Кто была моя мать?

Вашингтон, федеральный округ Колумбия

1978

На следующий день Дена снова поехала к Кристине. Они сидели на кухне и пили кофе.

– Вчера, после того как ты уехала, – сказала Кристина, – я соображала, кто может знать, где сейчас Тео. Позвонила брату и еще нескольким людям, которые его знали, и все сказали одно и то же: «Понятия не имеем». И про твою маму то же самое. Я единственная кроме Тео знала, что она выдает себя за белую. – Кристина медленно покачала головой: – Даже не представляю, что тебе посоветовать. Я в таком же неведении, как и ты. Знаю только, что мама тебя обожала. Звонила и взахлеб рассказывала, какая ты красивая, как твои дела… После гибели твоего отца ты была ее единственной заботой.

– Если она обо мне так сильно заботилась, почему тогда бросила? Как она могла?

– Что тут скажешь, – вздохнула Кристина. – Твоя мама была сложным человеком, даже в молодости. Они с Тео оба были не такие, как все. Не в плохом смысле. Просто оттого, что выросли в Вене.

– Чем они занимались в Вене?

– Твой дедушка поехал туда изучать медицину, там он и познакомился с твоей бабушкой.

– Моя бабушка была черной?

– Нет, она немка была, дочь врача, из очень богатой семьи. Вряд ли дедушка когда‑нибудь уехал бы из Вены, если бы не война. У него были зеленые глаза и светлые волосы, но в паспорте все равно писали: «Негр». Не забывай, чернокожих Гитлер ненавидел не меньше, чем евреев.

– Сколько было матери, когда они вернулись?

– Тео уже было лет четырнадцать‑пятнадцать, значит, ей десять‑одиннадцать. Представляешь, какой для нее это был шок. Они и негров‑то настоящих никогда не видели. Тяжело им пришлось. Вчера они прелестные венские детишки, а нынче негритята и живут в квартале для цветных. Но твоя мать была маленькой леди, бегло говорила по‑французски и по‑немецки, играла на фортепьяно. Они с Тео оба были прекрасно воспитаны. – Кристина улыбнулась – Не то что я. Мне было почти столько же, сколько твоей маме, и мне казалось, она хочет играть и веселиться, но не знает, как это делается. Многие принимали их с Тео за снобов, но это не так, они просто выросли в другой культурной среде. А как они обожали своего отца, ох! Он очень гордился своими детьми.

– Вы его помните?

– О да, доктор Ле Гард и мой отец очень дружили, ходили в один клуб. Много времени вместе проводили. У них был чудесный дом, со вкусом обставленный, входишь туда, бывало, и как будто в другой мир попадаешь. Помню, твои бабушка с дедушкой обожали музыку, у них всегда звучали Брамс, Шуман, Штраус. А какие они устраивали вечеринки! Библиотека у них была – закачаешься, и картины. Они в Европе столько прекрасных живописных работ накупили! Они почти никуда не ходили – зачем, когда есть такой дом.

– Как выглядел мой дедушка?

– О‑о, красивый был мужчина, высокий, прямо величавый.

– Понятно. – Дена хотела задать еще один вопрос, но боялась, как бы он не прозвучал обидно. – Ну… а насколько он был темнокожим?

Кристина не обиделась.

– А вот как ты, когда чуть‑чуть загоришь. Он был голубой крови.

– Голубой крови?

Кристина засмеялась и перевернула руку ладонью вверх:

– Человек со светлой кожей, настолько светлой, что видны вены. Его мать была светлокожей квартеронкой из Нового Орлеана и вышла замуж за француза. Моя мать тоже была голубой крови. Сестра, Эмили, – белокожая, как ты. Я унаследовала цвет кожи отца, и он, кстати говоря, был отнюдь не рад этому. Стоило мне летом прийти с прогулки хоть немного загоревшей, он ужасно сердился. «Если еще немного почернеешь, – говорил он, – отошлю тебя в Гарлем, будешь жить с черными». Не любил он темной кожи.

– Почему?

– Даже не знаю. Просто не любил. Такой вот он был. Когда я в первый раз привела в дом будущего мужа, отца чуть удар не хватил. «Слишком черный, слишком черный», – говорил он. – Кристина засмеялась. – Но я ни в какую. Наверное, я вышла за него просто назло папе.

– А какой был Тео?

– Тео? О‑о, если бывают мужчины‑красавцы, то он был таким. Больше походил на мать, огромные карие глаза, длинные ресницы. Я часами могла сидеть и смотреть, как он учится играть на скрипке. – Она бросила в чашку еще кубик сахара. – Но он на меня не глядел, как и на других девушек, насколько я знаю. Только эту скрипку свою и любил.

Дена старалась сохранять спокойствие.

– Если мать моей мамы была чистокровной немкой, а ее дедушка – французом, то сколько же черной крови текло в жилах моей мамы?

– Одна шестнадцатая часть – капля, если вообще существует понятие «черная кровь», а его, разумеется, не существует. Кровь красная или «голубая». Но в те времена капля негритянской крови – уже было на одну каплю больше, чем надо. По закону это делало тебя негром.

– Думаете, моему отцу было бы не все равно?

Кристина пожала плечами:

– Поди угадай, как человек отреагирует. Имей в виду, это были сороковые, в некоторых штатах закон не одобрял межрасовые браки. За это в тюрьму сажали. Все тогда было совершенно по‑другому. Но мне‑то повезло. В молодости я не принимала близко к сердцу все эти расовые дела, даже фамилию поменяла на Уайтнау[52]– ради шутки. Я просто искала развлечений – и находила, разумеется. Я хотела стать одной из «Рокеттов», и никакие дурацкие законы меня не остановили. Если они спокойней спят, считая меня испанкой, – ради бога, не жалко.

– Почему она мне не сказала? Мне это было бы без разницы.

Улыбка Кристины была печальной и усталой.

– Так уж и без разницы. Нет. Может, ты отреагировала бы не так сильно, как думала твоя мама, но она решила, что тебе лучше не знать. И разница непременно была бы, не пытайся себя обмануть. Потому что люди смотрели бы на тебя совсем другими глазами.

– И для меня была бы разница? – не поверила Дена.

– Да, даже для тебя. Неважно, сколько в тебе течет негритянской крови, главное, что она в тебе есть.

– Но это идиотизм!

– Может, и так, но подумай, скольких привилегий ты бы лишилась. У тебя за спиной повсюду шушукались бы, и она это знала. Разве могла бы ты ходить в те же школы, встречаться с теми же мальчиками, входить в те же двери? Конечно, в конце концов ты смогла бы этого добиться благодаря внешности и таланту, но во всех взглядах ты читала бы эту мысль.

– Плевать, все равно это не изменило бы моего отношения к маме.

– Может, к маме и не изменило бы, но изменило бы отношение к миру. И отношение мира к тебе. Ты всегда спрашивала бы себя: что люди обо мне думают, какие мысли скрывают за приветливыми улыбками? О чем не говорят в моем присутствии? Это меняет человека, поверь. Твоя мать просто пыталась избавить тебя от этой сердечной боли.

– Мама не рассказывала, почему она решила притворяться белой?

– Нет, но думаю, она чувствовала себя так же, как Тео. Его швыряло из крайности в крайность, пока он не перестал понимать, кто он и что он. В конце концов он просто развалился на части. Ему пришлось выбирать между отцом и музыкой. Он не хотел быть новым талантливым негром‑музыкантом, он хотел быть просто музыкантом. А негра в те времена не брали ни в один симфонический оркестр. И до сих пор‑то их не слишком много в оркестрах.

– Это верно.

– Я тоже могла бы сойти за белую, если бы захотела, но мне было как‑то спокойнее среди своих. Хотя я не осуждаю тех, кому не было хорошо среди нас. Когда становишься такой старухой, понимаешь, что жизнь штука непростая, и если тебе предоставляется шанс, почему им не воспользоваться? Но притворяться белой было совсем не просто. Не завидую я тем, кто выбрал такую жизнь. Это как уехать в чужую страну и не иметь возможности вернуться. Они не смогли даже к отцу на похороны прийти, а для твоей матери притворяться белой было особенно тяжело. Она не могла войти в общество богатых, в котором нужно родиться, поэтому ей пришлось «родиться заново» рангом ниже. С ее образованием и воспитанием негоже было такой девушке работать в магазинах. Я и не думала, что она притворяется, пока она однажды мне не призналась.

Кристина встала и закрыла дверь кухни.

– Честно говоря, я так уже устала от этих расовых проблем, прямо слов нет… Это так влияет на людей. – Она отвернулась. – Не представляешь, сколько оскорблений пришлось выдержать моему мужу из‑за цвета кожи. А ведь он был одним из самых славных, самых благородных созданий, живших на этой земле, и так с ним дурно обращались – даже мой отец. Не знаю, что стало с твоей мамой, может, она просто до смерти устала от всего этого. Жаль, что от меня тебе так мало толку, но, наверное, никто не знает, что на душе у другого человека. Наверняка у твоей мамы была веская причина так исчезнуть. Потому что она тебя любила, я знаю.

Поговорив с Кристиной, Дена вернулась в машину.

– Ну как вы? – спросил Джерри.

– Все хорошо.

Но это было неправдой. Ее странным образом тронули слова Кристины. Что‑то было в ней такое, отчего Дене стало очень грустно, просто невмоготу. Этот ее взгляд. Она видела такой взгляд у своей матери. Дена заплакала.

– Простите, не понимаю, что со мной.

– Это нормально, Дена, вам многое пришлось пережить.

– Она мне очень понравилась. Не знаю, почему я плачу.

Дена многое узнала за эти два дня, но так и не выяснила, что же случилось с мамой в то Рождество. По крайней мере, у них теперь было достаточно сведений для Ричарда Лука.

В тот день, провожая ее к самолету, Джерри говорил:

– Ричард сказал, что информации оказалось даже больше, чем он рассчитывал. Как только он что‑то выяснит, я сразу позвоню.

У входа в зону посадки Дена пожала ему руку.

– Джерри, даже не знаю, как вас благодарить. Вы замечательный друг. Без вас я бы ни за что не справилась. Я хочу, чтобы вы знали, как я вам благодарна.

Он только улыбнулся.

Больше всего на свете он хотел войти вместе с ней в этот самолет, но знал, что должен ее отпустить. Всю дорогу до Нью‑Йорка Джерри ни о чем кроме Дены не мог думать.

А Дена в самолете не могла думать ни о чем кроме семьи, которой она до вчерашнего дня не знала.