Суббота, вечер

Ким пошла в спальню. На лестнице валялась светловолосая дочкина кукла, ступенькой выше – книга сказок и белая футболка. Ким нагнулась к ним и вспомнила, как сегодня утром по всем каналам показывали субботние мультфильмы. У Ким они всегда были связаны с детством – и своим, и Тари. Хотя дочь мультики не любила, да и вообще телевизор смотрела редко. Ей нравились только передачи о животных. Ким привыкла, что Тари всегда рядом, без нее в доме стало пусто и тоскливо. Хорошо, конечно, пожить некоторое время исключительно для себя, но когда одиночество берет за горло, никакая свобода уже не в радость. А ведь Тари не будет считай целый месяц. Эта мысль отдалась почти физической болью, желудок скрутило в тугой узел.

«Ее не было всего три дня», – урезонила себя Ким.

Наверху она заглянула в комнату Тари. Там вся стена была завешена изображениями всяких сказочных существ, которых Тари сама придумала. Ким бросила вещи на кровать, застеленную оранжевым покрывальцем без единой морщинки. Каждое утро Тари сама аккуратно заправляла постель. Она была ответственной девочкой, может даже чересчур ответственной. Все принимала близко к сердцу. Часто она просыпалась в слезах: ей снилось, что она куда-то забрела или тонет, или кого-то из друзей сбила машина.

«Я была точно такой же», – подумала Ким. Она вошла к себе в спальню и начала раздеваться. Вспомнилось, какая в детстве накатывала жуть от одной только мысли, что и родители, и она сама могут умереть. Если родителей не будет, кто тогда станет о ней заботиться? Как же так можно без них?… Ладно, что толку ворошить давно забытые страхи. Лучше заняться насущными проблемами. Ким посмотрела на свои черновики. Журнал «Биология» заказал научную статью о влиянии гидролокатора на жизнь обитателей моря. Сдавать через две недели. Ким даже повесила внизу в кабинете календарь и сделала в нем отметку черным фломастером. До конца еще очень далеко, не говоря уже о том, что придется раз шесть или семь переписывать.

Ким сняла блузку и расстегнула лифчик. Поглядела на свое отражение в большом зеркале у двери и отвернулась, недовольная собой и своей теперешней жизнью. Расставание с Джозефом ни к чему хорошему не привело. На тот момент развод казался простым и естественным выходом, отношения летели ко всем чертям, каждый разговор заканчивался ссорой, и надо было срочно отдохнуть друг от друга. Пока утрясались формальности, Ким много думала ночами, уложив Тари спать, и неожиданно сделала простое, но очень важное открытие. Корень зла вовсе не в Джозефе, а в ней самой, в ее инфантильном нежелании решать проблемы взрослой семейной жизни.

Ким стянула джинсы, потом трусики и ногой отшвырнула их в сторону. Она стала спать голой всего несколько месяцев назад. Джозеф очень хотел, чтобы Ким ложилась без ничего, но она упрямо отказывала ему в этом удовольствии. С какой стати она это делала? Непонятно. Сейчас Ким не понимала своего тогдашнего упрямства. Она и предположить не могла, что без Джозефа ей будет настолько не по себе. Друзья уверяли, что со временем это пройдет. Но со временем – стало, наоборот, еще хуже.

Она забралась в холодную постель. Бр-р-р! Натянула на себя одеяло и стала придумывать повод, чтобы поехать в Уимерли, посмотреть, как Тари и Джозеф ловят с пристани рыбу, гуляют по проселочным дорогам, здороваются с пожилыми соседями и проводят время в компании дяди Дага. Задумчиво улыбаясь, Ким потянулась за книгой на столике возле кровати. Так – на чем мы вчера остановились? Викторианская дама, в прошлом вся такая тонкая, артистическая, сидит у себя в спальне, глядя прямо перед собой. «Страх сковал холодом сердце. Ее глаза, два черных озера, утратили былой блеск; на некогда прекрасном лице проступили следы порока. Собрав последние силы, она встала и безмолвным часовым застыла у оконной портьеры со свечой в руке. Вот уже две недели ожидала она возвращения мужа и дочери. Вот уже две недели не приходило от них никаких вестей. И не было ничего, что стало бы ей утешением. Ее муж и дочь исчезли бесследно».

Ким вздохнула и с досадой захлопнула книгу. Вместо легкого, предсонного настроения из романа полезла густая зеленая тоска. Надо взять себя в руки. Отец и дочь вместе. Как хорошо! Разве нет? В доме – тишина и покой. Читай когда хочешь, ешь когда хочешь, а главное – что хочешь. Развод – это ведь не обязательно навсегда? Со временем они с Джозефом соскучатся друг по другу и забудут про разногласия.

Ким часто вспоминала счастливые часы, проведенные вместе, отпуск в Испании, беззаботный смех, мелочи, которыми Джозеф старался ее порадовать. Но от этих воспоминаний Ким начинала еще острей тосковать по мужу. Как же ей хотелось, чтобы Джозеф был рядом! Какой-нибудь массаж на ночь, какая-нибудь утренняя чашка кофе стали вдруг казаться немыслимо прекрасными проявлениями его широкой, щедрой души. Он варил самый лучший кофе на свете.

Конечно, разногласия никуда не делись, их еще предстояло преодолеть. Когда Ким и Джозеф жили вместе, у каждого был отдельный кабинет с компьютером. Как только выдавалась свободная минутка, супруги разбегались по своим углам. Тари оставалась одна. Она смотрела фильмы о животных или рисовала. Не то чтобы девочку оставляли без внимания – родители возились с ней постоянно, – просто компьютер незаметно расталкивал семью в разные стороны. Ким прямо-таки оживала, когда появлялась возможность заняться статьей или полазать по интернет-магазинам. И вот Тари уехала. Только теперь Ким поняла, как много времени уделяла работе. Нестерпимо захотелось увидеть дочь.

Конечно, она была не права. Слишком нажимала на мужа, пыталась им руководить, не давала встречаться с друзьями. Ким так ревновала, что скрывала свою любовь. И любовь постепенно скрывалась под многолетними завалами обыденности.

Разумеется, дело было не только в работе. Ким не собиралась себя обманывать. У них с мужем совершенно разные взгляды на воспитание дочери. Ким считала, что Джозеф балует Тари, что та вьет из него веревки. Нет, девочка не испорчена, просто, по мнению Ким, она растет папиной дочкой. Джозеф возится с ней, как с грудной. Ким хотелось, чтобы дочь стала человеком жизнеспособным, практичным. «Интересно – как это сделать? Отдать Тари в военное училище?»

Она повернула голову, посмотрела на ту часть кровати, где обычно спал Джозеф. Улыбка сбежала с лица. Ким снова взяла роман и вспомнила, как Джозеф когда-то читал ей вслух на ночь. Под его спокойный мягкий, спокойный голос так уютно было засыпать…

Сосредоточиться на романе никак не получалось, и Ким посмотрела на полуоткрытое окно. По черному стеклу бежали капли дождя. С улицы тянуло прохладой, лицо приятно обдувало ветерком. Ким взглянула на столик у кровати. Телефон. Она глубоко вздохнула и совсем уже набралась решимости позвонить Джозефу, чтобы узнать как дела, но тут аппарат зазвонил сам. Ким вздрогнула и отдернула руку. Удивленно воззрилась на телефон. Отвечать или не надо? Она подождала и решила, что трубку не возьмет. Если это Джозеф, пусть думает, что свободная женщина пошла куда-нибудь выпить в хорошей компании. А вдруг в Уимерли что-то случилось? После четвертого звонка сработает автоответчик. Ким схватила трубку.

– Алло? – сказала она с нарочитой непринужденностью.

– Привет, это я. – Голос был нервным и напряженным, Джозеф в последнее время всегда так разговаривал по телефону.

– Привет. – Ким подождала продолжения, но пауза затянулась. – Как там в Уимерли?

– Все нормально. Только у нас с Тари сегодня маленькая неприятность.

Ким вскочила.

– Что? – По спине побежали мурашки, перехватило горло. Трубка чуть не выскользнула из мгновенно вспотевшей ладони.

– Ей попали камнем по голове.

– По голове?! Вы были в больнице?

– Да, все в порядке. Там сказали, ничего страшного. Но теперь у нее температура. Мы доехали до Потрошира, хотели вернуться в Сент-Джонс…

– Высокая?

– Что?

– Температура.

– Тридцать девять и три.

– Господи, Джо, это же очень много! У вас таблетки с собой есть?

– Нет таблеток. Я только в Потрошире заметил, что у нее жар и глаза блестят, а в машине таблеток нет. И аптеки вокруг ни одной. Мы тут на всякий случай вернулись в этот…

– А в больнице вам что, никаких лекарств не дали? – спросила Ким.

– Нет, она себя нормально чувствовала.

– Возьми кастрюлю с холодной водой, намочи полотенце и положи ей на лоб…

– Да все я уже сделал. И врачу позвонил. Вообще, это все на глазах у доктора произошло. Он чуть не переехал этого парня, который бросил камень.

– Парня? Какого парня?

– Который бросил камень.

– Парня? – Она спустила ноги с кровати. – Взрослого?

– Нет. – Слышно было, что Джозеф злится. – Подростка.

– Почему он бросил в нее камень? Случайно?

– Откуда я знаю. – В трубке замолчали, и Ким услышала, как Джозеф говорит в сторону: «Это мама». Донеся голос Тари: «Можно, я с ней поговорю?»

– Тари! – позвала Ким.

– Привет, мамулечка. – Голосок был слабенький и слегка дрожал.

– Привет, заинька. Как ты себя чувствуешь?

– З-з-замерзла…

– Хочешь, я приеду? Я прямо сейчас. Прямо сейчас!

– Не, мам, не надо. На улице ливень такой. Ты можешь в аварию попасть.

У Ким от страха пересохло во рту, прошиб озноб. Тем не менее, она улыбнулась – Тари так трогательно заботилась о ее безопасности.

– Если у тебя температура не упадет, я точно приеду. Поняла? Наплевать мне на дождь.

– Ладно, мам. Пока. Я тебя люблю.

– И я тебя.

В трубке затрещало. Там снова был Джозеф:

– Врач сказал, привезет детский анальгин.

– Если температура быстро не упадет, – строго сказала Ким и натянула на себя одеяло, – немедленно вези в больницу. У нее может быть сотрясение, это очень опасно.

– Да знаю. Через полчаса перезвоню.

– Отнесись к этому серьезно, Джо. И найди полотенце.

– Есть у меня полотенце. Я уже тут… все, что можно…

– Температура должна упасть, иначе начнутся необратимые изменения. Тридцать девять и три – это очень много.

– Ладно. – Голос звучал уже не так уверенно. – Ладно. Я перезвоню.

– Ты сам-то как?

– Никак.

Раздались короткие гудки.

– Джо!

Трубка все-таки выскользнула из потной ладони. Ким озабоченно прикусила нижнюю губу. Вспыхнуло раздражение. Чем они там занимались? Как он мог допустить, чтобы в Тари кинули камень? И вообще, с какой стати швырять камнями в маленькую девочку? «Что это за ублюдок был?» – пробормотала она, не попадая трубкой на аппарат. Ким никак не могла взять себя в руки. Откинула одеяло. Мокрое от пота тело тут же обдало холодом. Сунула руки в рукава халата, завязала пояс и поджала колени, чтобы согреться.

За окном был дождь, капли стучали по крыше. Ким понятия не имела, что предпринять. Вот тебе и повод приехать в Уимерли. У Тари, ее малышки, ее единственной малышки, опасная температура. Жгучий стыд охватил ее. Это она, она во всем виновата.

В дверь постучали. Джозеф сбежал по лестнице и распахнул входную дверь. Доктор Томпсон осторожно переступил порог: эти чертовы колени все не унимались. С желтого плаща капало. За окном лил дождь. Было слышно, как волны с грохотом разбиваются о берег. А может, это ветер шумел в ветвях елей.

– Спасибо доктор, что приехали. – От двери тянуло холодом, и Джозеф поежился. С тех пор, как он лез на пристань, ему так и не удалось согреться. От пережитого ужаса и долгого пребывания в ледяной воде Джозефа бил озноб. Перед глазами стояли утопленники, их мертвые пальцы тянулись к ногам, мертвые глаза неотрывно следили за его погружением. Там, под водой, совсем другой мир. На суше, в доме с окнами и стенами, Джозеф чувствовал себя в безопасности. Если бы только не дождь. Казалось, на крышу обрушился океан. Чего еще надо? По чью душу явился?

– Да ну что вы, – сонно пробормотал Томпсон. Он откинул капюшон и стряхнул с черного чемоданчика воду.

– Давайте я повешу. – Джозеф принял у доктора плащ. Вид у Томпсона был усталый, под глазами залегли темные круги, двигался он вяло и неуверенно.

– Благодарю. – Доктор закашлялся. – Больная наверху?

– Да, проходите. – Джозеф аккуратно повесил плащ на крючок рядом с дверью. – Я положил ей на лоб мокрое полотенце.

– Прекрасно.

На лестнице Джозеф опередил доктора, тот еле карабкался.

– Ноги стали ни к черту. Хорошо вам на здоровых бегать.

Джозеф почтительно оглядел ноги доктора и провел его в комнату Тари. На столике у кровати горела лампа под розовым абажуром.

Девочка лежала с закрытыми глазами.

– Еще ведь не Рождество, – пробормотала она, словно поздоровалась с доктором.

Томпсон, от которого пахло чесноком и вином, удивленно поднял мохнатые брови и шагнул в комнату. Возле кровати в оцинкованном тазике с водой плавало синее полотенце. Доктор поставил чемоданчик на пол, открыл его и вздохнул.

Тари снова забормотала:

– Я и подарок еще не приготовила.

– Подарок? – Томпсон крякнув присел на кровать. – Проклятые колени. Чтоб вам!.. – Доктор повернулся к девочке и заговорил совсем другим тоном. – Привет, Тари. – Порылся в чемоданчике. – Меня зовут доктор Томпсон. Сейчас будем с тобой температуру мерить, ладно?

– Это же для индюшки, – не открывая глаз, пролепетала Тари.

Доктор хмыкнул:

– Так ты у нас индюшка и есть. Жареная. Температура у тебя как раз подходящая. Может, откроешь глазки? – Томпсон встряхнул градусник и попытался разглядеть деления. – Ни черта не вижу. – Джозеф взял градусник и, убедившись, что столбик ртути застыл ниже отметки «тридцать пять и пять», вернул доктору.

Вдруг Тари посмотрела на них. Мокрые пряди прилипли ко лбу.

– Ну-ка, птичка, раскрой клювик.

Девочка нехотя подчинилась. Томпсон вложил ей в рот градусник, встал и закряхтел, держась за поясницу.

– Я уже вам говорил: от шишки на голове температура обычно не поднимается. – Он повернулся к Джозефу. – Это больше похоже на грипп. Где-нибудь продуло, теперь организм с инфекцией борется. Кстати, дышит она как?

– Дышит?

– Ну дышит, знаете, вдох-выдох, – он пальцем показал на свой рот.

– Да нормально.

– Ну и славно.

– Может, ее опять в больницу отвезти?

– Смотрите, вам решать. На рентгене никаких изменений не видно. Камень попал вот сюда, – доктор похлопал себя по затылку. – Тут кость самая крепкая. Вот если бы в висок или в темя, тогда было бы из-за чего беспокоиться. К тому же шишка во-о-он какая, а это всегда хороший признак. – Доктор прищурился и внимательно посмотрел на Джозефа. Он вытащил из кармана очки и нацепил их на кончик носа. – Что это вас так трясет?

– Ерунда, одежда не до конца просохла. Сколько продержится температура?

– Недолго. Я вам что-нибудь выпишу. Если жар не спадет, положите ее в ледяную ванну. – Он понимающе улыбнулся Тари. – Вот дурацкое дело, такую штуку во рту держать. Да?

Девочка молча кивнула.

– Вы не передадите термометр? – попросил он Джозефа. – А то спина у меня тоже не гнется. «Врачу, исцелися сам».[6]Черта лысого.

Джозеф и сам очень хотел посмотреть на ртутный столбик, но пришлось передать градусник Томпсону. Врач поднес его к глазам, встряхнул, сунул в чемоданчик, а взамен вытащил оттуда флакон с таблетками.

– Вишневые. – Он подмигнул Тари. – Эх, сам бы жевал! – Томпсон передал две таблетки Джозефу.

– Съешь, пожалуйста, заинька, – попросил Джозеф.

Тари послушно открыла рот. Начала жевать пилюли, перекатывая их языком, закрыла глаза, передохнула, потом снова принялась за пилюли.

– Можно водички?

Джозеф взял с тумбочки стакан и поднес его край к губам дочери, осторожно приподняв ей голову. Тари сделала глоток. Порыв ветра ударил в стекло, дождь хлынул с новой силой, где-то перед домом о стену застучали провода…

– Порядок?

Тари кивнула.

– Вы сами-то как себя чувствуете? – Томпсон внимательно глядел на Джозефа.

– Никак не согреюсь. – Джозеф заметил, что все еще держит стакан, и аккуратно поставил его на тумбочку.

– Сплошные огорчения. Да и в сегодняшнем вашем купании тоже радости мало. – Томпсон посмотрел Джозефу в глаза, очевидно, ждал, что тот на что-нибудь пожалуется. Помолчали. По стеклу барабанил дождь. Томпсон повернулся и взглянул в темноту. – Ну и ночка! Да не переживайте вы так, Тари быстро поправится.

Они посмотрели на девочку. Похоже, заснула. Ее грудь мерно вздымалась.

– Ну что ж… – сказал Томпсон, поднимая чемоданчик.

– М-да-а… – протянул Джозеф.

– Если что, сразу звоните.

– Пап, расскажи ему про утопленников, – неожиданно бодрым голосом произнесла Тари.

Мужчины уставились на девочку, но она лежала совсем тихо, будто ничего и не говорила.

Джозефа затрясло.

– Боже! – выдохнул он.

– Это она во сне, – успокоил врач. – Когда жар, и не такое снится.

– Ну да, – выдавил Джозеф.

– Вообще-то я всегда любил смотреть такие сны, – признался доктор. – А самые интересные бывают перед тем, как лихорадка спадет.

«Солнечный дом». В ярко освещенном окне две темные фигурки – мать и призрак ее дочери. Они смотрят на отъезжающий от соседского крыльца внедорожник. В свете фонаря на углу бушуют косые струи дождя, на мгновение появляется лицо доктора. Машина спускается к рассыпавшимся по побережью огням поселка.

– Бедная девочка, – шепчет женщина. В соседском доме случилась беда. Ночь, отец наедине с больным ребенком. Бедняга, он, наверное, так беспокоится о дочери. Может, помочь? Надо пощупать лоб девочки, погладить по щеке, убедиться, что она выздоровеет, переживет эту страшную ночь. Но примет ли отец помощь чужой женщины, впустит ли, ведь он не звал ее?

Дочь-призрак отворачивается от окна и смотрит на темную комнату. Свет почти не проникает с улицы в дом. Затаив дыхание, девочка прислушивается к шуму на нижнем этаже. Вскоре под лестницей раздаются медленные неуверенные шаги. Слышно тяжелое мужское дыхание. Муж.

– Пришел, – испуганно говорит дочь-призрак.

Женщина не двигается, ее лицо почти сливается с темнотой, только на щеке играет лучик света от уличного фонаря. В доме тишина. Снаружи по крыше стучит дождь.

– Он уже поднимается, – девочка приглушенно булькает, словно ее сунули под воду и она изо всех сил борется с кем-то, пытаясь выплыть. – Ты должна… – вынырнула, наконец, – перестать любить его.

Женщина всхлипывает. Зажмурившись, она трет пальцем брови и качает головой. Ей очень страшно.

– Перестань, мамочка! – кричит девочка. – Перестань любить его! – она уже почти визжит. – Перестань, перестань его любить, перестань!

Женщина всхлипывает громче. Девочка забивается в угол, ее трясет от ужаса, с одежды капает вода. На ковре медленно возникает мокрое пятно, кажется, это просто от дождя протекает крыша. Женщина смотрит на потолок, там набухают серебристые капли, они с мерным стуком падают вниз.

За спиной рев:

– Ты с ним встречаешься! – Капли разом хлынули с потолка, она промокает до нитки. – С этим приезжим!

Она качает головой и закрывает лицо руками. Плачет.

– Потаскуха! Ты думаешь, раз я умер, можно… можно…

– Я тебя не люблю, – бормочет она, – я тебя не люблю, я тебя…

– Любишь. Смотри, вот он я, здесь я.

Ни звука. Может, все, что она видит, – лишь плод воображения? Нет. Женщину хватают за волосы и тащат в темную глубину комнаты, она кричит от боли и ужаса. На нее с размаху наваливается огромная тень, женщина выставляет перед собой дрожащие руки, она пытается защититься от беснующегося мужа.

Клаудия уронила ручку и посмотрела в окно. Пальцы устали писать. В стекле отражалась Джессика, она стояла сзади, на границе между могучей тьмой и хрупким светом.

– Мамочка, ты уснула?

– Не знаю, деточка. Разве?

– Я иногда не могу понять, мам. Как ты думаешь, это важно?

– Что важно?

– Настоящая я или нет. Мам, я не знаю, то ли я есть, то ли нет меня.

Дождь монотонно барабанил по воде. Океан казался угольно-черным, миллионы искорок тускло блестели на поверхности. На бетонном причале у привязанных лодок скучали часовые, доски тихо поскрипывали всякий раз, как набегала волна. Военные в макинтошах защитного цвета осматривали в бинокли прибрежную зону.

– Ни черта не видать, – громко пожаловался один. Второй часовой промолчал.

Оранжевый предмет всплыл на поверхность метрах в тридцати от причала и поплыл, покачиваясь, в сторону утеса. Предмет слегка светился, наверное, из-за дождя, потому что луна давно скрылась за тучами. Первый часовой заметил, толкнул второго. Тот сразу же перевел бинокль влево.

– Дохлая рыба. Оранжевая дохлая рыба. Здоровенная.

Напарник кивнул, но все же продолжал вглядываться в море. Над предметом сгущался туман, а может дым. Вдруг рядом всплыл утопленник.

Часовые начали спускаться в лодку. Первый завел мотор, второй встал на носу и поднес бинокль к глазам. Лодку сильно качало, и стоять в ней удавалось с большим трудом.

Добравшись до утопленника, они с изумлением обнаружили, что тот одет по моде шестнадцатого века: парусиновые штаны, жилет, кожаные ботфорты. Мертвые, полные дождя глаза терпеливо смотрели в темное небо.

Мисс Лэрейси не спалось. По крыше стучал дождь. «Ветер с моря, ждите горя», – прошептала она. Ливень растревожил весь мир, небо и воздух, воду и землю. Снаружи накапливалось какое-то беспокойство. Мисс Лэрейси прямо чувствовала, как намокают стены, как жучки накидываются на гнилое дерево, жуют и бешено размножаются. Она сунула почерневший чайник с длинным носиком в печную духовку. Дождь заполнял водой все ямки, подгонял течение рек. Океан все больше вздувался.

Ветер ударил в окно. В щелке между тюлевыми занавесками мелькали неясные тени, снаружи явно кто-то бродил, но кто – не видать.

Она с детства любила дождь, любила грусть, которую он приносил с собой. Казалось, весь мир становится мягче и растворяется в небе. В такую ночь Элен любила забраться в теплую постель, нагретую двумя вынутыми из печи камнями, уютно закутаться в одеяло и слушать отца. Он рассказывал ей сказки или пел песни. Под мерный стук капель в памяти сами собой всплывали легенды. Отец рассказывал Элен о своих путешествиях на Лабрадор, об эскимосах и их странных обычаях, о том, как их женщины привязывают младенцев к спине и разжевывают для них пищу. Он рассказывал ей о Собачьем острове: летом туда на лодках свозили диких лаек и бросали на произвол судьбы. Зимой эскимосы забирали их для работы в упряжке. «Если подплыть поближе к берегу, то слышно, как ветер разносит звук, такой прекрасный и тоскливый, что плакать хочется». Отец садился на краешек кровати и накручивал на палец пушистые бакенбарды. Он продолжал рассказывать низким печальным голосом: «Это собаки выли от голода. Они собирались на берегу, когда мы проплывали мимо, лаяли, выли, грызлись между собой. Самые смелые бросались в воду и плыли за кораблем, они неотрывно смотрели нам в глаза, потом понимали, что не догнать, разворачивались и гребли обратно. Собаки били лапами по воде, рвались к берегу, но сил уже не оставалось». Отец продолжал рассказывать, он вспоминал о моряках из дальних портов, с которыми вместе плавал, о страшных чудовищах и о призраках. Элен всегда с восторгом слушала такие истории. Ребенку они казались самой что ни на есть настоящей правдой, не то, что скучный мир вокруг. Отец ненадолго замолкал, потом начинал петь, голос у него был высокий и по-мальчишески звонкий, совсем не тот, каким он обычно говорил. От его пения комната мягко покачивалась в такт, будто Элен села в лодку и вышла в море вместе с отцом, а его голос успокаивал волны и мог, казалось, спасти от всех напастей. Отец пел любимую песню Элен о том, как в 1897 году ее дедушка, Томас Лэрейси, замерз во льдах во время охоты на нерпу:

Помянем тех, кто не придет,

Ведь повезло не всем.

Тогда у острова Кабот

Нас было сорок семь.

Ловить удачу на лету

Ребятам не впервой.

Мы шли по морю и по льду,

Рискуя головой.

Мы били зверя как могли —

Добыли дюжин сто —

В такой отчаянной дали,

Где не бывал никто.

Все было так здорово, все были счастливы, много работали, морякам сопутствовала удача, но Элен уже знала, что грянет беда. Голос отца становился глуше и печальней, за окном было ненастье, сердце Элен начинало отчаянно колотиться.

Весна рвалась не в свой черед,

И ветер рвал волну.

И сорок семь сошли на лед,

А шлюп пошел ко дну.

А лед ломало и трясло,

Как черт свою кровать.

У нас крутое ремесло,

И нам не привыкать.

Отец ненадолго замолкал и заглядывал ей в глаза, словно сомневался, что дочь готова к рассказу о таком ужасном несчастье.

Покажем выдержку свою

Пустыне ледяной,

Где оступился в полынью

Наш славный рулевой.

Какую горестную весть

Несем в родимый край.

А ну – не плакать, сорок шесть;

Вперед, не отставай.

На нас проклятый снежный шквал

Бросался вновь и вновь.

И вот Том Лэрейси упал

И в нем замерзла кровь.

У Элен увлажнялись глаза, она слушала страшную историю о смерти деда. Сострадание мешалось с восторгом, голос отца был невыразимо прекрасен. Слезы бежали по щекам девочки. Элен как наяву видит ледяную пустыню. Вот на снегу, словно брошенный пес с Собачьего острова, лежит Том Лэрейси. На нем грубые шерстяные штаны, свитер и побитая молью куртка в белых хлопьях снежинок. Он лежит на боку, над ним склонились товарищи, они теснятся друг к другу, сами едва живые от пронизывающей стужи, и ничем не могут ему помочь. Тело засыпает снегом.

Его Господь к себе привел

В небесный теплый дом.

Зажег огонь, накрыл на стол:

«Согрейся, бедный Том».

Л нас убавилось число

И стало сорок пять.

Ну что ж – такое ремесло,

Не нам его менять.

Где нет земли и жизни нет,

Брели мы много дней.

И вот – встречай, Ньюфаундленд,

Своих простых парней.

Среди торосов и пурги

Не повезло двоим.

Но мы заплатим их долги

И память сохраним.

И станем жить, не зная дня,

Когда в нежданный час

Теплом небесного огня

Господь согреет нас.[7]

Ужасная трагедия, и все же она заставляла поверить в силу человеческого духа, в силу, передающуюся из поколения в поколение, в способность преодолеть любые невзгоды. Элен не могла сдержать слез, и отец, закончив свое печальное повествование, склонялся к дочери и утешал ее.

Мисс Лэрейси смотрела на дождь за кухонным окном – через несколько месяцев он превратится в снег – и вспоминала. Отец заканчивал песню или рассказ, целовал Элен перед сном, его сильные руки разглаживали складки на детском одеяльце. Он проверял, тепло ли она укутана, и тихонько выходил из спальни, так обычно выходят из церкви. В комнате еще долго ощущалось его присутствие, след от его тела, почти светящийся в темноте, постепенно принимал другие очертания, и вот уже в ногах постели стоит Том Лэрейси, не тот, замерзший, скорчившийся на снегу, а теплый, живой, улыбающийся. Он смешно подмигивает Элен и приподнимает шляпу. Но вот его фигура постепенно тает в воздухе, словно он услышал любимую мелодию, которая зовет куда-то вдаль.

Том Лэрейси. Человек, которого Элен любила, хотя знала только по этой песне. Он умер много лет назад, но продолжал жить в ее сердце. Урия Слейни. Любовь всей ее жизни. Она знала его так же хорошо, как саму себя, у него была прекрасная душа, добрая и доверчивая. Мисс Лэрейси мечтала увидеть Урию снова, увидеть его дух, как раньше, когда он приходил из другого мира ее навестить.

Теперь духи куда-то исчезли. Если бы они только могли вырваться из своего заточения! «Выгляни, – пробормотала мисс Лэрейси. – Утешь старуху, скажи, что покоишься с миром». Она отвернулась от окна и посмотрела на печь. Вода в чайнике закипела, клубы пара начали собираться под потолком, и мисс Лэрейси радостно улыбнулась. «Покажись, – она прищурилась, стараясь разглядеть смутную фигуру жениха. – Ты ведь первый-то раз ко мне из пара пришел». Надежда блеснула и угасла. «Никогда теперь, – сказала наконец мисс Лэрейси, снимая чайник с плиты. – Никогда-никогда. Таков уж мой крест».

Джозеф обтер Тари мокрым полотенцем и осторожно промокнул лишнюю воду. Девочку била дрожь, она старалась укутаться, но Джозеф уже в который раз стянул с нее одеяло.

– Прости меня, солнышко, – прошептал он, – но нам обязательно нужно сбить температуру. Под одеялом тебе станет теплее, и она снова поднимется.

Тари трясло, но она храбро кивнула:

– Ладно.

Джозеф окунул полотенце в воду и отжал. Он боялся, что жар никогда не спадет. Он боялся, что произойдет непоправимое. Ему стоило большого труда делать вид, что он уверен в благополучном исходе болезни. «Зачем я ее сюда привез? Но откуда ж мне было знать? Мы поехали в отпуск. Откуда мне было знать?» Его преследовали воспоминания: вот Клаудия сидит на полу, уткнувшись лицом в колени, а Джозеф прижимает Тари к себе, чтобы она не видела этой ужасной сцены: вот бородатый человек машет ему из окна сарая, вот утопленники смотрят на него, в их глазах застыло терпеливое ожидание.

Было уже за полночь. Время сомнений и самобичевания. В голове шумело, одолевали мрачные мысли. Джозеф успокоился, только когда столбик ртути в градуснике остановился на отметке «тридцать семь и одна». Он вдруг заметил, какая тишина стоит в доме и на улице. Дождь перестал. Джозеф посмотрел на Тари. Она спокойно лежала на постели, озноб пропал, дыхание стало ровным, на лбу выступил пот. Кризис миновал.

Джозеф поднялся с колен. Было чему радоваться – опасности для жизни больше нет. Он так боялся потерять Тари, но теперь кошмар отступил, а вместе с ним изменилось и восприятие жутковатых событий последних дней. Надо позвонить Ким. Вот сейчас пойти и позвонить. Он поглядел на телефон у изголовья кровати. Позвонить или заставить ее еще немного помучиться? Пусть помучается, ей полезно.

Если уж говорить с Ким, то наедине. Не надо беспокоить ребенка. Он пошел вниз, по дороге включил свет в прихожей, потом на кухне и только после этого снял трубку и набрал номер жены.

– Упала до тридцати семи, – без всяких вступлений сообщил он, когда Ким ответила после первого же гудка.

– Слава богу.

Джозеф представил себе, как Ким качает головой, стряхивает с себя все горести и напасти, которые могли навалиться на нее в эту ночь. Еще бы чуть-чуть…

– Я с ней посижу, посмотрю, как пойдут дела…

– Ты совсем вымотаешься.

– Ничего. – В черном окне, все еще мокром от дождя, отражалась кухня. Джозеф отвел взгляд: он боялся, что увидит там чье-нибудь ухмыляющееся лицо, боялся, что пудовые кулаки разобьют стекло.

– Завтра ты будешь совсем больной. Сил не останется.

– Сил? – он усмехнулся, потом надолго замолчал. – Мы завтра домой возвращаемся.

– Нельзя вести машину, когда не выспался. Я лучше сама за вами приеду.

– Да нет, не надо.

– Тари сейчас нужна мать.

Они снова помолчали. Джозеф уплыл мыслями куда-то далеко, хотя его рука по-прежнему сжимала трубку. Он вздохнул и снова вернулся на землю. Оглядел свои ступни на деревянном полу. Серые носки. Пососал нижнюю губу и украдкой взглянул в окно. Никого. Темнота начала таять, черный цвет сменился серым, на улице как будто серый туман разливался. Джозеф обвел взглядом кухню. Стекла во встроенных шкафчиках, за ними сваленная в кучу посуда, черно-белая эмалированная плита, сразу видно, какая она старая: рядом крепкий деревянный стол. Джозеф выбирал дом с таким расчетом, чтобы он понравился Ким. Все-таки надеялся, что они преодолеют все противоречия и проведут лето вместе.

Так чего ж он тогда упирается? Наверное, хочет наказать Ким за то, что она выгнала его из дома и разбила семью.

– Джозеф?

– Не знаю.

– Чего ты не знаешь?

– А вдруг, когда ты приедешь, дела у нас с тобой пойдут еще хуже? Я не хочу, чтобы Тари расстраивалась.

– Наоборот, она обрадуется, когда увидит нас вместе.

– А потом что? Опять ее разочаровывать?

– Ну ладно, хорошо. Как скажешь. Договорились. Тебе решать. – Она повесила трубку.

Джозеф с минуту слушал короткие гудки, трубка выскальзывала из ладони. Он не ожидал, что Ким так быстро сдастся. Опять один. Нет, не один, он связан со своим родным поселком, с его людьми, с тревогой, поселившейся в этих краях. Ким отгородилась сетью телефонных проводов. А ведь когда-то была опорой и талисманом.

Джозеф медленно повесил трубку. Ничего не вышло, стало только хуже. Он повернулся к окну. Пусто. А что там, собственно, должно быть? Джозеф прижался к стеклу, словно хотел наказать себя страхом, словно ждал, что из темноты выплывет лицо одного из сегодняшних утопленников. Откуда они взялись под пристанью? И вообще, может, ему все только привиделось?

Внезапно дождь хлынул с такой силой, как будто по крыше застучали булыжники. Джозеф представил, как падают в океан капли, как все мертвецы поднимают головы и смотрят на круги, бегущие по воде. Грань между воздухом и морем становится все незаметнее. Мертвецы ждут. Они надеются, что дождь сольется с океаном и освободит их из заточения.

Томми Квилти было года два, когда его украли феи. Он вернулся совсем другим ребенком. Вскоре после этого он начал замечать вокруг людей разноцветные пятна. Младенцев окружали самые устойчивые и чистые цвета, но это случалось и с людьми постарше. У одних цвета по мере взросления тускнели, а у других оставались такими же красочными. Похоже, все зависело от того, как человек распоряжается своей жизнью. Тот, кто заботился о других, сохранял здоровые краски, а тот, кто думал только о собственной выгоде, терял даже самые основные цвета. Томми понадобилось совсем немного времени, чтобы понять: люди, лишенные цвета, всегда грубы и невнимательны к окружающим. Им недоставало какого-то внутреннего качества. Томми подозревал, что этим качеством было сострадание. Таких людей следовало избегать, в их присутствии он всегда чувствовал себя очень плохо. Мисс Лэрейси рассказала однажды, что красочные пятна называются аурами. Она и сама их видела, так что в даре Томми не было ничего плохого. В обществе мисс Лэрейси Томми всегда чувствовал себя уверенно, но в отсутствие этой удивительной женщины он начинал бояться своих способностей.

Больше всего расстраивало, что людей, от которых исходил свет, с годами становилось все меньше и меньше. При этом ауры деревьев, травы, океана и неба своих цветов не меняли. Томми не мог сказать наверняка: происходит ли что-то с людьми или он просто теряет свой дар. Мисс Лэрейси тоже заметила, что ауры бледнеют. Она объясняла это так: «Коли человек в сказку верить перестает, так и ауре его приходит конец». Может быть, мисс Лэрейси и права, но сомнения никуда не девались. Сколько бы мисс Лэрейси не называла его особенным, Томми по-прежнему боялся, что с ним что-то не так.

Все стало приходить в упадок десятки лет назад, а особенно после того, как исчезли духи и феи. Томми было восемь лет, когда это случилось. Однажды он вошел, улыбаясь, в лес, чтобы снова увидеть, как на поляне тайно собираются феи. Томми оглянулся, убедился, что за ним никто не следит, отодвинул еловую ветку и увидел россыпи голубики, митчеллы и клюквы. Яркие краски светились жизненной силой. Для маленького народца ягоды служили не только пищей, но и развлечением. Феи перебрасывались ими, словно мячиками, кидали высоко вверх, ловили, перелетая с места на место. Какая-нибудь ягода обязательно лопалась, и незадачливый игрок падал на землю, залитый соком. Томми с нетерпением ждал, когда начнется игра. Он даже взял с собой коржик. Феи всегда разламывали гостинец на кусочки, из которых складывали свои домики. Первый же дождь размывал кладку, но маленькие строители не огорчались, а просто возводили новые жилища. Феи никогда не унывали, и никакие трудности не могли заставить их пасть духом.

Томми раздвинул еловые ветви, но на поляне никого не было. Мимо пролетела стрекоза. Стрекот ее крыльев был очень похож на звук, который издавали феи. Томми ненадолго приободрился. Может, они просто в прятки с ним играют? Он шагнул на поляну, зажмурился и сказал: «Вылазьте, вылазьте». Томми открыл глаза, но никто не появился. Феи, которые никогда не расставались со своими домиками, ушли. Покинули место, где обитали веками.

В лесу царила тишина – непривычная, унылая. Воздух, где раньше искрился смех, потускнел, шум веселой возни больше не раздавался, листья словно покрылись пылью, некому стало протирать их каждое утро. Томми Квилти стоял посреди поляны. Здесь феи посыпали его волшебным порошком, здесь Томми стал другим. С тех пор окружающим он казался уродом, но зато приобрел чудесный дар. Томми стал чем-то вроде лакмусовой бумажки. В том, как люди обращались с ним, проявлялась их сущность. Так сказали феи. Правда, некоторые в задних рядах хихикали, пока другие беседовали с мальчиком. Томми считал, что они просто завидовали ему, ведь и среди фей попадаются не только добрые.

С тех пор прошло почти сорок лет. Феи по-прежнему не показывались, духи поднялись выше, в небеса, а людей с цветовыми пятнами становилось все меньше.

Томми сидел за столом, водя цанговым карандашом по белоснежной бумаге. Точными штрихами он набрасывал новую картинку. Море. В воде кишмя кишат прекрасные и удивительные создания. Аж дух захватывает. На пристани – давка и паника. Люди жмутся друг к другу. Многие указывают куда-то в море, не веря своим глазам.

Каждого из них Томми знал в лицо. Закончив одну из фигурок, он понял, что это Райна. Над ее головой сыпались звезды, в небе что-то мерцало.

Томми даже на секунду перестал рисовать. Почему на пристани Райна? Хорошо это или плохо? Похоже, что плохо. В последние месяцы пятна вокруг Райны очень потускнели. Она слишком много пьет, слишком углубилась в себя, все больше удаляется от мира.

Томми облизнул кончик карандаша и снова принялся за дело. Он марал и марал бумагу, он не мог остановиться. Рука начала дрожать от напряжения. И в туалет надо срочно. Но сначала – закончить рисунок. Отойти нельзя, вдруг за это время на картинке все изменится? Вдруг события станут разворачиваться сами собой? И Томми рисовал. Фигуру за фигурой, тень за тенью. О том, что будет дальше, о том, что не удалось изобразить, даже подумать страшно.

Все эти картины преследовали Томми уже несколько лет. Но теперь они воплотились на бумаге, а значит, наверняка сбудутся. Томми уронил карандаш. Больше добавить нечего. Нужно позвонить, узнать, как там Райна. Вот только дома ли она? Может опять пьет в «Карибских грезах»? Все-таки вечер, суббота. Томми ринулся через кухню в туалет. Неземное облегчение! Вода в бачке слегка волновалась и поблескивала. Томми нажал рычажок, но вода не ушла, лишь помедлила немного и снова стала подниматься. Бачок молчал. Томми еще раз нажал рычажок. Не помогло. Он дернул сильнее, вода поднялась до краев. Томми схватил ершик, но совать его в унитаз побоялся: расплещется. Он стоял с ершиком наперевес, пока вода, наконец, с громким урчаньем не просочилась в трубу.

Томми вышел на кухню и набрал номер Райны, с силой давя на кнопки. Четыре долгих гудка, потом щелчок. Трубку подняли, но по дороге к уху несколько раз обо что-то задели.

– Алле?

– Райна? – услыхав ее голос, Томми сразу заулыбался.

– Я-то Райна, а ты-то кто?

– Томми.

На том конце забулькало – это Райна смеялась.

– Томми, Томми… Как дела? Молодец, что позвонил.

– Райна?

– Отлично, имя выучил. Хочешь, адрес скажу? – она призывно захихикала.

– Райна?

– Ну что? Говори уже.

– Я когда маленький был, меня феи забрали.

– А то я не знаю.

– Я ведь не всегда такой урод был.

– Томми, да тебе цены нет! Ты же принц настоящий.

– Неправда.

– Я разным принцам глазки строила, но ты круче всех. Я тебя обожаю.

– Скоро привидения придут. Опять бульканье. Не верит.

– Это че-то новенькое.

– Вода поднимается. Как поднимется, придут привидения. Райна, что мне делать?

– Гони их ко мне, а то пить не с кем.

Томми невольно расхохотался. Райна всегда умеет развеселить, в каком бы состоянии ни была. Такой уж у нее дар.

– Я их тут в штабеля сложу. А че – стая пьяных привидений… Страсти-мордасти. Запугаем друг дружку до смерти. Супервечеринка, а, Томми? Как появятся, давай их сюда. Будет, с кем надраться.