Глава вторая 2 page. — Садись, — приказал он, подвинув стул, и сам сел напротив

— Садись, — приказал он, подвинув стул, и сам сел напротив. — Давай поговорим как мужчина с мужчиной, Мансур. Твоя мать права. Ты ведь внутренне не готов к этому ответственному шагу в жизни. Верно?

— Не знаю, — честно признался Мансур. — Я еще не проверял свои силы, дау-ати. Вот и хочу испытать. Рано или поздно надо сделать это.

— Верно, совершенно верно. Человек должен знать меру своих сил. Молодому врачу полезно поработать в клинике. И если бы ты действовал лишь с этой целью, я не возражал бы. Но ты, Мансур, пускаешься в дальний жизненный путь, следуя за случайно встретившейся женщиной. Вот это я не могу одобрить!

— Это не совсем так, дау-ати. Я не первый день знаю ее.

— Она окончила наш институт?

— Нет, московский.

Профессор задумался.

— Ты ее любишь? — спросил он, посмотрев прямо в глаза юноше.

Мансур спокойно покачал головой.

— Она для меня прежде всего верный товарищ, спутник.

— В твоем возрасте, Мансур, человек не может уйти от естественных чувств и желаний. Я не хочу вмешиваться в твои личные дела... Но у меня есть один вопрос: какие у вас отношения с Гульшагидой?

— Никаких, — ответил Мансур, но сердце его екнуло и на лице выступила краска. — То есть — были... мы встречались... Но теперь...

— Гм... — пробурчал профессор, покачав головой. — Может быть, мы поговорим завтра? Сегодня ты слишком разволновался. И мне, и твоей матери тоже надо собраться с мыслями.

— Утром я должен уехать, дау-ати.

— Так спешно?

— Да, уже куплены билеты на самолет.

— А как отнеслись к этому в Министерстве здравоохранения? Им ведь не безразлично, где будет работать молодой врач.

— Обо всем уже договорились. Есть приказ.

— Значит, ты не вчера надумал поехать? Почему же не сказал нам, не посоветовался?

— Не хотелось беспокоить раньше времени.

— Гм... В таком случае, — профессор встал и развел руками, — нам уже нечего сказать. — Абузар Гиреевич переложил на столе книги с одного места на другое, затем сделал по тесному кабинету два шага вперед, два назад. — Ты не сказал нам даже имени этой девушки, не показал нам ее. Как же это получается, Мансур?

— Ее зовут Ильмира. Но она не хочет встречи с вами.

— Почему?

— Вы ее обидели.

— Я? Значит, я ее знаю? Чем же я ее обидел?

— Вы не пожелали присмотреться к ней на экзаменах, сказали, что из нее никогда не получится врач.

— И тогда она поехала сдавать в Москву?

— Она настойчива.

Абузар Гиреевич постучал пальцами по столу. Затем откинулся к спинке стула и, глядя куда-то вверх, проговорил:

— Возможно, что и был такой случай. Я считаю, что в медицину должны приходить по призванию, только одаренные работники, энтузиасты... Не исключено, что в отдельных случаях по отношению к тем или другим людям я бываю несправедлив. Я несвятой. Если осознаю, что ошибся, не посчитаю для себя зазорным извиниться.

Мансур поднял голову и впервые за время этой беседы прямо взглянул на отца.

— Нет, нет! Она не пойдет на это. Возможно, она хочет на деле доказать, как вы ошиблись. Признайте за ней это право.

— Постой, — торопливо сказал профессор. — Возможно, ты хочешь загладить зло, которое я невольно причинил этой девушке?

— Нет, дау-ати, я думаю, каждый отвечает только за себя.

Север встретил их злыми нескончаемыми метелями, сбивающими с ног ветрами, долгими, не знающими просвета ночами и... грандиозными стройками, преобразующими этот очень суровый край. Но Мансур был невесел. Необычайная радость, душевный подъем Ильмиры, вернувшейся в знакомый край, не улучшили его настроения. То и дело вспоминалась Гульшагида. Каждый раз, когда Мансур вспоминал о ней, в душе его возникало сложное чувство грусти, раскаяния, тоски.

Нельзя сказать, чтобы Мансур бездельничал. Вместе с Ильмирой он работал в больнице. Дела хватало. Приходилось по срочным вызовам бывать на стройках, на стойбищах кочевников: то несчастный случай на производстве, то острое заболевание. Суровая северная стихия не баловала людей. Врач был нужен всюду. Зачастую требовалось преодолеть огромное расстояние, чтобы, добраться к. больному. Оленья упряжка, а то и самолет служили средствами передвижения. В пути врача подстерегали нешуточные опасности, особенно когда начинала бушевать непогода. Мансур закалялся, иногда бравировал ненужной смелостью.

Однажды дело чуть не кончилось бедой. Это случилось вскоре после приезда на Север. Мансур стоял у замерзшего окна. На улице, в кромешной тьме, бесилась метель. Казалось, какие-то существа с воем и свистом проносились стаями мимо окна. Порой начинали реветь, стучать, словно требуя пустить их в дом. В эти минуты тоска по родному краю особенно сильно сдавливала сердце.

В соседней комнате — Ильмира.

Но Мансур не переставал дичиться ее. Что-то мешало ему быть простым и доверчивым с ней. Сложность их отношений заключалась еще и в том, что Ильмира держалась осторожно, избегала женского кокетства. Ведь Мансур мог сразу же отвернуться от нее. У Ильмиры достаточно было ума, чтобы держаться в известных рамках. Она терпеливо ждала, пока Мансур привыкнет к ней.

Мансуру захотелось пойти куда-нибудь на люди — в кино или клуб, побыть в какой-либо интересной компании. Не долго думая, он надел шубу и шапку-ушанку, вышел на крыльцо. В тихие вечера отсюда хорошо были видны сияющие огни стройки, а сегодня — ни одной лампочки! В двух шагах ничего не разберешь.

Только вихрится снег, свистит ветер да нависла вокруг жуткая, непроницаемая мгла. Мансур невольно сделал шаг назад. Казалось, вот сейчас ветер подхватит его, сожмет в своих холодных объятиях и, злобно воя, как шурале, унесет неведомо куда.

Мансур долго наблюдал за этой взбесившейся стихией. Чувство страха, охватившее его в первые минуты, прошло. В душе родилось неизведанное чувство: захотелось с неудержимым, яростным торжеством закричать кому-то «Ого-го-го!!! Ты вызываешь меня на бой? Что ж, я готов!»

И он сошел с крыльца. Но уже через несколько шагов перестал видеть дом и потерял направление. Закрыв лицо рукавицей, он сделал было еще несколько шагов, но ветер сбил его с ног. Нет, он не позволит восторжествовать злому врагу! В каких-нибудь ста шагах больница, чуть подальше — корпуса строящегося гигантского завода. Чего бояться? Но ветер прижал его к какому-то забору. Холод уже начал ощупывать тело ледяными пальцами. Мансур понял всем существом — ему ни в коем случае нельзя отрываться от забора. А то замерзнешь, погибнешь. Цепляясь за изгородь, шаг за шагом продвигался вперед, нащупывая вход в дом.

Он с головы до ног был засыпан снегом, когда на крыльце его встретила крайне встревоженная, с фонарем в руках, одетая в доху Ильмира.

— Ты с ума сошел! — испуганно закричала она. — Разве можно выходить из дома в такой буран! Это тебе не улица Баумана в Казани. Смотри, у тебя побелели нос и щеки. Отморозил ведь!

Тут же, на крыльце, они оба долго оттирали снегом обмороженное лицо Мансура. Наконец, усталые, зашли в комнату. Мансур почувствовал, что у него горят щеки и нос. Потом к нему вернулось прежнее странное чувство озорства, бесшабашности, желание повеселиться.

— А ведь здесь хорошо! — воскликнул он и в первый раз со дня отъезда из Казани широко улыбнулся. Затем включил радиолу и подошел к притихшей Ильмире. — Давай потанцуем, Ильмирочка!

И они, даже не сняв верхнюю тяжелую одежду, принялись танцевать.

А наутро поступила радиограмма. Несчастный случай, Прочно требуется хирург.

— Где этот поселок? — спросил Мансур у Ильмиры, разглядывая карту.

— Да совсем рядом. Чуть к северу от нас.

— Вот так рядом! — воскликнул Мансур. — До него самое меньшее пятьсот километров.

— Ну и что ж? — улыбнулась Ильмира. Настоящий мужской размах. — Ей нельзя было отказать в самообладании и смелости.

— Не сообщили даже, что за несчастье, — беспокойно ворчал Мансур.

— Хирург должен быть готов к любой неожиданности, — уже серьезно сказала Ильмира. И, немного подумав, должно быть усомнившись в Мансуре, добавила: Я полечу с тобой. — Но, чтобы не ущемлять его самолюбия, сейчас же пояснила: — Я давно туда собиралась. Очень кстати пришлось.

На аэродроме синоптики сказали им:

— Ожидается буря, может, переждете?

— Там несчастье. Нужна срочная помощь, — ответил Мансур.

Под крыльями самолета раскинулось бескрайнее белое море снега. Не видно ни единого черного пятнышка. Ильмира сидит молча, уткнув нос в воротник шубы. На голове у нее тоже меховая шапка. Она напоминала Мансуру бухарскую кошку, когда-то жившую в доме Тагировых. У Ильмиры закрыты глаза; она то ли дремлет, то ли просто задумалась. О чем она может думать? Как она в действительности относится к Мансуру? Если бы нашлись охотники до сплетен, наболтали бы всякое о их отношениях. Живут в одной комнате, но, кажется, Ильмира совсем не намерена броситься в объятия Мансура. И это не тревожит, не раздражает его.

Мансур взглянул на часы. Минут через десять — пятнадцать должны прибыть на место. Теперь небо ясное, самолет летит ровно, буря; очевидно, ушла в сторону. Но Мансур еще не знал Севера. Не прошло и пяти — десяти минут, как небо опять потемнело, самолет снова закачало. Ильмира продолжала сидеть спокойно. Должно быть, почувствовав на себе взгляд Мансура, повернула к нему голову. «Трусишь, парень?» — казалось, говорил ее озорной взгляд.

Что было потом — трудно передать. Самолет вдруг обо что-то ударился, подпрыгнул, опять ударился. В ту же секунду стало темно, мотор заглох, и... послышался стон.

Мансур быстро засветил карманный фонарик. Луч света упал на побелевшее лицо Ильмиры.

— Ты жива?

— А ты?

Теперь Мансур направил луч в кабину летчика. У пилота руки лежали на штурвале, а голова свесилась набок. Мансур пробрался к нему.

— Мы близко... Держитесь севера... Вон там ракетница... я радиро... — это все, что успел сказать пилот, перед тем как потерять сознание.

К чести Мансура, он совсем не растерялся. Вдвоем они быстро перевязали раненого, кое-как вынесли из самолета, уложили на волокушу. Мансур пустил в небо несколько ракет. Но в разбушевавшейся метели ракеты вспыхивали всего на секунду и сразу гасли.

Тащить волокушу было очень тяжело. А главное — приходилось продвигаться наугад. Они очень скоро начали выбиваться из сил. Ильмира устала первая, все чаще отставала. Мансур израсходовал последнюю ракету. А ветер все усиливался... Пилот говорил, что поселок где-то близко, но не было видно ни огонька. Правильно ли они идут? Ведь здесь нет того спасительного забора, за который держался Мансур, когда впервые захотел сразиться с северным ураганом и чуть не замерз у порога дома.

— Нельзя останавливаться! — изо всех сил кричал Ильмире Мансур. Схватил ее за плечи, сильно встряхнул. — Ильмира! Слышишь? Нельзя останавливаться. Соберись с силами!

Таща волокушу, согнувшись в три погибели и часто отдыхая, они шли минут десять — двадцать. Когда Ильмира свалилась, Мансур снял с нее лямку.

— Держись за меня! Идем! — Сделали еще сотню шагов. И тут сквозь метель замелькали огоньки.

— Ильмира, огни! — обрадованно крикнул Мансур. Окончательно выбившаяся из сил девушка все же открыла глаза и, чтобы не упасть, вцепилась в руку Мансура.

В медпункте Мансур прежде всего оказал помощь пилоту. Ранение его было не из серьезных. Потом занялся больным, ради которого его вызывали. Это был мужчина средних лет, обросший бородой. Он по неосторожности попал под трактор и сильно покалечил ногу. Рана была сложная и запущенная. Уже началась гангрена. Мансур велел сейчас же готовить пострадавшего к операции, а себе попросил стакан горячего чая. Тут он впервые внимательно посмотрел на Ильмиру. Она сидела на стуле, прислонясь к стене. Глаза ее были закрыты, в лице ни кровинки. В душе Мансура проснулось чувство жалости к ней.

— Выпей чайку, — сказал он, — легче станет.

— Посмотри рану, — тихо промолвила Ильмира. — Правая нога...

Нога у нее выше колена крепко перевязана платком. (Когда только Ильмира успела сделать себе перевязку? И платок, и стеганая штанина были пропитаны кровью.

— Почему сразу не сказала, что ты ранена?! — сердито и тревожно крикнул Мансур. — Как ты с неперевязанной раной...

К счастью, повреждена была лишь мягкая ткань. Но когда Мансур начал обрабатывать рану, лицо Ильмиры покрылось холодным потом. Все же она ни разу не вскрикнула, даже не застонала.

Больному, попавшему под трактор, ногу пришлось ампутировать.

Тяжелый выдался день. Может быть, в будущем Мансуру придется делать более сложные и ответственные операции, может быть, он станет известным ученым и знаменитым хирургом, но этот день, полный тревог и волнений, он никогда не забудет. Правда, сейчас он еще не может дать оценку своей работе, не может сказать, что тут главное, решающее — его знания и умение или всего лишь инстинктивное понимание жестокой необходимости. Позднее к нему придут и удивление, и удовлетворенность сделанным, и тревога за исход операций. А сейчас он, усталый, но спокойный, сидел у изголовья Ильмиры и разглаживал упавшие на лоб, спутанные волосы девушки. Ильмира открыла глаза.

— Как ты чувствуешь себя?

Вместо ответа Ильмира взяла его руку и прижала к щеке.

После возвращения в свой поселок жизнь вошла в прежнюю колею. Впрочем, это только внешне походило на старое. Теперь они, сами того не замечая, все сильнее тянулись друг к другу — и вечерами стали подолгу просиживать за столом, около лампы. Вместе читали новые книги, журналы, газеты. Когда удавалось «поймать» Казань, с удовольствием слушали родную татарскую музыку, татарские песни.

Мансур учился в русской школе. Он хорошо говорил по-татарски, но читал плоховато. В татарский театр и на татарские концерты ходил редко. Дома было много книг на родном языке, однако большинство из них были напечатаны на старом арабском алфавите, Мансур однажды начал было изучать этот алфавит, потом как-то забросил и уж больше не принимался.

Все же благодаря матери — она много читала маленькому Мансуру вслух — в душу его, наравне с русскими классиками, глубоко запал Тукай. К тому же дау-ати любил рассказывать о том, как он лечил болезненного Тукая, какими красивыми и выразительными были глаза поэта.

И здесь, на далеком Севере, увидев в умело подобранной библиотечке Ильмиры томик Тукая, Мансур испытал уже иное, более глубокое и волнующее чувство. Ему вспомнилось детство, дау-ани, как она, закутавшись в теплый пуховый платок, читала ему «Шурале», «Мияубика», «Таз», «Шакирды медресе», «Кисек-баш»[8] Это были дорогие сердцу, вовеки незабываемые строчки. На какой-то момент исчезло расстояние, и он словно вернулся в Казань, к себе домой. А потом тоска по дому заставляла его каждый вечер брать в руки томик Тукая. Или других татарских поэтов. Он читал вслух. Иногда Ильмира, подперев руками маленький упрямый подбородок, внимательно слушала его.

У Мансура с детства осталась хорошая привычка: постоянство в увлечениях. Если уж увлечется чем-нибудь, не бросит на полдороге. Так получилось и с татарской поэзией. Он решил по-настоящему изучить Тукая. Был изумлен великим дарованием поэта, которого здесь, на Севере, вторично, уже по-настоящему открыл для себя. Самое главное — он понял, что до сих пор был недостаточно приобщен к громадному духовному богатству своего народа. Талант Тукая показался ему таким же необъятным и могучим, как снежные северные просторы, раскинувшиеся от края поселка на тысячи километров. Душа его озарилась поэзией Тукая, и грусть по родным краям стала как бы светлее, легче, чище. И вот что еще удивляло его: с влюбленностью в Тукая ничуть не померк прежний интерес к русской литературе и музыке, наоборот, душа Мансура как бы стала просторней, в ней стало больше места для прекрасного.

Рана Ильмиры довольно быстро зажила: но именно за это короткое время в сердцах молодых людей вспыхнула любовь. Через год они поженились. У них родилась дочь. По желанию Мансура ее назвали Гульчечек.

...Однажды, после вылета Ильмиры к очередному больному, Мансур, направляясь в больницу, обратил внимание на горизонт. Там зияла узкая розовая полоска света. Остальная часть неба была затянута тяжелой черной тучей. Эта плотная, мрачная туча, казалось, давила своей неимоверной тяжестью на полоску света. Розоватая лента на глазах Мансура все сужалась и сужалась, наконец, совсем исчезла. На небе осталась только непроницаемо черная туча...

Долго они стучали, пока заспанная Фатихаттай открыла дверь.

— Ни днем, ни ночью не знаешь покоя, — ворчала она. — Только-только задремала — опять громыхают... — Увидев смущенно стоявшую за спиной профессора Гулыпагиду, растерянно пробормотала: — Никак, и гостья вернулась... Ладно, не обращайте внимания на болтовню сонной дурехи. Заходи, доченька, заходи...

Абузар Гиреевич тяжело перешагнул через порог. За ним Гульшагида, тоже какая-то неуверенная. Фатихаттай, принимая из рук Абузара Гиреевича пальто, предостерегающе сказала:

— Не шуми, пожалуйста, не разбуди, Мадину.

Уже потому, что им пришлось долго стучать, Абузар Гиреевич и Гульшагида поняли, что Мансур ушел неизвестно куда, не заглянув в родной дом. Заметив их недоуменные взгляды, Фатихаттай встревожилась:

— Что с вами? — и еще раз, уже внимательнее, посмотрела на них. Плечи у профессора опущены, лицо растерянное. Да и Гульшагида какая-то странная: губы вот-вот задрожат, она то расстегивает пуговицы пальто, то снова застегивает. Платок еле держится на голове.

— Где Мансур? Неужели не зашел? — дрожащим голосом наконец спросил Абузар Гиреевич.

Фатихаттай замахала руками:

— Бог с тобой, Абузар! О каком Мансуре ты говоришь? Он же далеко на Севере...

Профессор тут же открыл дверь и торопливо вышел на лестницу, поднялся этажом выше, сошел вниз. Мансура нигде не было.

— Что случилось, доченька Гульшагида? — все еще допытывалась Фатихаттай. — Неужели правда приехал Мансур?

— Да, он был в подъезде, когда мы с Абузаром Гиреевичем выходили из дома.

— И-и! — в крайнем изумлении протянула Фатихаттай. — Что же он не зашел в дом? Куда девался?

— Не знаю, Фатихаттай.

И вдруг мозг Гульшагиды обожгла новая мысль: наверно, он не зашел домой лишь потому, что она была здесь, ушел, чтобы не видеть ее.

— Ах, дитя, дитя! — всплеснула руками Фатихаттай. — Быть у порога родного дома и не зайти... Да что же это такое!

Профессор тяжело дышал, держась рукой за сердце.

— Мне еще надо сообщить жене Исмагила о постигшем ее несчастье. Не знаю, как у меня получится.

Гульшагида взяла его под руку.

— Вам надо прилечь, Абузар Гиреевич.

Он не противился. Они вошли в зал. Здесь было темно. Гульшагида зажгла свет.

— Я лягу здесь, на диване, — сказал профессор. — Укройте меня пледом. Не зажигайте свет. Если можете, останьтесь здесь, — вы сейчас очень нужны нам, — уже второй раз за вечер сказал он.

Как только Гульшагида вернулась на кухню, Фатихаттай сейчас же спросила:

— Один приехал или с этой, своей?..

Гульшагида вздрогнула. Оказывается, вот чего она боялась больше всего.

— Мы видели только его... одного, — тихо ответила она и отвернулась к окну.

На улице все еще было темно, угадывалось, что лепит густой, мокрый снег; слышно было, как воет ветер.

— Развелись, наверно, чует мое сердце, — сказала Фатихаттай, ставя на плиту чайник.

На глаза Гульшагиды почему-то набежали слезы. Кого она жалела? Себя? Абузара Гиреевича с Мадиной-ханум? Мансура? Или еще ко-го-то?.. «Ох и язык у этой Фатихаттай! Хоть помолчала бы!..»

Наконец-то рассвело. Снаружи на карниз села голубка, прижалась в уголок. Как она согревается, бедняжка, в такую непогоду? Может, ее напугала кошка и она покинула свой привычный укромный уголок?.. И вдруг Гульшагида представила себе: где-то далеко, далеко на Севере осталась одинокая, покинутая Мансуром женщина. У Гульшагиды болезненно сжалось сердце.

В зале упал стул. Значит, Мадина-ханум все же проснулась? Ощупью идет на кухню. Действительно, отворилась дверь, и показалась вытянутая вперед рука.

— Правду ли говорит Абузар?.. Ты, Гульшагида, тоже видела моего Мансура? — словно в бреду, спрашивала Мадина-ханум. — Он сидел в подъезде возле батареи?.. Да ведь в какую бы ночь-полночь ни приехал, у нас для него всегда открыта дверь.

— Давайте напою вас чаем, — ни на кого не глядя, предложила Фатихаттай. — У меня вскипел чайник.

Когда они втроем вошли в зал, Абузар Гиреевич сидел на диване, укрыв плечи пледом.

— Не убивайся, друг мой, — утешала его Мадина-ханум. — Найдется наш Мансур, коль приехал.

И верно, едва они сели за стол, послышался стук в дверь. Хотя они дожидались этого стука, все четверо вздрогнули и все четверо враз поднялись на ноги. Фатихаттай бегом кинулась в прихожую. Оттуда уже донесся радостный ее голос:

— Ах, Мансур, мы заждались тебя! Ну, здравствуй!.. Как доехал, сынок?.. И ты, доченька, здравствуй!..

Услышав слово «доченька», Гульшагида, не отдавая себе отчета, быстро вошла в кабинет профессора, сняла висевшую на стене небольшую свою фотографию, сунула в карман. Так же быстро вернулась в зал, повела полуслепую Мадину-ханум на кухню.

У порога, без шапки, держа на руках маленькую девочку, стоял Мансур. Лицо, взгляд его были напряженными, словно он зашел всего на минутку и еще не знал, останется ли здесь. Он выглядел вполне сложившимся мужчиной, вытянулся, раздался в плечах, лицо обветрено, взгляд глубоко запавших глаз серьезен и пристален. Девочка, в меховой шубке и шапке, похожая на маленького зверька, отчужденно смотрела на всех, крепко держась ручонками за шею отца. Глазки у нее голубые, а временами темнеют.

Но вот миновали первые напряженные, страшные минуты. Мансур опустил ребенка на пол и, почтительно протянув обе руки, подошел к Мадине-ханум. Она дрожащими руками погладила его голову, лицо, поцеловала в лоб.

— Вот ведь, Мансур, дитя мое, и не вижу тебя толком, — дрожащим, виноватым голосом сказала она.

Мансур поцеловал ее в глаза, усадил на стул. Вторично поздоровался с Абузаром Гиреевичем и Гульшагидой.

Фатихаттай успела снять с ребенка шапку, пальто. Девочка, только что походившая на зверушку, теперь как бы превратилась в куклу. На плечи ее спадали русые локоны, на лице алел румянец.

— Вот это дау-ани, дау-ати, это тетя Гуля, а это я, бабушка Фатихаттай, — знакомя девочку со всеми, называла Фатихаттай. — А тебя как зовут, дитятко?

— Гульчечек.

Наконец гость разделся, и все взрослые прошли в зал. Ребенка Фатихаттай оставила у себя на кухне.

— Почему не приехала Ильмира? — вдруг спросил Абузар Гиреевич.

Сейчас Гульшагиде надо бы выйти из зала, чтобы не ставить себя и Мансура в неловкое положение. Но женское любопытство заставляет иногда забыть о такте.

После продолжительной паузы Мансур глухо проговорил:

— Ее нет... Она погибла... при воздушной катастрофе. Гульчечек не должна знать об этом.

— Давно? — опять спросил Абузар Гиреевич при общем молчании.

— Скоро год...

Гульшагида чуть не выронила чашку из рук. Опять ей почему-то вспомнилась зябнущая птица за окном.

— Меня по моей просьбе перевели в Казань, — продолжал Мансур. — Родители Ильмиры написали, чтобы я привез Гульчечек к ним. Они живут в деревне.

Мадина-ханум беззвучно заплакала. То ли жалела Ильмиру и раскаивалась в своих суровых словах, не однажды сказанных о ней, то ли ей жаль было рано овдовевшего сына, — трудно сказать.

Утро. Улицы заполнены народом... Все спешат. У каждого свои дела и свои заботы, свои радости и горе. Среди этих тысяч людей невозможно выделить тех, чье горе неизмеримо. Лучше бы совсем не было таких людей. Но законы жизни бывают суровы. Сегодня хоронят труженика Исмагила. Жена его сегодня встречает свое первое вдовье утро. Дети ее стали полусиротами. «Вдовий день — бесконечная — ночь», — говорят старики. Надо думать, найдутся добрые люди — скрасят эту ночь. Но не: всякое горе и заботу легко обнаружить. Вот и Гульшагида — молодая, красивая, хорошо одетая женщина — может показаться очень довольной своей жизнью. Правда, лицо у нее бледное, глаза немного покраснели. Но ведь это вполне естественно — не трудно предположить, что она возвращается с работы, с ночной смены. Отдохнет и вновь засияет, как солнце...

День серый, на улице слякоть, грязь. Растаявший снег превратился в черную кашицу. С крыш падают крупные капли. Холодная сырость пронизывает все тело.

Гульшагида идет по мокрым улицам, погруженная в свои думы. Не скоро догадалась оглядеться по сторонам. Вон куда забрела она! А ведь идет на дежурство, в больницу. Это же Кремлевская! Часы на Спасской башне показывают; что до девяти осталось всего двадцать минут. Неужели она, сама того не сознавая направлялась к Федосеевской дамбе?! Что ей делать там?.. Опомнившись, Гульшагида быстро повернула в нужную сторону. Если не удастся остановить какую-нибудь машину, она опоздает в больницу. Но шоферы, не обращая внимания на ее поднятую руку, гонят свои машины, разбрасывая грязь.

Наконец одна «Волга» резко затормозила, остановилась возле нее. Гульшагида хотела было обратиться с просьбой к человеку, сидевшему рядом с шофером, но, узнав доцента Янгуру, растерянно пробормотала:

— Извините, я думала — такси...

— В такое время трудно поймать такси, Гульшагида-ханум, — весело отозвался Янгура: Он вышел из машины и, сняв шляпу, поздоровался с молодой женщиной. Затем распахнул заднюю дверцу: — Садитесь, пожалуйста!

— На работу опаздываю, — оправдывалась Гульшагида, в то же время не переставая извиняться за причиненное беспокойство.

Доцент Янгура был хорошо известным человеком среди врачей. Гульшагида неоднократно видела era в больнице и знала в лицо. Но официально они не были знакомы. И Гульшагиду удивило, что Янгура назвал ее по имени.

Фазылджан усадил Гульшагиду в кабину, сам пересел от шофера к ней — так было удобней разговаривать.

— Жизнь в Казани имеет свои трудности, — с легкой усмешкой рассуждал он. — Приходится ездить из конца в конец города, спешить, толкаться. А в деревне ничего не случится, если и опоздаешь немного...

«Откуда он знает, что я живу в деревне? Странно», — удивлялась Гульшагида. Чтобы завязать беседу, она рассказала о ночных событиях, о приезде Мансура.

— О, значит, у нашего профессора большая радость! — воскликнул Янгура. — Между прочим, я давно предрекал, что Мансур должен вернуться! Если быть откровенным, я даже говорил с министром по этому поводу. Зачем молодому способному врачу прозябать чуть ли не на полюсе, среди белых медведей? Мы, медики, должны поддерживать друг друга. На Север можно послать любого врача. Там не требуется знание татарского языка. — Янгура некоторое время молча смотрел в окно, потом спросил: — Он один приехал или с женой?

— С ребенком, — ответила Гульшагида. — Жена погибла во время авиакатастрофы...

Янгура посочувствовал:

— Печальный случай. Надо будет навестить Мансура, выразить соболезнование. — Сказав это, поспешил заговорить о другом: — Наверно, скучновато вам в деревне?

Гульшагида полушутливо, но с оттенком горечи сказала:

— Не по ком скучать.

— А вдруг найдется? — сейчас же подхватил Янгура и многозначительно улыбнулся.

Гульшагида покраснела и отодвинулась в угол.

— Как только увидите Абузара Гиреевича, передайте ему, — уже серьезно сказал Янгура, — пусть не волнуется за Мансура. Я намерен всерьез позаботиться о судьбе этого джигита.

Гульшагида промолчала. Проехали памятник Тукаю, оставшийся слева, впереди показалась серая поверхность озера Кабан, подернутая «салом». Опять повалил снег крупными хлопьями,

— Вы не собираетесь перебраться на работу в город? — неожиданно спросил Янгура.

Гульшагида чуть заметно покачала головой.

— Если все переедут в город, здесь места не хватит.

В этот серый, пасмурный день красота Гульшагиды казалась Янгуре особенно яркой. Ему хотелось говорить с этой интересной молоденькой женщиной тепло и откровенно.

— Для вас-то нашлось бы местечко, — уверенно сказал Фазылджан. — К тому же и Абузар Гиреевич хорошего мнения о вас. А с его мнением в Казани многие считаются. Если понадобится, найдется кому замолвить за вас словечко. Да, да! — уже твердо продолжал он. — Вам надо непременно работать в городе: здесь и практика интересней, и знания свои усовершенствуете.

«Вон сколько ходатаев за меня», — с легкой усмешкой подумала Гульшагида. А вслух сказала;

— Абузар Гиреевич говорил об этом со мной, да у меня сейчас что-то желания нет оставаться в городе.

— Желание появится, — уверенно ответил Фазылджан. — Деревня ведь усыпляет. Так было испокон веков. А ведь профессор Тагиров — мировая величина. Работа под его руководством даст вам очень многое. Было бы непростительно упускать такую возможность. И потом, насколько мне известно, у вас нет ничего такого... личного, что привязывало бы вас к деревне.

Гульшагида хотела было выразить удивление осведомленностью Фазылджана, но машина остановилась у железных ворот больницы. Янгура сначала вышел сам, потом помог выйти Гульшагиде, снял шляпу, очень тепло попрощался с ней.

В эти минуты Гульшагиде казалось, что все знаки внимания со стороны известного хирурга она воспринимает совершенно равнодушно, но когда, уже надев белый халат, поднималась по лестнице, у нее почему-то перехватило дыхание. Она вспомнила: Янгура, прощаясь, дольше, чем следовало, задержал ее руку, слишком уж пристальным взглядом посмотрел ей в глаза! А когда мужчины смотрят так пристально, женщинам все понятно. В других подобных случаях Гульшагиду, случалось, охватывали гнев и брезгливость, ей хотелось вымыть руки. На этот раз она даже забыла обидеться, только покраснела на миг и тяжело перевела дыхание. Именно в эту минуту, как назло, встретился Салах Саматов, которого Гульшагида невзлюбила с первого дня приезда. Скользкий, как налим, он и в разговоре был неуловим: то колючий, то слащавый, то грубый, то льстивый, — не поймешь, что у него настоящее.