя: ей кажется, что развитие медицины у нас обеспечено все возрастающей ролью общественности, распространением в народе санитарного просвещения...

Слово за слово — они заговорили о медицинских новинках, о диагностических аппаратах. Гульшагида сказала, что в Москве ей очень приглянулся «пламенный фотометр», при помощи которого можно быстро определить химический состав крови.

— Знаю я этот аппарат, — отозвался профессор. — Хорошая вещь. Но в Казани его не найти. Полезно было бы приобрести, если удастся уговорить Алексея Лукича.

— Как это — если удастся уговорить? — удивилась Гульшагида. — Главный врач в первую очередь должен сам заботиться о медицинских новинках.

Профессор улыбнулся из-под усов. Этой своей улыбкой он словно хотел сказать: «Вы еще недостаточно знаете Алексея Лукича».

На этом и закончилась их беседа. Гульшагида вышла из кабинета профессора. Мансур все еще не вернулся с работы. Может быть, нарочно задержался, узнав, что в доме будет Гульшагида. Гульшагида заглянула на кухню, к Фатихаттай. Повела разговор о комнате.

— Мое прежнее слово твердо, — ответила тетушка Фатихаттай. — Раз сказала — найду, значит, найду. Можешь не беспокоиться... А вот за Мансура приходится тревожиться, — неожиданно и без всякой связи заговорила о том, что так жаждала услышать Гульшагида. — Теперь у него свет клином сошелся на Юматше. Шагу не сделает без него...

— Кто такой Юматша? — нетерпеливо спросила Гульшагида.

— Один молодой хирург. Ничего, хороший джигит. Да разве молодому мужчине только приятель нужен?

— Мансур все еще дружит с Ильхамией? — Гульшагида спросила и сама зарделась от собственной смелости.

— Что я могу сказать?.. Одно знаю: она перестала надоедать нам. Был слушок, что Мансур увлекся какой-то другой девушкой, но это было летом. Бывало, приоденется и уйдет. А сейчас — все больше дома сидит, если не у Юматши... Отругать бы тебя, Гульшагида, как следует... Ведь знаю, что любишь...

— Фатихаттай, милая, не терзай меня! Насильно мил не будешь... Ну, я пойду. Когда о комнате похлопочешь?

— Денька через два позвони или сама забеги.

Через несколько дней Абузар Гиреевич передал Гульшагиде, что Фатихаттай просит ее зайти. «Неужели все-таки подыскала комнату?!» — обрадовалась Гульшагида и после работы сразу побежала к Тагировым.

— Полсвета обошла, а все же нашла! — такими радостными словами встретила ее Фатихаттай. — И хозяева очень хорошие. Живут только вдвоем — старушка да дочь-студентка. Квартирка теплая, сухая, на солнечную сторону окнами смотрит. И трамвай тебе, и троллейбус рядом. Один изъян — печка дровами топится. Ну, с этим уж примирись. Денег, сказали, не много возьмут. «Пусть, говорят, дров привезет — и ладно».

Не теряя времени, Гульшагида вместе с Фатихаттай отправилась смотреть квартиру.

По узенькой лестнице поднялись на второй этаж деревянного дома, стоящего в глубине двора. Перильца лестницы когда-то были любовно окрашены резьбой, теперь резьба наполовину отвалилась, да и ступеньки скрипят под ногами.

— Открой, Хатира, это мы! — говорила Фатихаттай, стуча в обитую рогожей дверь.

В квартирке стоял по-деревенски теплый воздух, пахло блинами.

— Гостью привела! — бойко заговорила Фатихаттай, едва они вошли в узкий коридорчик.

Гульшагида огляделась. С правой стороны — дверь на кухню, у левой стенки стоит большой сундук, на нем гора подушек. Прямо, в конце коридорчика, дверь, — должно быть, ведет на «чистую половину». Полы тщательно вымыты, под ногами дерюжные дорожки.

— Проходите, проходите! — приветливо говорила пожилая женщина с веснушчатым лицом, в пестром ситцевом платье; голова у нее повязана белым платком по-татарски: на затылке торчали «заячьи ушки». — Как живы-здоровы, дочка? — Хозяйка протянула обе руки будущей квартирантке, словно давнишней знакомой.

— Ее Гульшагидой зовут, — объяснила Фатихаттай. И обратилась к хозяйке: — А где же твоя дочка, дома, что ли, нет?.. Ух, как жарко ты натопила, Хатира!

— Это только с мороза так кажется.

Из соседней комнаты донеслись звуки гармошки.

— Доченька, перестань играть, гости пришли! — позвала Хатира, приоткрыв дверь. — Раздевайтесь, раздевайтесь, — успевала она говорить и Гульшагиде. — Чужих в доме нет.

В прихожей показалась худенькая девушка лет двадцати. Волосы у нее распущены по плечам. Одета в розовую, с короткими рукавами блузку, в синие брючки. При виде Гульшагиды она с радостным криком бросилась ей на шею. Потом укоризненно сказала Фатихаттай:

— Почему же сразу не сказали, что это Гульшагида-апа ищет комнату!

Гульшагида и сама очень обрадовалась, что попала к бывшей своей пациентке, с которой так дружна была в больнице. Мать Асии чем-то напоминала акъяровскую Сахипджамал, только старше была и полнее.

— Вот счастье! Вот счастье! — повторяла Асия и, взяв Гульшагиду за руку, повела на «чистую половину».

В большой комнате подоконники уставлены цветами в горшках. Некоторые уже расцвели. В правом углу — посудный шкаф, окрашенный в черный цвет, — такие теперь можно видеть только в старинных татарских домах. Посуда в шкафу самая разнокалиберная, но веселенькая, цветастая. В простенке между окнами комод, покрытый тюлем. На комоде — всякая утварь и безделушки, Гульшагиде запомнились овальное зеркало да самовар «рюмочкой» со всякими завитушками. У печки на полу туго набитый туристический рюкзак и палки.

— Сейчас самовар поставлю! — заторопилась Хатира-апа и скрылась на кухне.

Асия, глядя в окно, грозила кому-то кулаком. Невольно посмотрела в окно и Гульшагида. Во дворе на бревнах сидели стайкой пять-шесть подростков. Шапки набекрень, воротники рубашек расстегнуты, в руках — изогнутые клюшки. Видно, разгорячились после игры в хоккей...

— Ждут Асию — мяч по льду гонять, — добродушно объяснила Хатира-апа, вернувшись с кухни. — У нее все мальчишки во дворе друзья... Посмотрите свою комнату, Гульшагида.

Маленькая, словно скворечник, комнатушка с одним окошком, совершенно пустая, даже кровати нет. Только маленький письменный столик в углу. Старые, потемневшие обои кое-где порвались, висят клочьями.

— Тут две студентки жили, — объяснила хозяйка. — Сделать ремонт — у самой сил не хватает. А у Асии — в руках гармонь, на губах песня...

— Когда можно переехать? — без дальних слов спросила Гульшагида.

— По мне — хоть сегодня. Асия завтра отправляется в какой-то там поход. Поскорее переедешь — и мне веселее будет.

— Куда вы собираетесь, Асия? — полюбопытствовала Гульшагида.

— В марийские леса, — ответила девушка, заплетая косу. — Небольшой туристический поход.

— А сердце?.. Советовалась с врачами?

Асия слегка покраснела.

— Я уже забыла, где оно у меня. Пожалуйста, не напоминайте.

За чаем шел оживленный разговор о всяких житейских пустяках, было как-то по-особенному уютно. Когда Гульшагида и Фатихаттай стали собираться домой, кто-то постучал в дверь.

— Наверно, опять этот Салах. Вот зачастил, — говорила Хатира-апа, поднимаясь из-за стола.

Гульшагида крайне удивилась, увидев знакомого молодого врача Салаха Саматова. А он еще больше растерялся.

— Как вы... здесь?

— А вы?...

Других слов они не успели найти.

Выскочившая из своей комнаты Асия объяснила Салаху:

— Гульшагида-апа теперь у нас будет жить!

Для первого дня Гульшагида постаралась вернуться с работы пораньше. В одной руке — пакет с мелом, в другой — рулоны обоев. Вчера, встретив здесь Салаха, она уже хотела было отказаться от комнаты. Асии, вышедшей проводить ее, так и сказала: «Есть старинная татарская поговорка: «Две бараньи головы не поместятся в одном котле». Девушка поняла ее и со свойственной ей прямотой и непосредственностью ответила: «Салаху еще далеко до того, чтобы стать головой. Пока он путается только под ногами. Он ничем не помешает. Если не переедете к нам, обидите меня на всю жизнь». Да, так и сказала: «На всю жизнь». Что тут оставалось делать.

Пока Гульшагида раздевалась, Асия сообщила, что поход у нее отложили и, не вдаваясь в объяснения, сейчас же куда-то убежала.

— Хочу привести в порядок комнату, Хатира-апа. Надо бы согреть воду, — попросила Гульшагида.

Она достала из чемодана старенький халат, переоделась, повязала голову платком и принялась за дело. Содрала со стен старые обои, привязала к лыжной палке Асии самодельную мочальную кисть, начала белить потолок. Работа знакомая — немало повозилась с малярной кистью на строительстве больницы. Кончив побелку, развела крахмал, оклеила стены новыми обоями. Потом вымыла полы. Комнатушка стала чистой и веселой, как девочка в новом платье.

Тетушка Хатира отрывалась от кухонных дел, помогала Гульшагиде. Когда все было кончено, хозяйка присела на стул посреди комнаты, хлопнула ладонями по коленям.

— Не зря говорят: «Умелая да расторопная молодуха вскипятит чугун на снегу, да еще пельмени сварит». Это про тебя сказано, дочка! Мы с Асией сколько ни собирались, так и не удосужились взяться за ремонт. А с тобой живо все сделали. Ишь как заблестело!

— Нужда заставит — еще не то сделаешь, тетушка Хатира, — со смехом ответила Гульшагида.

Главное сделано. Гульшагида переоделась, глянула на часы.

— О, магазины еще не закрыты, успею купить себе кровать.

— Пойдем вместе. На санках и привезем, санки у нас есть, — предложила хозяйка.

— Не беспокойтесь. У магазина всегда стоят люди, привезут.

Через какой-нибудь час в сенях, у стенки, стояла новенькая никелированная кровать с пружинной сеткой.

— Пусть пока здесь постоит. Комната высохнет хорошенько, тогда и внесем. А сегодня я посплю в коридоре, на сундуке, — возбужденно говорила Гульшагида, довольная тем, что хлопоты с новосельем подходят к концу, — щеки у нее порозовели от мороза, во всем теле она чувствовала бодрость.

— Зачем в коридоре? — возразила Хатира. — В комнате с Асией поспишь. У нас и раскладушка есть.

Затем, как полагается, пили чай, закусывали. Не торопясь — со вкусом и с разговорчиками пили. На веснушчатом лице Хатиры выступили капли пота. Она развязала платок под подбородком, слегка стянула его за ушами, как делают это молодухи.

Время прошло незаметно, часы за стенкой пробили десять. Гульшагида поинтересовалась:

— Асия всегда так поздно приходит?

— Гармонь дома, — значит, долго не загуляется, — спокойно ответила Хатира.

— Она что, на вечеринках играет или в самодеятельных концертах участвует?

— Вы спросите, где только она не участвует. И в кружках, и по радио... Очень любит музыку. Если б знала, что у нее такой талант откроется, не глядя ни на что, отдала бы ее в музыкальное училище. Был такой случай — школьная ее учительница даже домой к нам приходила, уговаривала: «Не закрывайте девочке дорогу, обучайте музыке». Возможно, я согласилась бы. Но это был тяжелый год: как раз умер мой старик. В таком горе до музыки ли было... Осталась вдовой — опять как-то неудобно: где это видано, чтобы у татар обучали девочку музыке? Музыка, внушали мне со всех сторон, нужна только калекам, просящим подаяние на базаре, да скоморохам... Гармонь-то л все же купила Асии, никого не послушала, — очень уж сильно тосковала она во время болезни, пусть, думаю, хоть немного позабавится.

Вскоре вернулась Асия. На голове кокетливая белая шапочка, черное пальто с белым воротником сшито по моде. Щеки у девушки разгорелись на морозе; глаза блестят.

— Ну, теперь, мама, ты довольна, что есть с кем чаевничать? — говорила она, раздеваясь.

Тетушка Хатира только улыбнулась в ответ.

«Все же — где она была весь вечер?» — невольно подумала Гульшагида, но сочла неудобным расспрашивать девушку: найдет нужным — сама скажет. Но Асия и матери ничего не сказала, а Хатира даже не поинтересовалась. Она совсем о другом заговорила: