Глава 7 Коренные зубы

И падут грехи восточного отца на западных сыновей. Грехи ждут своего часа в генах, как плешивость или карцинома яичек, но иногда грех отца настигает сына в тот же день. Даже в один и тот же миг. По крайней мере, так можно объяснить совпадение, имевшее место две недели спустя, во время старинного друидского праздника урожая: Самад тихонько укладывал в полиэтиленовый пакет рубашку, которую он никогда не надевал в мечеть (для чистых все чисто), чтобы позже переодеться и увидеться с мисс Берт-Джонс (4:30, Харльсден Клок), не вызывая подозрений… а Маджид и перебежчик Миллат укладывали в два походных мешка (точнее не скажешь) жалкие четыре банки с просроченным турецким горохом, пакет картофельных чипсов и несколько яблок – они собирались на встречу с Айри (4:30, ларек с мороженым), чтобы вместе отнести языческие приношения закрепленному за ними старику, некоему мистеру Дж. П. Гамильтону с Кензл-райз.

Никто из них не знал, что древние нити мира связывают две эти встречи – или, говоря современным языком, транслируется повтор программы. Когда-то мы здесь уже были. В Бомбее ли, Кингстоне или Дакке – всюду крутят старые английские комедии, раз за разом они нудно описывают круг по территориям прежних колоний. Иммигранты охочи до повторений – неважно, перемещаются они с Запада на Восток, с Востока на Запад или с острова на остров. И вроде бы уже всё, уже осели, но движение на месте продолжается: родители мечутся взад-вперед, дети ходят кругами. Трудно обозначить это явление: «первородный грех» будет чересчур; может, лучше сказать «родовая травма»? В конце концов, травма – то, что вновь и вновь напоминает о себе, и трагедия семейства Икбалов состояла в том, что они раз за разом совершали прыжок из одной страны, одной веры в другую, из объятий коричневой Родины – в белые веснушчатые руки имперского монарха. И прежде чем перейти к следующей песне, им придется несколько раз прослушать предыдущую. Именно это и происходило в доме Икбалов, когда Алсана самозабвенно грохотала на «Зингере», прокладывая двойные строчки по глади просторных штанов, а отец и сыновья сновали по дому, укладывая одежду и съестные припасы. Очередное повторение. Прыжок через континент. Ретрансляция. Но давайте по порядку…

* * *

Чего молодежь ждет от общения со стариками? Того же, чего с аналогичной легкой снисходительностью ждут от нее старики: почти полного отсутствия здравого ума; и те, и другие считают, что будут не поняты, что слова их пройдут мимо собеседников (и не столько над головой, сколько между ног). А с собой нужно взять что-нибудь подходящее, что придется противнику по вкусу. Например, печенье «Гарибальди».

– Они его обожают, – пояснила Айри недоумевающим близнецам, когда троица друзей, усевшись на втором этаже омнибуса № 52, катила к назначенному месту. – Им нравится в нем изюм. Старики изюм обожают.

– Да ладно! – фыркнул Миллат из-под кокона «Томитроника». – Дохлые виноградины – бр-р! Кому охота их есть?

– Но они правда-правда едят! – упорствовала Айри, запихивая печенье обратно в сумку. – А виноградины на самом деле не дохлые, а сушеные.

– Ага, их сушили дохлыми.

– Заткнись, Миллат. Маджид, скажи ему!

Маджид поправил очки на переносице и дипломатично сменил тему:

– Что еще у тебя есть?

Айри полезла в сумку.

– Кокос.

– Кокос?

– К твоему сведению, – прошипела Айри, отдергивая руку с орехом, чтобы его не схватил Миллат, – старики любят кокосы. Кокосовое молоко можно добавлять в чай.

– И еще, – торопливо прибавила она, увидев, как скривилось лицо Миллата, – у меня есть хрустящий французский хлеб, сырный крекер и яблоки.

– У нас тоже есть яблоки, голова, – сказал Миллат. По неведомым причинам «голова» на сленге Северного Лондона означает «дурак», «идиот», «тупица» – в общем, конченый неудачник.

– Зато мои больше и лучше, к тому же у меня есть мятный кекс и акки с соленой рыбой.

– Терпеть не могу акки и соленую рыбу.

– Кто сказал, что их будешь есть ты?

– А я и не хочу.

– И не будешь.

– Потому что не хочу.

– Даже если б и хотел, кто бы тебе дал?

– Значит, кстати, что я не хочу. Проиграла, – сказал Миллат и, не снимая «Томитроника», с силой прижал ладонь к ее лбу, как полагается в таких случаях. – Позор в джунглях!

– Успокойся, никто тебе ничего не даст…

– Облажалась, облажалась! – повизгивал Миллат, усердно натирая лоб Айри. – Вот так позор!

– Позор не мне, а тебе, это же для мистера Дж. П. Гамильтона…

– Наша остановка! – крикнул Маджид и, вскочив на ноги, едва не сорвал колокольчик.

– Будь моя воля, – раздраженно говорил один старик-пенсионер другому, – давно отправил бы всех обратно в родные…

Но эта древнейшая на свете фраза потонула в трезвоне колокольчика и топоте ног и забилась под кресло, составив компанию прилепленным комочкам жвачки.

– Позор, позор, знай свои приговор! – пропел Миллат. Троица прогрохотала по ступенькам и вывалилась из омнибуса.

* * *

У маршрута № 52 два варианта. От уиллзденского калейдоскопа взять на юг, как ребята – через Кензлрайз, Портобелло, Найтбридж, – и наблюдать, как многоцветие улиц сменяется яркими белыми огнями центра города; а можно поехать, как Самад, на север – из Уиллздена в Доллис-хилл и Харлзден – и с ужасом смотреть (если вы, подобно Самаду, слишком впечатлительны и при виде темнокожих людей норовите перейти на другую сторону улицы), как белый переходит в желтый, а желтый в коричневый, покуда не покажется Харльсденская башня с часами, возвышающаяся, как статуя королевы Виктории в Кингстоне, столице Ямайки, – высокая белокаменная колонна в обрамлении черного.

После того поцелуя, который Самад и по сей миг ощущал на губах, он сжал ее руку, требуя назвать место, где они снова увидятся, не здесь, а где-нибудь далеко отсюда («жена, дети», ни к селу ни к городу пробормотал он), – и удивился, да, удивился, когда вместо «Ислингтон», или «Вест-Хэмпстед», или на худой конец «Свисс-Коттедж» она прошептала: «Харлзден. Я там живу».

– В Стоунбридж-эстейт? – встревоженно спросил он, думая: вот она, изощренная кара Аллаха, и воображая себя лежащим на любовнице с десятисантиметровой финкой какого-нибудь гангстера между лопатками.

– Нет, но недалеко оттуда. Хочешь встретиться?

В тот день Самадов рот – одинокий стрелок на поросшем травой холме – убил его разум и взошел на трон.

– Да. Еще бы, черт возьми! Да.

Самад снова поцеловал Поппи, на этот раз отказавшись от прежнего относительного целомудрия и ловя ее грудь левой рукой, и с блаженством ощутил, как у нее перехватило дыхание.

Далее последовал краткий обмен необходимыми расшаркиваниями, благодаря которым лжецы меньше чувствуют себя лжецами.

– Мне не следовало…

– Я не знаю, как это…

– Нам нужно встретиться и поговорить о том, что…

– Да, нам нужно поговорить о том, что произо…

– Да, что-то произошло, но…

– Моя жена… дети…

– Давай немного переждем… две недели. Итак, в среду? Четыре тридцать? Харлзден-Клок?

По крайней мере, в этой жалкой суете ему повезло со временем: он сошел с автобуса ровно в 4:15, так что у него было еще пять минут, чтобы забежать в туалет «Макдоналдса» (на входе стояли черные охранники, черные охранники не пускали черных) и выскочить из-под ресторанных софитов в темно-синих брюках, шерстяном свитере с треугольным вырезом и серой рубашке; в нагрудном кармане лежала расческа, с помощью которой он надеялся пригладить свои густые волосы. На часах – 4:20, пять минут можно потратить на визит к кузену Хакиму и его жене Зинат, которые держали местный магазинчик «1,5 фунта» (покупатели, заходя в подобные лавчонки, думают, что это максимальная цена, однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что столько стоят самые дешевые товары) и которые должны были, сами того не подозревая, обеспечить Самаду алиби.

– Самад Миа, ого! Потрясающе выглядишь! Должно быть, на то есть причины…

У Зинат Махал был огромный, как туннель Блэкуолл, рот, и Самад очень на него рассчитывал.

– Спасибо, Зинат, – ответил Самад с хорошо обдуманным лицемерием. – Что же касается причины… не знаю, стоит ли говорить…

– Самад! Я – могила! Твоя тайна умрет во мне.

Стоило кому-нибудь что-нибудь сказать Зинат, как это тотчас распространялось по телефонной и радиосети, забивало эфир и каналы спутниковой связи и в итоге, протаранив атмосферы далеких планет, доходило до жителей развитых инопланетных цивилизаций.

– Дело в том…

– Во имя Аллаха, продолжай! – вскричала Зинат, от предвкушения свежей сплетни почти перевалившись через прилавок. – Куда ты идешь?

– В Королевский парк, на встречу со страховым агентом. Мне хочется, чтобы Алсана после моей смерти не нуждалась, но… – Он погрозил пальцем увешанной драгоценностями собеседнице с густо накрашенными глазами. – Я не хочу, чтобы она знала! Мысли о смерти, Зинат, ей неприятны.

– Слышишь, Хаким? Бывают же мужчины, которые заботятся о будущем своих жен! Иди, кузен, иди, не смею тебя задерживать! И не волнуйся, – прокричала она ему вслед, уже протягивая к телефонному аппарату руку с длинными загибающимися ногтями, – я ни слова не скажу Алси.

Алиби было обеспечено, и теперь Самад должен был за три минуты решить, что пожилой мужчина принесет молоденькой девушке; что пожилой коричневый мужчина принесет молоденькой белой девушке на перекресток четырех улиц, запруженных черными; что в таком случае подойдет в качестве подарка.

– Кокос?

Поппи взяла в руки волосатый шар и взглянула на Самада с растерянной улыбкой.

– Занятное сочетание… – Самад немного нервничал. – Скорлупа ореха, а внутри сок, как у фрукта. Снаружи коричневый и морщинистый, внутри белый и нежный. А в сумме совсем неплохо. Иногда мы используем его, – прибавил он, не зная, что еще сказать, – для приготовления карри.

Поппи улыбнулась; это была необыкновенная улыбка, осветившая каждую черточку прелестного лица, в ней сияло что-то светлое, не ведающее стыда, что-то, что было лучше и чище этой их тайной встречи.

– Прелесть, – сказала она.

* * *

На улице Айри, которую мучил стыд, решила взять реванш, благо до дома, указанного в школьной повестке, было целых пять минут ходьбы.

– Я беру это, – сказала она, ткнув пальцем в довольно-таки помятый мотоцикл у станции метро «Кензл-райз». – А еще это и вот это. – Она указала на два навороченных велосипеда.

Миллат с Маджидом тотчас включились в любимую игру. Правила были им хорошо известны: чтобы присвоить любую чужую вещь на улице, стоило только, в лучших традициях колонистов, заявить на нее права.

– Ха, подумаешь! Больно надо брать такое дерьмо, – откликнулся Миллат с ямайским акцентом, который у детей любой национальности выражает презрение. – Я беру ту. – Речь шла о блестящей компактной «MG» красного цвета, которая поворачивала за угол. – И вот эту! – опередил он Маджида, увидев проносившийся мимо «БМВ». – Все, парень, я его уже забрал, – сообщил он Маджиду, который и не думал возражать. – Заметано.

Такой поворот событий огорошил Айри, она угрюмо опустила голову и вдруг на мостовой увидела чудо.

– Я беру их!

Раскрыв рты, Маджид и Миллат смотрели на умопомрачительно белые кроссовки «Найк», которые теперь принадлежали Айри (кроссовки с голубой и красной фирменными «галочками» были столь прекрасны, что, как позже заметил Миллат, при взгляде на них хотелось удавиться), хотя непосвященный сказал бы, что они находились на ногах высокого черного подростка с красивыми дрэдами и вместе с ним направлялись в сторону Королевского парка.

Миллат через силу кивнул.

– Уважаю. Вот бы мне их первому увидеть.

– Беру! – вдруг воскликнул Маджид, тыкая грязным пальцем в витрину, в которой красовалась метровая коробка химических реактивов с пожилым телевизионным персонажем на крышке.

– Вот это да! – барабанил он по стеклу. – Я беру это!

Повисла пауза.

– Вот это? – переспросил потрясенный Миллат. – Химический набор?

Не успел Маджид опомниться, как две ладони впечатались ему в лоб и принялись полировать кожу. Он с мольбой заглянул в глаза Айри (и ты, Брут), хоть и не сомневался, что это бесполезно. Десятилетним великодушие не ведомо.

– Позор, позор, знай свои приговор!

– Подумайте о мистере Дж. П. Гамильтоне, – взмолился изнемогающий от стыда Маджид. – Мы совсем рядом с его домом. Не шумите, здесь тихая улица. Он же старенький.

– Раз старенький, значит, глухой, – возразил Миллат. – А глухие ничего не слышат.

– Дело не в этом. Старикам тяжело. Вы не понимаете.

– Наверное, он такой старый, что не сможет вынуть продукты из сумок, – сказала Айри. – Давайте достанем их и понесем в руках.

Ребята согласились, и некоторое время все трое пристраивали провизию в руках и подходящих изгибах тела, чтобы, когда мистер Дж. П. Гамильтон откроет дверь, поразить его своей безграничной щедростью. Мистер Дж. П. Гамильтон и правда должным образом впечатлился, увидев на пороге трех смуглых ребятишек с промышленным запасом провизии. Он был очень стар, как они и предполагали, но оказался выше и опрятнее; скупо приоткрыв дверь и придерживая ее рукой с голубыми грядами вен, он просунул голову в щель. Айри он напомнил благородного старого орла: из ушей, из-под воротника и манжет выбивались похожие на пух волосы, белая прядь падала на лоб, неразгибающиеся пальцы застыли, как когти, а безупречный наряд (замшевый жилет, твидовый пиджак и часы на золотой цепочке) подошел бы старой волшебной птице из английских сказок.

Как сорока, он весь горел и переливался, начиная от голубых, подсвеченных белым и красным, сияющих глаз до блестящей печатки на пальце, четырех примостившихся на груди серебряных медалей и хромированного портсигара, который выглядывал из нагрудного кармана.

– Будьте добры, – словно из другой эпохи донесся до них голос человека-птицы, птицы иной стаи. – Я вынужден просить вас удалиться. У меня совершенно нет денег; так что если вы пришли с намерением меня ограбить или что-нибудь продать, боюсь, вас ждет разочарование.

Маджид, сделав шаг вперед, попытался попасть в поле зрения пожилого джентльмена, левый глаз которого, голубой, как в спектре Рэлея, смотрел мимо них, а правый так зарос морщинами, что почти не открывался.

– Мистер Гамильтон, вы, наверное, забыли, нас прислали из школы, а это…

– Что ж, до свидания, – сказал старик так, словно прощался с престарелой тетушкой у вагона поезда, потом повторил «до свидания» и оставил детей наблюдать сквозь дешевые витражные панели, как его долговязая, словно плывущая в горячем мареве фигура медленно удаляется по коридору; постепенно его коричневые крапинки слились с коричневой мебелью и исчезли.

Тогда Миллат стащил с головы «Томитроник» и, сведя брови, вдавил свой кулачок в звонок.

– Может быть, – высказала предположение Айри, – ему не нужна еда?

Ненадолго оторвавшись от звонка, Миллат проворчал:

– Вот новости! Сам же просил, – и снова изо всех сил нажал на кнопку. – У нас сегодня праздник урожая, так? Мистер Гамильтон! Мистер Дж. П. Гамильтон!

И процесс исчезновения стал отматываться обратно: мистер Дж. П. Гамильтон постепенно вырисовывался на фоне лестницы и буфета и, наконец, снова представ перед ними в натуральную величину, выглянул из-за двери.

Потерявший терпение Миллат сунул ему в руку повестку из школы:

– Сегодня праздник урожая!

Но старик затряс головой, как птица во время купания.

– Нет-нет, я не хочу, чтобы в моем собственном доме меня вынуждали что-либо покупать. Не знаю, что вы там продаете – только не энциклопедии, Боже упаси. В моем возрасте чем меньше информации, тем лучше.

– Но это бесплатно!

– А, понимаю… почему?

– Праздник урожая, – повторил Миллат.

– Помощь местным жителям. Мистер Гамильтон, должно быть, вы обсуждали это с нашей учительницей, поэтому она нас сюда и направила. Возможно, вы просто забыли, – пояснила Айри взрослым голосом.

Мистер Гамильтон печально коснулся виска, словно напрягая память, затем столь же медленно открыл дверь настежь и мелкими голубиными шажками вышел под лучи августовского солнца.

– Что ж, тогда заходите.

Вслед за ним ребята очутились в сумрачной прихожей. Она была битком набита викторианской мебелью, обветшалой и выщербленной, которая перемежалась с вещами более современными – сломанными детскими велосипедами, отслужившими свое букварями и четырьмя разновеликими парами грязных галош домочадцев.

– Итак, – весело спросил он, когда они вошли в гостиную с красивыми эркерами, за окнами которых шумел сад, – что вы принесли?

Ребята сгружали продукты на траченную молью софу, Маджид, как по магазинному чеку, их перечислял, а мистер Гамильтон тем временем, закурив сигарету, ощупывал трясущимися пальцами эти припасы для пикника в городских условиях.

– Яблоки… помилуйте… турецкий горох… нет, нет, только не картофельные чипсы…

Когда была перечислена и раскритикована вся принесенная снедь, на глаза старика навернулись слезы.

– Ничего из этого я есть не могу… вся пища слишком жесткая. Мне разве только кокосовое молоко по силам. Что ж… тогда мы с вами выпьем чаю. Не откажетесь?

Дети беспомощно смотрели на него.

– Присаживайтесь, мои дорогие, присаживайтесь.

Айри, Маджид и Миллат пугливо притулились на краешке софы. Тут раздался щелчок, и они увидели, что ото рта мистера Гамильтона отделился словно бы второй рот – на язык легли его зубы. Спустя мгновение он водворил их на место.

– Приходится измельчать пищу. И в этом исключительно моя вина. Многие годы небрежения. Чистые зубы в армии не в почете. – Он неловко ткнул себя в грудь дрожащей рукой. – Я был военным. Вот вы, молодые люди, сколько раз в день чистите зубы?

– Три раза, – соврала Айри.

– ЛОЖЬ, ЛОЖЬ! – хором крикнули Миллат и Маджид. – ВСЕ ТЫ ВРЕШЬ!

– Два с половиной.

– Так сколько же, милочка? – спросил мистер Гамильтон, одной рукой разглаживая брюки на коленях, а другой берясь за кружку с чаем.

– Один раз в день. – Испугавшись его тона, Айри решила сказать правду. – Как правило.

– Боюсь, когда-нибудь тебе придется об этом пожалеть. А вы?

Не успел Маджид изложить хитроумную историю о специальной машине, которая чистит вам зубы во сне, как Миллат честно сказал:

– Мы тоже. Один раз в день. Чаще всего.

Мистер Гамильтон в раздумье откинулся на спинку кресла.

– Мы не всегда придаем зубам должное значение. Между тем у нас, млекопитающих, в отличие от низших животных, зубы меняются только один раз. Еще сахару?

После таких слов дети предпочли отказаться.

– Тут, как водится, все не так просто. Иметь белоснежные зубы не всегда разумно. К примеру, в Конго негров можно было разглядеть только благодаря их блестящим зубам – вы понимаете, о чем я? Страшное дело. Ух, и черные же они были, как смертный грех. Из-за зубов-то и умирали. Бедняги. А я выжил и теперь на все это смотрю по-другому.

Дети сидели молча. Потом Айри тихонечко заплакала.

Мистер Гамильтон продолжал:

– На войне решения приходится принимать мгновенно. Сверкнули зубы – и ба-бах! Вот так-то… Черные они были, как смертный грех. Жуткие времена. Лежат эти мертвые красивые мальчики передо мной, прямо у ног. Животы нараспашку, кишки мне на ботинки вываливаются. Сущее светопреставление! Красивые такие, черные, как туз пик; этих дурачков немчура завербовала, они даже не понимали, что делают, за кого и против кого сражаются. Все решал автомат. Раз-два, и готово. Сколько было жестокости… Хотите печенья?

– Я хочу домой, – прошептала Айри.

– Мой отец тоже воевал. Он был в английской команде, – сказал Миллат, рассерженный и красный.

– Ты, мальчик, об армии говоришь или о футболе?

– О британской армии. Он водил танк, «Мистер Черчилль». Вместе с ее отцом, – пояснил Маджид.

– Боюсь, вы ошибаетесь, – возразил мистер Гамильтон, как всегда любезно. – Насколько мне помнится, азиатов к нам не брали, хотя сегодня так, наверное, говорить уже нельзя. Да нет, какие там могли быть пакистанцы, чем бы мы их кормили? Нет, нет, – проворчал он, как будто его слова могли изменить историю. – И речи быть не может. Я бы такую пряную пищу не переварил. Пакистанцы! Пакистанцы были в своей, пакистанской армии, если таковая имелась. А бедным британцам своих педиков хватало… – Мистер Гамильтон негромко рассмеялся себе под нос и стал смотреть в окно, любуясь вишневым деревом, пышно раскинувшим ветви в углу сада. Когда, после долгого молчания, он повернулся к столу, в глазах его блестели внезапные, словно от пощечины, слезы. – Так что, молодые люди, мы больше не станем говорить неправду? От неправды портятся зубы.

– Мы не врем, мистер Дж. П. Гамильтон, наш отец в самом деле воевал. – Маджид был известный миротворец и дипломат. – Его ранили в руку. У него есть медали. Наш папа герой.

– А когда зубы сгниют…

– Это правда! – закричал Миллат, опрокидывая стоявший у их ног поднос. – А ты глупый вонючий старикашка!

– А когда зубы сгниют, – продолжал мистер Гамильтон, улыбаясь потолку, – ничего уже не поправить. К вам станут относиться совсем по-другому. Красотки больше не будут одаривать вас благосклонными взглядами – ни ради любви, ни ради денег. Но в молодости важнее всего следить за третьими коренными зубами. Их часто называют зубами мудрости. Так вот, запомните: третьи коренные важнее всех остальных. Именно они мне жизнь испортили. У вас их пока нет, а вот у моих правнуков как раз сейчас режутся. С этими зубами вот какая загвоздка: никогда не знаешь, поместятся ли они во рту. Это единственная часть человеческого тела, до которой нужно дорасти. Нужно быть достаточно большим для зубов, ясно? Иначе им не хватает места и они получаются кривыми, черт-те какими, а могут и вовсе не вырасти. Кость давит на них, и развивается чудовищная инфекция. Выдирайте их немедленно, именно так я и сказал своей внучке Джоселине про зубы ее сыновей. Это просто необходимо. Бороться с этим невозможно. Если бы я в молодости не упрямился и вовремя подстраховался! Ведь зубы мудрости – это зубы наших отцов, я совершенно уверен – они переходят к нам от наших отцов. Так что до них еще дорасти нужно. Увы, своих зубов мудрости я оказался не достоин… Сразу же удаляйте их и чистите рот три раза в день, вот мой совет, а он кое-чего стоит.

Но когда мистер Дж. П. Гамильтон опустил глаза, чтобы увидеть, чего стоит его совет, трех карих посетителей уже не было: они исчезли, прихватив сумку с яблоками (яблоки он намеревался отдать Джоселине, чтобы измельчить их в кухонном комбайне); в этот момент ребята, толкаясь, мчались прочь от его дома к зеленому парку, чтобы там, в легких города, вдохнуть глоток чистого воздуха.

* * *

Дети хорошо знали город. Для них не было секретом, что на улицах полно сумасшедших. Один из них, индеец по прозвищу Бледнолицый, носил трико и походные ботинки и расхаживал по Уиллздену с размалеванным белой краской лицом и синими губами; другой, по прозвищу Газетчик, – долговязый мужчина в плаще до пят, – дни напролет просиживал в библиотеках Брента: доставал из портфеля свежие выпуски газет и методично разрывал их на полоски; Безумная Мэри, черная женщина-вуду с красным лицом, чьи владения простирались от Килбурна до Оксфорда, любила наводить порчу, сидя в мусорном баке в Вест-Хэмпстеде; а безбровый человек, которого все звали Парик, носил накладку из искусственных волос не на голове, а на шее, на веревочке. Но эти люди не скрывали своего безумия и потому не вызывали такого ужаса, как Дж. П. Гамильтон; свое несомненное, законченное сумасшествие они выставляли напоказ, а не прятали за приоткрытой дверью. Это было шекспировское безумие с его застающей врасплох прозорливостью. В Северном Лондоне, совет управления которого как-то раз голосовал за переименование его в округ «Нирвана», не мудрено идти себе по своим делам и вдруг наткнуться на пророчество кого-нибудь белощекого, синегубого и безбрового. С другой стороны улицы или из противоположного конца вагона метро они изо всех своих шизофренических сил выискивают закономерности в случайном (прозревают мир в песчинке, на пустом месте создают легенды), чтобы заморочить вас, воспеть в рифму, обругать либо сообщить, кто вы, куда направляетесь (обычно на Бэйкер-стрит, потому что большинство современных прорицателей катаются по линии Метрополитан) и зачем. Но мы, горожане, их не любим. Где-то в кишках у нас засела убежденность, что когда эти люди с выпученными глазами и карбункулами на носу подбираются к нам по проходу в вагоне, они хотят нас обидеть, заклеймить позором, подступиться с неизбежным вопросом: «Чего пялишься?» Чего, к чертям собачьим, пялишься? Лондонцы выработали предупреждающую защитную тактику, суть которой состоит в том, чтобы никогда, ни в коем случае, не смотреть этим людям в глаза, – и тогда жалобного, робкого, беспомощного «Ничего» в ответ на грозное «Чего пялишься?» можно избежать. Однако вместе с добычей (а для безумцев мы добыча, которую они преследуют, снедаемые желанием напичкать злополучного пассажира своей фирменной правдой) эволюционируют и охотники, так что истинные профессионалы, наскучив приманкой «Чего пялишься?», осваивают новые экзотические приемы. Взять хотя бы Безумную Мэри. Основной принцип сохраняется: все по-прежнему строится на зрительном контакте и уклонении от него, но теперь Мэри начинает ловить ваш взгляд с расстояния в сто, двести, даже триста метров и, если замечает, что вы тоже на нее смотрите, со всех ног, покрепче сжав в руке палочку-вуду, устремляется к вам – так, что развеваются дрэды, перья и накидка; подбежит, плюнет и заведет свою песню. Самаду это было хорошо известно: ему уже приходилось сталкиваться с красноликой Безумной Мэри; однажды он даже имел несчастье сидеть рядом с ней в автобусе. В другое время Самад бы ее не испугался. Но сегодня он был грешен и уязвим, сегодня на закате он держал Поппи за руку; он был не в силах посмотреть в лицо Безумной Мэри и услышать ее зловещее предсказание. Именно поэтому она сейчас к нему и подкрадывалась, неторопливо пробираясь по Черч-роуд.

– Умоляю, только не смотри на нее, – сказал Самад. – Просто иди вперед. Не ожидал, что она забредет в Харльсден.

Поппи украдкой бросила взгляд на это явление в цветном развевающемся наряде, галопирующее по главной улице Харльсдена верхом на воображаемом коне, и прыснула:

– Кто это?

Самад прибавил шагу.

– Безумная Мэри. И нечего тут смеяться – она опасна!

– Глупости. Да, у нее нет дома, и с психикой… нелады, но это не значит, что она на нас набросится. Бедняжка, подумать страшно, что ей, должно быть, пришлось пережить.

Вздохнув, Самад сказал:

– Во-первых, дом у нее есть. Она утащила из Вест-Хэмпстеда все мусорные баки и построила из них грандиозное сооружение на улице Форчьюн-грин. А во-вторых, бедняжкой ее не назовешь. Все ее боятся, даже в районном совете, и с тех пор как она прокляла Рамчандру, а заведение его спустя месяц возьми и разорись, ее бесплатно кормят в любой лавке Северного Лондона.

Увидев, что Безумная Мэри на той стороне улицы переключила скорость, дородный Самад тоже припустил быстрее и теперь обливался потом.

Отдуваясь, он прошептал:

– К тому же она не любит белых.

Поппи вытаращила глаза.

– Правда? – словно подобное отношение было ей в диковинку, она повернула голову и посмотрела на Безумную Мэри. Это была роковая ошибка. В тот же миг Безумная Мэри оказалась рядом.

Большой сгусток слюны угодил Самаду точно промеж глаз, в переносицу. Он утерся и, схватив Поппи за руку, попытался улизнуть от сумасшедшей через двор церкви Святого Андрея, но та преградила им путь палкой-вуду и начертила на земле линию, которую нельзя было пересекать.

Скорчив такую гримасу, что левая половина ее лица казалась парализованной, Мэри медленно произнесла:

– Тебе… чего-то… надо?

Поппи выпалила:

– Нет!

Стукнув ее по ноге палкой, Безумная Мэри повернулась к Самаду:

– А ты, сэр! Тебе… чего-то… надо?

Самад покачал головой.

И вдруг она завопила:

– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! КУДА НЕ СТУПИШЬ, ПУТИ НЕ НАЙДЕШЬ!

– Пожалуйста, – пролепетала не на шутку испуганная Поппи, – не причиняйте нам зла.

– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! (Мэри часто давала предсказания в виде рифмованных двустиший.) ИЗ-ЗА ЖЕНЩИНЫ ТЫ В ОГОНЬ ПОПАДЕШЬ!

– Это наше дело… – начал было Самад, но его угомонил второй залп слюны, на сей раз угодивший в щеку.

– Холмы и овраги – вот вся твоя жизнь, холмы и овраги – нечистого берегись. – Она произносила эти слова нараспев, театральным шепотом, раскачиваясь из стороны в сторону и не спуская своей палки с шеи Поппи Берт-Джонс.

– Нам тело дано, чтоб нас погубить. А ум – чтобы жалить, покоя лишить. Что делать?

Она вздернула палкой голову Поппи и спросила снова:

– ЧТО ДЕЛАТЬ?

Поппи заплакала:

– Не надо! Чего ты от меня хочешь?

Безумица пожевала губами и обратилась к Самаду:

– ЧТО ДЕЛАТЬ?

– Не знаю.

Мэри огрела его по лодыжкам.

– ЧТО ДЕЛАТЬ, ЧЕРНЫЙ ТЫ ЧЕЛОВЕК!

Безумная Мэри была красивой, эффектной женщиной: высокий, чистый лоб, крупный нос, гладкая черная, как ночь, кожа и длинная шея, которой позавидовала бы любая королева. Но Самад, не отрываясь, смотрел ей прямо в глаза, тревожные, брызжущие гневом, доводящие до обморока, ибо видел, что она обращается к нему одному. Поппи тут была ни при чем. Безумная Мэри признала в нем своего. Она увидела в нем такого же неприкаянного странника. Разглядела безумца (то есть пророка); Самад чувствовал: она знает, что он гневен сердцем, грешен рукоблудием, бесконечно далек от своих сыновей, что он скован границами, чужой среди чужих… – и что он способен постичь истину. Иначе с чего бы она из всех прохожих выбрала именно его? Своего в нем признала. Оба они, Самад и Безумная Мэри, прибыли из одного места – издалека.

– Сатьяграха, – сказал Самад, удивляясь собственному спокойствию.

Безумная Мэри, которая не привыкла получать ответы на свои вопросы, остолбенело взглянула на него.

– ЧТО ДЕЛАТЬ?

– Сатьяграха. На санскрите это означает «истина и твердость». Это слова гандистов. Видишь ли, «пассивное сопротивление» или «гражданское неповиновение» были не во вкусе Махатмы.

Внезапно Безумная Мэри стала корчиться и изрыгать приглушенные проклятия – так она слушала, так ее мозг пытался воспринять слова извне, понял Самад.

– Эти понятия мало что для него значили. Он хотел доказать: в том, что мы считаем слабостью, тоже есть сила. Он знал, что иногда бездействие знаменует победу. Ганди был индусом. Я мусульманин. Моя спутница –…

– Католичка, – неуверенным голосом сказала Поппи. – Бывшая.

– А ты?

– Сука, развратница, расклаат, – сказала Безумная Мэри и сплюнула на землю. – Самад расценил это как знак смягчения враждебности.

– Я хочу сказать, что…

Он взглянул на группку методистов, которые, услышав шум, взволнованно столпились на ступенях церкви. В нем крепла уверенность. В Самаде всегда жил проповедник, дремал всезнайка-миссионер. Когда народу мало, а свежего воздуха много, ему легко удавалось убедить себя в том, что он постиг всю мудрость вселенной, всю мудрость, написанную на стенах.

– Я хочу сказать, что жизнь – это огромная церковь. – Он указал на дрожащих прихожан у неказистого здания из красного кирпича. – С широкими проходами между рядами. – Он указал на зловонный поток черных, белых, коричневых и желтых людей, снующих по главной улице, и на женщину-альбиноса, торгующую у входа в супермаркет маргаритками с церковного двора. – Каковыми мы с моей спутницей и воспользуемся, если ты не против. Поверь, меня волнуют те же самые вопросы. – Самад взял на вооружение приемы такого великого проповедника из Северного Лондона, как Кен Ливингстон.^[46] – У меня тоже есть проблемы – в этой хорошо знакомой и одновременно неведомой нам стране проблемы есть у всех. Мы испытываем раздвоение личности, верно?

И тут Самад сделал то, на что никто не осмеливался добрых пятнадцать лет: он дотронулся до Безумной Мэри. Легко-легко – едва коснулся плеча.

– Мы раздвоенные люди. Например, одна моя половина хочет спокойно сидеть скрестив ноги и не вмешиваться в то, что я не в силах изменить. Но другая половина рвется в священный бой, джихад! И мы могли бы поговорить об этом прямо здесь, посреди улицы, но, знаешь, у каждого из нас свое прошлое, своя правда – и выход тоже свой. Поэтому я понятия не имею, что ты хочешь от меня услышать. «Истина и твердость» – лишь один из возможных ответов, и далеко не все с ним согласятся. Лично я уповаю на самый конец. Пророк Мухаммед – мир ему! – говорит, что в день воскрешения мертвые будут как громом поражены. Оглохнут и онемеют. Забудут пустые разговоры. Познают немоту. Какое это будет облегчение! А теперь прошу нас извинить.

И Самад, взяв Поппи за руку, решительно устремился вперед. Безумная Мэри на мгновение замерла, как громом пораженная, а потом бросилась к церкви поливать слюной прихожан.

Поппи вытерла со щеки испуганную слезинку и, вздохнув, произнесла:

– Какое самообладание! Потрясающе!

Но Самад был увлечен видением: его прадед Мангал Панде поднимает мушкет, чтобы отстоять традиции.

– Это семейное, – сказал Самад.

Позже Самад и Поппи, оставив позади Харльсден, прошлись по Доллис-хилл, а когда оказались в опасной близости от Уиллздена, Самад, дождавшись заката, купил коробку липких индийских сладостей и свернул в парк Раундвуд – полюбоваться последними цветами. Он болтал без умолку, стремясь сублимировать физическое желание, но ничто не разжигало его так, как болтовня. Он рассказывал Поппи о Дели 1942 года, о Сент-Олбансе^[47]1972-го. Она жаловалась, что любовники ей вечно попадаются не те, а Самад, не смевший не то что критиковать Алсану, но даже упомянуть о ней, сосредоточился на детях: Миллат, негодник, любит крепкое словцо и смотрит по телевизору какие-то дикие передачи, а Маджид мало бывает на солнце. Что делает с его детьми эта страна, хотел бы он знать, какими они станут?

– Ты мне нравишься, – сказала она наконец. – Очень. Ты такой смешной. Ты знаешь, что ты смешной?

Улыбнувшись, он покачал головой.

– Не подозревал, что я великий комик.

– Да-да, ты правда смешной. Помнишь, что ты сказал про верблюдов? – Она залилась заразительным смехом.

– Что?

– Про верблюдов, когда мы гуляли.

– А, что «мужчины похожи на верблюдов: лишь одному из сотни можно доверить жизнь».

– Точно!

– Это не шутка, а цитата из сборника Бухари, книга восьмая, страница сто тридцатая, – сказал Самад. – Между прочим, верно подмечено. Думаю, это истинная правда.

– Все равно смешно!

Она прижалась к нему и поцеловала в ухо.

– Я серьезно, ты мне нравишься.

– Я гожусь тебе в отцы. Я женат. Я мусульманин.

– Что ж, значит, наши выходные данные нам не соответствуют. И чего?

– Что еще за «и чего»? Разве можно так сказать? Похоже, грамматику в наши дни помнят одни только иммигранты.

Поппи хихикнула.

– Так как же?

Но Самад закрыл ее рот ладонью и какое-то время смотрел на нее, словно хотел ударить.

– А так? Никак. Ничего смешного в данной ситуации нет. Ничего хорошего тоже. Но я не собираюсь обсуждать с тобой, что в нашем случае хорошо, а что плохо. Давай перейдем к тому, из-за чего мы здесь, – резко сказал он. – От метафизического к сугубо физическому.

Поппи отодвинулась на край скамейки и замерла, уткнувшись локтями в колени.

– Знаю, – медленно произнесла она, – что в этом все дело. Но не нужно говорить со мной в таком тоне.

– Прости меня. Я был неправ…

– Тебя так мучает совесть, что я… у меня такое чувство, что…

– Да, прости. Я не…

– Ты можешь уйти, если ты…

Обрывки фраз. Сложить их – выйдет меньше того, с чего начали.

– Я не хочу уходить. Я хочу тебя.

Немного воспрянув духом, Поппи улыбнулась печальной и глуповатой улыбкой.

– Я хочу провести ночь… с тобой.

– Это хорошо – отозвалась она. – Потому что пока ты покупал сладости, я зашла в соседний магазин и кое-что для тебя купила.

– Что же это?

Она полезла в сумку, и за ту коротенькую минутку, пока она рылась в помадах, ключах от машины и рассыпавшейся мелочи, случились две вещи.

1.1 Самад закрыл глаза и услышал «Для чистых все чисто», а следом сразу же – «Точнее не скажешь».

1.2 Самад открыл глаза и отчетливо увидел возле эстрады двух своих сыновей – те грызли белыми зубами восковые яблоки, махали ему и улыбались.

И тут торжествующая Поппи подняла голову и протянула ему кусок красного пластика.

– Зубная щетка – сказала она.