Генерал из штрафбата

Я долго не мог понять, на кого он похож. Разговаривая с ним, наблюдая, как он беседует с другими, я постоянно ловил себя на мысли, что кого‑то он мне напоминает.

Только теперь я понял кого — тюленя.

Такой же огромный, неуклюжий. В мой «форд» он втискивался в три приема. Вылезал — согнувшись в три погибели. Я отодвигал сиденье как можно дальше, но это не спасало: правой рукой он держался за поручень, левой придерживал неизменную шапку‑пирожок, оставшуюся ещё со времен Политбюро.

— Эх, — вздыхал он. — Вот раньше у меня была «чайка»…

— Удобнее?

— Просторнее…

Он и говорил, и жестикулировал, и двигался невозмутимо, с достоинством. Немигающе смотрел сквозь толстые линзы очков, и под этим взглядом становилось как‑то не по себе.

Но когда он снимал очки, сходство с неуклюжим тюленем моментально исчезало. Как и у всех близоруких людей, без очков выражение лица его совершенно менялось. Появлялось что‑то трогательное, беззащитное. Из сурового немногословного генерала, чей портрет мы носили на демонстрациях, он превращался в обычного старика. Который, кстати, совершенно был не похож на того, другого, с портрета.

И когда смеялся, он тоже переставал походить на свой портрет. Морщины на высоком лбу собирались в нотную линейку. Обнажались крепкие желтые резцы. Он покряхтывал, крутил головой, словно пловец, в уши которому попала вода.

И обязательно расстегивал верхнюю пуговицу на рубашке…

* * *

Несколько лет подряд я уговаривал бывшего председателя КГБ СССР Виктора Михайловича Чебрикова дать мне интервью.

Регулярно, раз в месяц, звонил ему домой и каждый раз слышал одно:

— Давайте чуть‑чуть обождем. Позвоните через месяц.

Так продолжалось до декабря 96‑го.

Ко дню чекиста, переименованному по воле президента в День работника органов безопасности, я решил сделать мини‑интервью со всеми экс‑председателями и директорами. Согласились все. Даже престарелый Виталий Федорчук, которого, в пику Андропову, Брежнев поставил командовать КГБ весной 82‑го, о чем чекисты до сих пор вспоминают с ужасом.

(Справедливости ради скажу, что интервью у Федорчука пришлось брать по телефону. В назначенное время я приехал в четырехэтажный дом на улице Косыгина, позвонил снизу. Ко мне спустилась внучка Федорчука:

— Знаете, после разговора с вами дедушка не спал всю ночь, волновался. А утром мы увезли его в госпиталь. Он ведь никогда не встречался с журналистами!

Только неделю спустя я нашел генерала по телефону.)

Лишь Чебриков продолжал тянуть. Нет, он не отказывался, но всякий раз просил перезвонить — «я себя неважно чувствую, жена тоже прихварывает».

До 20 декабря оставалось всего несколько дней. Выхода не было, и тогда я обратился за помощью к Николаю Ковалеву, директору ФСБ.

Звоню через день. В трубке совсем другой голос:

— Да‑да, товарищи со мной уже связывались. Записывайте.

— Что записывать, Виктор Михайлович?

— Как что?! Торжественное обращение к сотрудникам ФСБ. Меня ведь попросили сказать несколько слов для чекистов.

Я пытался спорить. Втолковывал, что мне нужно не обращение, а интервью. Чебриков был непреклонен. До этого за всю свою жизнь он дал только два интервью и общение с журналистами строил по принципам, изложенным в ленинской работе о партийной печати. Первое интервью называлось — «Перестройка и работа чекистов», второе — «Обновляя национальную политику».

Обращение Чебрикова я опубликовал в полном объеме. В конце концов характеризовало оно Виктора Михайловича не хуже любого интервью.

Вот этот текст:

«Поздравляю всех сотрудников контрразведки Российской Федерации с праздником. Желаю утверждения здоровой, деловой и морально чистой атмосферы, высокой правовой культуры, законопослушности, высокого профессионализма и ответственности за порученное дело…»

* * *

Прошло ещё несколько лет. Мои звонки к Чебрикову стали уже неким обязательным ритуалом. Раз в месяц я слышал глуховатый голос:

— Давайте чуть‑чуть обождем. Не время пока.

До сих пор не могу поверить, что однажды Чебриков сменил гнев на милость. Правда, каких трудов это стоило! Скольких соратников генерала упросил я похлопотать за меня!

Стояла осень. Чебриков вышел из подъезда кирпичного цековского дома на Сивцевом Вражке. На голове — шапка‑пирожок. Тяжелое драповое пальто. В руках — старомодный дипломат.

Особенно меня поразила тяжесть пальто. Килограммов десять, не меньше. Я спросил:

— Как же вы его носите?

— Привычка, — ответил Чебриков.

Я предупредительно распахнул дверь, копируя виденных в кино ординарцев.

— Разрешите ехать, товарищ генерал?

Он кивнул.

Машину я вел нарочито медленно, — заранее сбрасывал скорость, мягко притормаживал. Осознание того, что рядом сидит историческая личность, невольно дисциплинировало.

«Эх, было бы это лет пятнадцать назад», — думал я. И, стоя на перекрестках, с чувством тайного превосходства оглядывал соседние машины. Увы, Чебрикова никто не узнавал и гордости моей оценить не мог.

«Ладно, — решил я, — В конце концов, так даже лучше».

Ощущение тайны, как мне казалось, ещё сильнее объединяло нас. Наверное, в этом заключалась суть и его профессии: тебе доверено то, о чем никто не знает и никогда не узнает.

— У меня есть удостоверение ФСБ, Барсуков выдал, — заранее предупредил Чебриков. И специально полез в дипломат за «ксивой». «Консультант Управления делами ФСБ России», — было написано там. Орденские планки тянулись до самого низа фотографии. Думаю, несколько рядов колодок в удостоверение не вместились.

В редакционном кабинете два часа Чебриков рассказывал о себе. О войне. О работе на металлургическом заводе. О Днепропетровском обкоме. О КГБ. Об Андропове.

Диктофон он включать запретил. Записывать за ним — тоже.

— Это первая встреча, притирочная. Может, я ещё откажусь.

Не отказался. Хотя и пытался.

— Ну как рассказать все? Пожил, слава богу. Да и ни к чему это. Для кого? Скажут еще: вот, рисуется.

Впоследствии встречались мы с ним раз пять или шесть. Я заезжал за ним на машине, вез на Лубянку. В Центре общественных связей ФСБ нам выделили кабинет.

Всякий раз Чебриков входил в желтое здание, где проработал 22 года, по‑хозяйски, словно он все ещё — председатель КГБ.

— Здравствуйте, товарищи, — приветствовал прапорщиков у дверей. — Как настроение?

Ничего не поделаешь: партийно‑покровительственный стиль въелся в него слишком глубоко.

Помню, к нам в комнату зашел поздороваться замначальника ЦОСа.

— Так, — властно изрек Чебриков. — При мне служил?

— Служил, Виктор Михайлович.

— Где?

— В кадрах.

— Нормально. Я кадры курировал… Садись.

Пожалуй, ни одно другое интервью не доставалось мне так тяжело. Чебриков говорил заскорузлым, официальным языком. Предпочитал выражения, типа «хочется отметить», «большой вклад», «была проделана значительная работа».

При этом о самом интересном — о КГБ — рассказывал крайне скупо. Перебивать себя не давал. Ответ на каждый вопрос занимал у него минимум минут двадцать.

Одна встреча вообще прошла впустую. Часа два он сидел перед диктофоном и крутил головой.

— Подожди, не включай. Дай собраться с мыслями.

Хотелось бросить все, но я сдерживался, понимая, что потом никогда себе этого не прощу. Делал вид, что внимательно слушаю, и думал о своем — пленка в диктофоне все равно крутилась.

Но на четвертой встрече он неожиданно сказал:

— Я вижу, ты скучаешь. Запомни: хороший журналист должен быть терпеливым.

Странно. Мне казалось, он не замечает моей скуки…

* * *

Мне трудно судить, каким он был председателем КГБ. Говорят о нем разное. И хорошее, и плохое. Что, впрочем, свойственно для людей неординарных.

Вполне возможно, он сыграл не самую лучшую роль в нашей истории. Диссиденты, отказники, тотальный контроль. Вполне возможно…

Но я познакомился уже не с председателем КГБ. Не с членом Политбюро и даже не с секретарем ЦК КПСС. С обычным стариком. Немного вздорным, тяжелым, властным. Но интересным и сильным.

Хотя не таким уж стариком он и был. После нашего визита в ФСБ Чебриков обратился к буфетчице:

— Дайте чего‑нибудь выпить.

— Выпить?! Минералки, колы?

— Выпить! Водка у вас есть?

Удивленная официантка поставила перед ним бутылку «Праздничной». Я попытался налить ему чуть‑чуть, но он отвел мою руку.

— Сам!

И разом бухнул себе полстакана. Поднял, посмотрел на свет.

— Будем!

Кадык заходил на старой морщинистой шее. Он выпил залпом, отломил кусочек сырокопченой колбасы и, глядя на мое обалдевшее лицо, изрек:

— Не волнуйся. Я свою меру знаю. Еще по чуть‑чуть и — домой, к жене.

Двести граммов стали с тех пор неизменным спутником наших встреч…

Старая школа. Уже одно это заставляло относиться к нему с уважением. Он никогда не жаловался на здоровье, хотя тяжело и мучительно болел. Один осколок остался в нем навсегда.

И о войне Чебриков рассказывал буднично, без патетики и героики. Впрочем, — это я знаю наверняка — те, кто воевал по‑настоящему, не любят говорить о войне.

Чебриков ушел на фронт в 41‑м, с первого курса Днепропетровского металлургического института. С их курса домой вернулось потом только двое.

Ускоренный выпуск Житомирского пехотного училища. Первая должность — командир взвода 82‑миллиметровых минометов. Смертник, по сути. На передовой долго не живут.

Но судьба почему‑то хранила его. Два тяжелых ранения, одно легкое, контузия.

— Лежали мы с бойцами под деревом, отдыхали. Немцы ударили из дальнобойного орудия, попали прямо в дерево. Все семеро — насмерть, я живой.

Или другой случай:

— Рядом с окопом упала авиабомба. Я услышал свист, бросился на землю — сверху старшина. Поднимаюсь — вижу, весь в крови. Что такое? У меня ни царапины, старшине срезало половину туловища.

А весной 44‑го, когда он напоролся на противотанковую мину, однополчане решили, что он уже труп. «Мы никогда не думали, что ты останешься жив», — скажут они потом.

Чебриков был человеком фартовым. Верил в удачу. И удача никогда его не подводила, хотя от смерти он не бегал.

Воевал под Сталинградом, на Воронежском фронте, на Курской дуге. Освобождал Харьков, форсировал Днепр. Победу встретил в Чехословакии. Уже майором.

Я спросил его: страшно было?

Он долго думал:

— Страшно. По старому уставу, командир должен был вставать первым, вести бойцов в атаку. Я не мог отсиживаться. Но и не держало меня ничто. Жены, детей — нет. Родители далеко.

С войны он принес ордена Красного Знамени и Александра Невского, медаль «За отвагу». Фронтовики знают цену этим наградам.

Впрочем, был в его биографии и эпизод, писать о котором он категорически запрещал. В середине войны Чебриков попал в штрафроту.

Он обходил посты, увидел у кого‑то из солдат трофейный пистолет. Взял в руки, повертел, а пистолет оказался неисправным. Случайным выстрелом тяжело ранило офицера.

— У штрафника было только три пути. Первый — погибнуть. Второй — совершить подвиг. Третий, самый нереальный, — выжить.

Чебриков выбрал второй путь. Из разведки он привел «языка»: ночью по‑пластунски дополз до вражеского окопа, оглушил немца. Судимость была снята.

Я долго уговаривал его, чтобы он разрешил написать о штрафроте.

— Ты не понимаешь политического момента, — набрасывался он. — Сразу скажут: вот, все они в КГБ такие, преступники.

Он вообще запрещал писать о многих вещах, в которых я лично не видел ничего крамольного. Например, о том, что в детстве он был огненно‑рыжим и его били все окрестные мальчишки. Отец научил его драться. «Главное — первым делом бить в нос, чтобы сразу пошла кровь».

— Рыжие — они добрые, — уверял он. — А посмотри, как к рыжим относятся: частушки поют, песни.

— А как же Чубайс?

— Чубайс — он взрослый рыжий, — сердился Чебриков. — Он школы не прошел, не воевал, а цветами торговал.

Огромных трудов стоило убедить его оставить в газетном интервью кусок про то, как в детстве на стройке на него упала тележка и от страха он потерял дар речи. Только мычал.

— Ни к чему это все, не надо из меня героя делать. Одно дело — служба, товарищи. Другое — я.

Отказывался он говорить о делах КГБ, если касались они бывших республик.

— Не стоит нам лезть в политику. Это уже другие страны.

И про то, что отец его, машинист, дослужившийся до главного инженера завода, был в 38‑м исключен из партии, он тоже писать не разрешал.

Сам Чебриков вступил в партию на фронте, при форсировании Днепра. Все было, как в патриотических книжках: «Если погибну — прошу считать меня коммунистом».

За одним лишь исключением: это происходило на самом деле…

* * *

Наверное, он искренне верил в коммунистическую идею. Даже не верил, нет. Это было чем‑то неосознанным, догмой, усвоенной с детства, вдолбленной за шестнадцать лет работы в обкоме и горкоме.

О том времени Чебриков рассказывал с гордостью, рапортовал о достижениях и трудовых победах, словно на дворе стоял не конец 90‑х, а начало 60‑х. Даже принес как‑то афишу: «ЦПКиО им. Шевченко. Доклад секретаря горкома тов. Чебрикова „Задачи трудящихся города по выполнению решений XXII съезда КПСС“. После доклада — эстрадный концерт и демонстрация документальных фильмов».

Как и Андропов, верность которому и поклонение Чебриков сохранил навсегда, он не был профессиональным чекистом. Администратором, посланным партией на руководство органами.

Многое из того, что происходило сегодня, Чебриков понять не мог.

— Как сейчас руководят ФСБ? — удивлялся он. — Денег нет, руководство не ценит. То ли дело раньше. Здание наше обветшало, состояние аварийное. Прихожу к Тихонову (Предсовмина. — А.Х.), прошу: выделите средства на ремонт. Сразу вписывают нужную сумму в бюджет, и все.

Тем не менее — вот она большевистская закалка — на нынешний беспредел Чебриков пытался закрывать глаза.

— Надо помогать сегодняшним чекистам, чем можно. Главное — сохранить базу.

Хотя прекрасно осознавал, что сохранять‑то уже практически и нечего.

Особенно возмутила его история, когда сотрудники УРПО ФСБ попытались оболгать свое руководство, заявив, что им была дана команда убить Березовского.

— Ты смотри, что делают! Это ж какой удар по престижу! Попробовали бы при мне что‑то такое! Провокаторы!

Это — «попробовали бы при мне» — он повторял часто. Однажды речь зашла о гендиректоре ФАПСИ Старовойтове, герое моих публикаций.

— Никогда бы не подумал, — сокрушался Чебриков. — Такой тихий, вежливый. А вот поди ж ты…

Крушение веры было для него процессом болезненным. Он никогда в этом не признавался, но я‑то чувствовал. Как чувствовал и его одиночество.

Наверное, это страшно: оказаться ненужным… Нет, у него была семья — жена, бывшая одноклассница Зинаида Моисеевна, с которой он прожил 52 года, дочка, внучка‑школьница.

Периодически его приглашали на всякие лубянские мероприятия. Пару раз он встречался с директорами — Барсуковым, Ковалевым, Путиным. Ему хотелось верить, что они обращались к глубинам его опыта, в действительности же это было элементарной данью уважения старому председателю.

Я о другом: когда вчера твое имя заставляло трепетать, немигающий взгляд из‑под очков вгонял людей в дрожь, а сегодня ты оказался никому не нужен — это самое тяжелое, что может случиться с людьми из его породы.

Всю жизнь он работал, командовал, руководил. Он привык говорить негромко, зная, что его все равно услышат.

Старость стала для него испытанием гораздо более тяжелым, чем даже война…

* * *

Мне почему‑то казалось, что он — вечен. Человек из другого измерения, из другого времени.

То, что стало для нас историей, было для него днем сегодняшним. Он жил как бы в двух пространствах: мыслями — в прошлом, телом — в настоящем.

Его эпоха умерла, превратившись в историю. Вместе с ней умер и член Политбюро, Герой, генерал, лауреат. Остался просто старик.

Мы привыкли, что вожди той поры расставались с властью только одним путем: когда их гроб выставляли в Колонном зале Дома союзов. И странно было видеть рядом с собой соратника Андропова. Подчиненного Брежнева и Черненко. Коллегу Цвигуна.

Все равно что представить, будто Берия или Дзержинский до сих пор живы…

Помню, как‑то Чебриков заговорил о смерти. Что‑то вроде того, что смерти он не боится, чувствует, что скоро умрет.

Я шутил в ответ: вы пьете так, что и молодым не догнать, какая там смерть!

«Нет, я же чувствую».

Чувствовал? Может, и есть что‑то, чего нам никогда не понять. Неведомое и потому пугающее.

Впрочем, смерти он и вправду не боялся.

…В последний раз я видел его накануне юбилея Андропова в Совете ветеранов ФСБ.

Чебриков был увлечен спором со своим бывшим замом. Зам утверждал, что Андропов рекомендовал руководителям КГБ не дружить семьями, дабы никто не уличил их в непартийном поведении.

Чебриков настаивал, что, если бы такое было, ему об этом обязательно стало известно.

Виктор Михайлович раскраснелся, снял очки. Верхняя пуговица старомодной голубой рубашки была расстегнута. Рядом стояла пустая бутылка водки. Закусывали они шоколадными конфетами…

…Через девятнадцать дней его не стало.

В ту ночь — с четверга на пятницу — перед сном меня почему‑то начали мучить мысли о смерти. Такого не было давно. Я пытался прогнать их, заставлял себя думать о другом, но не мог. Осознание того, что когда‑нибудь все прекратится, меня не покидало.

Только на другой день я узнал. В это самое время умер Виктор Михайлович Чебриков…

Чебрикова не стало в 99‑м. Через год скончался ещё один председатель КГБ — Владимир Семичастный. Он не дожил до своего 77‑летия всего 3 дней. Ни одного председателя больше не осталось (Владимир Крючков не в счет, он возглавил Лубянку уже в период агонии).

Уходят люди, ставшие символами эпохи, а вместе с ними уходят тайны этой эпохи. Мы не узнаем их уже никогда, ведь главные секреты они, привыкшие не доверять никому, хранили не в архивах. В своей памяти.

Я мог расспросить Чебрикова о многом. Не расспросил. Не успел. Не сумел. Общение с ним было похоже на золотоискательство: чтобы намыть пару граммов драгметалла, часами надо просеивать песок с водой. От острых тем он уходил. О самом интересном рассказывал буднично и заскорузло, будто руководил не сильнейшей спецслужбой мира, а пошивочным ателье.

Впрочем, кое о чем выпытать я все же успел. Например, о тайне гибели генерала Цвигуна — первого зампреда КГБ, свояка Брежнева.

Цвигун застрелился у себя на даче зимой 82‑го. Смерть эта породила множество слухов и легенд — вплоть до того, что генерал пал жертвой антибрежневского заговора. Или же (версия эта стала особо популярной после романа Э.Тополя «Красная площадь») был уличен в коррупции и предпочел самоубийство тюрьме.

В действительности все оказалось намного прозаичнее. У Цвигуна обнаружили неизлечимую болезнь: кажется, рак. С каждым днем боли мучили его все сильнее…

— А как же коррупция? — спросил я у Чебрикова.

Чебриков ответил:

— После смерти в сейфе Цвигуна нашли деньги и ценности. Вскрылись махинации с покупкой им дачи… Только застрелился он не из‑за этого.

Легенды и мифы брежневской поры — сказки перестроечного времени — одна за одной разбивались о глуховатый голос Чебрикова. Все равно как после Майн Рида и Фенимора Купера открыть Большую советскую энциклопедию и найти статью о Южной Америке. Там будет все: население, точные координаты Гвианского нагорья, протяженность Анд и Амазонки, но не будет ни слова про вождя Симеонов Оцеолу и охотника Натти Бампо.

Война между Андроповым и Брежневым, дело Бориса Бурятцы и бриллианты Ирины Бугримовой. Самоубийство Щелокова и арест главного циркача страны Колеватова. При ближайшем рассмотрении все эти, несомненно, превосходные истории теряли свою таинственно‑детективную привлекательность, ибо один из главных героев их сидел передо мной — в старомодном костюме, в добротных полуботинках фирмы «Саламандер», и в его обыденном облике не было ничего мифического и сверхъестественного.

Портрет Чебрикова в парадной генеральской форме — небольшая цветная фотография — висит у меня над столом. Крепко сжатые уголки губ, напряженный повелительный взгляд.

А рядом висит портрет ещё одного человека из прошлого. Он не так знаменит, как бывший председатель. Его имя знают разве что несколько десятков историков, ибо практически все, с кем служил он, давно уже перешли в мир иной.

Полковник Федосеев. Сергей Михайлович Федосеев. На слегка пожелтевшей карточке он совсем ещё мальчишка: ему чуть больше двадцати. К гимнастерке привинчен орден «Знак почета»: он получил его в 40‑м. Таким я не видел, да и не мог видеть, его никогда.

Познакомились мы полвека спустя. Федосеева оформили тогда на работу в Центр общественных связей ФСБ: кем‑то вроде консультанта. Платили ему какую‑то мелочь, но он был рад даже этим деньгам.

Обычно чекистов очень трудно прочувствовать: когда они искренни, а когда просто делают вид. С Федосеевым все было иначе. Я понял, что понравился ему с самой первой встречи. Как, впрочем, и он мне.

В Федосееве не было ничего того, что присуще многим ветеранам: маразматической ностальгии, пафоса, брюзжания. На вещи он смотрел трезво, без доли субъективизма, и меня порой даже удивляло, насколько совпадали наши с ним оценки — и людей, и событий.

Наверное, это — отточенность ума и четкость оценок — свойство настоящего контрразведчика: не чекиста, не офицера, а именно контрразведчика, ведь контрразведка, о чем забывают сегодня многие, это главное в спецслужбе, а все остальное — «гарнир», круги по воде.

Распорядись обстоятельства по‑иному, имя Федосеева могло бы греметь по всему миру. До генеральских лампасов ему не хватило каких‑то нескольких дней: судьба. Впрочем, на судьбу Федосеев никогда не жаловался, звания и должности не имели для него особого смысла. Слишком много генералов видел он за свою службу и слишком хорошо знал им цену.

Федосеев пришел в органы в 38‑м — это был уже бериевский набор. В те времена люди делали головокружительные карьеры: за полгода‑год становились генералами. Начальники менялись с такой быстротой, что сотрудники (те немногие, что умудрялись уцелеть) не успевали запоминать их имен‑отчеств.

Был ли Федосеев причастен к репрессиям? Этого вопроса я никогда ему не задавал. Не знаю. Единственное, что обнадеживает меня: его взяли в НКВД, когда кровавый маховик уже сбавил обороты. Да и служба, в которой Сергей Михайлович проработал почти всю жизнь — контрразведка, — к репрессиям была причастна меньше всего.

Уже через год Федосеев стал начальником контрразведки московского управления НКВД. В этой должности встретил войну.

Помню его рассказ, как он был вызван Щербаковым — тогдашним первым секретарем горкома — для доклада о заминированных мостах, системах водоснабжения: столица должна была взлететь на воздух. Самому Федосееву приказано было остаться в городе, в спешно созданном диверсионном подполье.

До 44‑го он работал в Москве. Десятки пойманных диверсантов, шпионов, лазутчиков — все это результат его службы. Потом уехал в Ленинград, на ту же должность. Оттуда, в 47‑м, перешел в разведку, где очень быстро дослужился до начальника отдела.

Видимо, он был на хорошим счету, потому что, когда в 53‑м в Кремле решили создать новое ведомство — Главное разведывательное управление (не путать с известным всем ГРУ!), Федосеева вызвали к Маленкову и предложили возглавить одно из управлений этого монстра. Управление должно было заниматься эмиграцией, он даже стал набирать к себе людей, но смерть Сталина спутала все карты. Проект ГРУ так и остался проектом, а вместо него Берия создал объединенное МВД, куда вошло и МГБ, и собственно МВД.

Федосеева решили отправить резидентом в Югославию. Не просто резидентом: личным эмиссаром Берия. Он должен был наладить разорванные Сталиным отношения с югославским президентом, маршалом Тито, но опять судьба: за месяц до его отъезда Берия был арестован.

После ареста на столе у Лаврентия Павловича нашли очень немного бумаг: он не любил канцелярщины. И одна из этих бумаг, на беду, оказалась приказом об отправке Федосеева в Белград.

Этого было вполне достаточно, чтобы отстранить Федосеева от всех должностей. Министр внутренних дел Круглов даже заявил на собрании в разведке, что Федосеев арестован, как личный ставленник Берия.

Но его, на удивление, не тронули. Ежедневно, как на работу, он ходил в прокуратуру, доказывал, что никакого отношения к заговору не имел. По счастью, начиналась уже «оттепель», в его деле быстро разобрались и вернули в органы…

Хорошо помню день, когда мы хоронили Федосеева. Падал снег. На подушках блестели немногочисленные награды, главной из которых был орден «Знак почета» — тот, что получил он ещё до войны.

Коротко треснули ружейные выстрелы. Я бросил на крышку гроба пару мерзлых, спрессованных, словно мороженая цветная капуста, комьев земли.

И только потом, трясясь в автобусе, слушая рассказы ветеранов, понял, как много я не успел и уже не успею никогда.

Берия и Абакумов, Молотов и Игнатьев — тени прошлого продолжали жить в его памяти. События, ставшие для нас уже историей, были для него всего лишь вчерашним днем. Он сам был частью этой истории.

Генерал Чебриков, полковник Федосеев — эти люди унесли с собой остатки эпохи. Унесли навсегда.

Единственное, что мы успели с ним сделать, — написать этот материал. Гонорар я отдал Сергею Михайловичу. Он не просил, но я понимал: эти деньги ему нужнее…

21.12.1997

«КОРОЛИ» И «КАПУСТА»

Сейчас, в эпоху всеобщей «ксероксизации», это кажется дикостью. Но ещё совсем недавно — каких‑нибудь 30‑40 лет назад — торговля валютой считалась одним из самых тяжких преступлений.

Тогдашним дельцам не повезло. Родись они чуть позже, успех и слава были бы им обеспечены. 600‑е «мерседесы», Канарские острова, ночные клубы, шикарные манекенщицы — все, о чем они даже не могли и мечтать, легло бы к их дорогостоящим ногам. Но, увы…

В июле 1961 года, в самый разгар борьбы с «плесенью», Верховный суд РСФСР приговорил валютчиков Рокотова и Файбышенко к высшей мере наказания — расстрелу. Чуть позже смертный приговор был вынесен ещё одному королю «черного рынка» — Дмитрию Яковлеву.

Оба этих беспрецедентных процесса широко освещались в печати. Обсуждались на предприятиях и в парторганизациях.

Советские люди должны были знать, что Советская власть не позволит всяким «отщепенцам» и «тунеядцам» жировать на шее трудового народа. Кто не работает — тот не ест.

«Черный рынок» в ужасе затаился. ТАКОГО финала не ожидал никто.

Почему Хрущев неожиданно начал закручивать гайки? Что предшествовало громким приговорам? Обо всем этом впервые вспоминает бывший начальник Управления по борьбе с незаконными валютными операциями КГБ СССР Сергей Михайлович ФЕДОСЕЕВ.