Глава пятнадцатая

Уже был поздний вечер, когда я почувствовала пудовую тяжесть на веках, в руках и ногах. Что-то ужасно тяжелое давило на меня. С трудом приоткрыв глаза, я в маленькую смутную щелочку между ресниц увидела белые стены, белый потолок, белые лампы и черные дырки окон с белыми занавесками. Я попыталась поднять свинцовую руку, но она бессильно упала, как не моя. И вдруг кто-то своей горячей рукой взял мою холодную и поднес к теплым, как парное молоко, губам. Я подняла воспаленные веки и увидела его, моего соседа иностранца. Я тут же поняла, кого он мне напоминал. Теперь я видела, что не напоминал, а был тем, кого я так ждала, искала и в кого так верила. Загар ему очень был к лицу. Он улыбался, но глаза его были полны слез. Я не понимала, почему он плачет. Ведь я нашла его, нашла. Он снова со мной. Я растянула сухие воспаленные губы в улыбку. Не знаю, какой она получилась, но у меня почему-то тоже против воли, сами собой потекли слезы. Я не хотела плакать, потому что за слезами я ничего не видела, но стереть их не могла. Руки вновь были непослушны и тяжелы.

За дверями были еле слышны голоса медсестер. Где-то далеко звучала тихая грустная музыка.

Все, чем я могла выразить свои чувства, это слезы, улыбка и слово, которое я сказала с трудом. Это слово «Саша».

— Молчи, — сказал он и положил рядом со мной букет из диких роз и лесного папоротника. Боже, что после этого творилось у меня в душе, теперь я понимала, кто каждую ночь взбирался ко мне на балкон и приносил такие великолепные букеты. Я не могла на него насмотреться, но чувствовала жуткую усталость, боль в спине, голове, глазах. Мои веки тяжелели, глаза закрывались.

— Тебе нужно отдохнуть. Закрой глаза и спи.

— Ты больше никогда не уйдешь? Ты всегда будешь рядом со мной?

— Я не уйду, я всегда буду с тобой, — сказал он. — Спокойной ночи!

Я закрыла глаза и стала проваливаться в бездну сна. А в голове еще повторялась эта фраза, которая когда-то произносилась им с телеэкрана, была для меня символом разлуки и которая теперь была сказана так тепло и проникала в самое сердце. И я засыпала с мыслью о том, что он теперь всегда рядом. Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи…

* * *

Спокойной ночи… Вместе с тетрадью закончился и мой отдых в Анапе. Наутро мне в Москву. Я опять вспоминал то лето, когда мы всей семьей отдыхали в Абхазии, в живописном месте под названием Холодная речка. Белые скалы, вековые сосны, теплое море, гостеприимные жители республики. Особенно вспоминалась та скала, с которой мы часто ныряли с сестрой. С нее почти всегда в солнечную погоду было видно дно… но дно далекое, а на дне красивая раковина. Как ни старались сестра и я, разрывая легкие и не щадя барабанные перепонки, как мы ни пытались, но не могли донырнуть до дна… все было тщетно. Слишком глубоко. Но однажды, придя рано утром, чтобы никто не видел, я забрался чуть выше «разумного», скользя мокрыми ногами по гладкой белой поверхности скалы, таща с собой увесистый валун, я рисковал сорваться каждую секунду. Взобравшись высоко, насколько мог, и оттолкнувшись сильнее, ушел в глубь воды вслед за тяжестью камня в ладонях… Раковина, подаренная в тот же солнечный день сестренке, теперь как свидетельство того прекрасного времени лежит в коробке вместе с ее тетрадями, а на дне… На дне морском остался только огромный обломок той белой скалы.

В надвигающихся сумерках где-то недалеко звонили колокола церкви и звали прихожан к вечерне. Я с сожалением закрыл тетрадь, и, бросив прощальный взгляд на пролив, побрел по пустынным и пыльным улочкам старого города. Шел и думал о своей жизни. Было очень тихо, и даже лая собак, так привычного для маленьких городков, почему-то не было слышно. Людей не было видно, и только запахи жареной рыбы, украинских борщей на чесноке, которыми тянуло из-за перекосившихся калиток, выдавали их существование. У меня внутри было какое-то щемящее чувство. Я его объяснить не мог, что было в его основе? То ли мысли о судьбе Лермонтова, рано погибшего и не дописавшего свою прозу, то ли мысли о Печорине и девушках, которых он любил, то ли незримость их присутствия, которая была в каждом дуновении ветерка, в тенях отбрасываемых деревьями в лучах уходящего солнца, то ли мысли о сестре и о том, что никогда она уже не закончит свои повести, не споет нам новую песню, то ли некое необъяснимое чувство незавершенности моей поездки, легкое разочарование, что мечты так и остались мечтами, и я не встретил свой мираж… а может ощущение непостижимости красоты Жизни и ее невозвратности в уходящем дне.

Во рту давно пересохло от жары, от пыли дорог, хотелось пить. Я встречал по пути колодцы, но проходил мимо с рассеянностью горожанина. А сейчас… Я заметил невдалеке водную колонку. Устало опершись на ее грубо покрашенную голубой краской маковку, я стал качать воду. Она показалась мне прекрасной — лилась, сверкая в последних отблесках дня голубо-багряными огоньками, и главное — она была холодная. Холодная настолько, что заломило зубы. Напившись вдоволь… а потом еще попив, я вдруг почувствовал как устал, как натружено гудят ноги. Захотелось покоя и отдыха. Может, остаться здесь на ночь, может, постучаться сейчас в первую попавшуюся дверь и напроситься на постой? Постучаться и… дверь откроет босоногий мальчик, проведет внутрь дома, а в углу светлой мазанки будет сидеть глухая старуха. Остаться на ночь, и полностью ощутить себя Печориным. Но из неспешного потока мыслей меня вывел звонок мобильного, и мир вернулся на свое место. Ошиблись… Наверное, ошибся и я… Скорей… Пока не стемнело, в путь, в реальный мир, на скрипучем автобусе по пыльным, уставшим от жаркого дня, дорогам Тамани в Анапу, и потом домой в Москву.