Их ищет вся Америка 2 page

Я думала, это конец истории. Но Тоби продолжал говорить. У меня было стойкое ощущение, что он разговаривает не со мной. Что он говорит все это лишь для того, чтобы их с Финном история вышла в мир. Он сказал, что, когда они познакомились, ему было двадцать три, а Финну – тридцать. Финн тогда жил в Лондоне, учился в магистратуре изобразительных искусств, и общественная работа была у них частью курса. Финн выбрал преподавание в тюремной изостудии, где проводились занятия для заключенных.

– И вот он приходит на первое занятие, а мы сидим в классе. Я сам и еще полный класс настоящих преступников. Финн стоит перед нами. Я вижу, как он старается напустить на себя невозмутимый вид. А сам жутко волнуется. Оглядывает лица собравшихся, а я смотрю на него и не могу оторваться. Я до сих пор это вижу как будто воочию. Его лицо. И то, как он нервно закусывает губу в уголке рта. И его узкие плечи, такие хрупкие и изящные. Я смотрю на него и думаю: «Посмотри на меня. Я здесь единственное, что по‑настоящему имеет значение». А народ в классе уже начинает шуметь. Был там один задрот‑кокни… ой, прости, Джун. В общем он, этот парень, кричит Финну: «Все эти ваши рисовалки, это для педрил», – и тут все затихают. Ждут, что ответит на это новый преподаватель. И я вижу, как Финн улыбается… ты знаешь эту улыбку… Он пытается скрыть ее, опускает голову, но лишь на секунду. Он решает не прятаться. Решает рискнуть. Смотрит прямо в глаза тому парню и говорит: «Ну, тогда ты пришел в нужное место», – и сразу же покоряет весь класс. Ну, то есть весь, за исключением того парня. Все смеются, стучат по партам, в общем, выказывают одобрение. Но только не я. Я сидел тихо, и вот тут‑то он меня и заметил. Я посмотрел на него, пытаясь высказать ему все одним взглядом. Он слегка наклонил голову набок, почти незаметно. В течение нескольких долгих секунд мы смотрели друг другу в глаза, и в эти секунды все остальное как будто исчезло, остались только он и я. И я воспользовался этим шансом. Потому что другого могло и не быть. Я прошептал: «Помоги мне». Беззвучно, одними губами. Внутренне я был готов к тому, что он смущенно отвернется. Но он не отвернулся. А продолжал смотреть на меня. Вот так все и началось. Мы писали друг другу письма, и я не пропустил ни одного занятия в его изостудии. Иногда, проходя мимо, он как бы нечаянно или рассеянно проводил рукой мне по спине. Или ронял карандаш и, поднимая его, прикасался к моей лодыжке. – Тоби закрыл глаза и улыбнулся, погрузившись в воспоминания. – Это было так волнующе, так прекрасно. И очень опасно. Эти тайные, мимолетные прикосновения… я только ими и жил. Все было сосредоточено только на них. Можно выстроить целый мир вокруг крошечных прикосновений. Ты знала об этом? Можешь себе такое представить?

В глазах Тоби стояли слезы. Мне хотелось сказать, что, конечно же, знаю. Я знаю все о таких вот крошечных вещах. И о пропорциях. Я знаю все о громадной любви, которая не помещается в крошечном ведерке. Но расплескать ее по всему дому – это как‑то неправильно и неловко. Мне не хотелось слушать дальше, но я уже не могла не слушать. Боль, пробужденная этой историей, была настолько невыносима, что казалась почти приятной.

– Знаешь, ведь он меня спас. У него закончилась виза, но он все равно оставался в Англии. И ждал меня. Он уже тогда был известным художником. Любая его картина стоила кучу денег. Он мог поехать куда угодно. И быть с кем угодно. Но он ждал меня. В тот день, когда я вышел из тюрьмы…

– Я не хочу это слушать.

Тоби смутился и поднял руки, словно извиняясь.

– Да, я понимаю.

– Что именно вы понимаете?

– Твои чувства к Финну. Прости меня. Я дурак. Толстокожий, нечуткий чурбан…

– Какие чувства?

– Джун…

– Нет уж, скажите, что вы подумали. Вы решили, что у меня есть какие‑то чувства, потому что я не хочу слушать, как, выйдя из тюрьмы, вы бросились в объятия к моему дяде?

– Джун, в этом нет ничего плохого. Мы знали о твоих чувствах. – Тоби пристально посмотрел на меня, словно чтобы убедиться, что я поняла то, что он сказал.

И тут меня словно ударило по голове кирпичом. Я все поняла. Финн знал. И Тоби тоже. Они оба знали. Конечно, Финн должен был знать. Он всегда знал меня лучше всех. Он читал мое сердце, словно раскрытую книгу.

У меня звенело в ушах. В голове стоял гул, словно там поселился целый рой жужжащих насекомых. Мне хотелось превратиться в восковую фигуру и растаять. Хотелось исчезнуть, чтобы от меня не осталось вообще ничего. Ни одной живой клетки, ни единого атома. Быть живой вдруг показалось настолько невыносимо, что, если бы можно было покончить с жизнью одной силой воли, я бы, наверное, так и сделала. Если бы мы сейчас были не в Бронксе, я бы выскочила из машины и бежала, не останавливаясь, до самого дома.

Но мне пришлось просидеть рядом с Тоби еще сорок пять минут. Все это время я смотрела в окно, отодвинувшись от Тоби как можно дальше. Эти сорок пять минут показались мне целой вечностью. Сорок пять минут в полном молчании, за исключением одного раза, на северной окраине Йонкерса, когда Тоби положил руку мне на плечо и сказал:

– Думаешь, я не знаю, что такое неправильная любовь, Джун? Думаешь, я не знаю, что такое любовь, о которой нельзя никому рассказать?

Тоби остановил машину за квартал до моего дома и выдал свое неизменное «Если тебе что‑то понадобится…». Я пулей вылетела из машины, а когда оглянулась, уже закрывая дверь, увидела свой паспорт, валявшийся на полу под сиденьем и весь испачканный грязью с моих подошв. Я лишь мельком взглянула на эту маленькую книжку, вобравшую в себя всю мою глупость. Взглянула и сразу же отвернулась – в тайной надежде, что она потеряется навсегда.

Тоби выбрался из машины и подошел ко мне. Я заставила себя сделать вид, что ничего не случилось. Что все хорошо. Я заставила себя посмотреть на Тоби и даже сумела выдавить улыбку. Мы договорились о встрече в следующий вторник. Тоби сказал, что, наверное, он еще сможет вести машину. Я сказала, чтобы он ждал меня на стоянке у «Гранд Юниона», в самом дальнем конце, где площадка идет под уклон и где много деревьев, рядом с мусорными баками у автосалона «Гудвилл». Это были просто слова, которые я произносила, не вкладывая в них смысла. Мертвые, ничего не значащие слова. Я сказала, что приду в половине четвертого. Тоби кивнул. Так мы с ним договорились. И на том распрощались.

Вкусно пахло гренками с корицей, мама тихонечко напевала «Тот волшебный вечер», солнечный свет лился в окно моей спальни, и приглушенный грохот музыки, которую слушала Грета, бился в стену прямо над моей головой. Папа возился в кладовке под лестницей, что‑то там переставлял с металлическим лязгом, а за окном на ветке щебетали две маленькие синички. Так началось субботнее утро. Я лежала в своей теплой, уютной постели и улыбалась. Потому что не было никакого Тоби. Не было никаких тайн, а был только дом. Меня окружали привычные, нормальные вещи, и можно было надеяться, что день будет и вправду хорошим.

Вечером должно было состояться первое представление «Юга Тихого океана». Премьера. У нас, конечно же, были билеты, и Грета уже сообщила, что мы непременно должны преподнести ей цветы. Она сказала, что дети обычно преподносят друг другу по одной гвоздике, а родители – розы. Мама кивнула и сказала, что все будет.

– Только не забудь, хорошо? – сказала Грета.

– Солнышко, не волнуйся. У тебя будут цветы. А сейчас тебе лучше успокоиться. Вечером у тебя выступление, тебе нельзя волноваться. А то будешь выглядеть как огородное пугало. – Мама улыбнулась и ласково потрепала Грету по плечу.

Я ничего не сказала, хотя, по правде говоря, Грета и так выглядела неважно. Не то чтобы совсем как огородное пугало, но уже близко к тому. Кожа у нее на лице была сухой и шелушилась, а волосы казались какими‑то тусклыми и безжизненными, а не блестящими и гладкими, как обычно. В последнее время Грета даже не красила ногти. И, похоже, она их грызла.

Мама погладила Грету по голове.

– Все будет хорошо. Ты выступишь потрясающе. Я в этом ни капельки не сомневаюсь. Садись за стол, будем завтракать. И ты тоже, Джун.

На завтрак были сладкие гренки с кленовым сиропом. Мама вытерла разделочный стол, быстро вымыла посуду, сказала, что ей надо в город, и пошла собираться. Мы с Гретой остались вдвоем. Наедине. В первый раз с того дня, когда она залезла в тайник у меня в шкафу. Грета отодвинула все свои гренки на край тарелки, оставила только одну и принялась нарезать ее на маленькие кусочки. Я могла промолчать, могла не сказать ей ни слова. Но мне было больно смотреть, как она терзает эту несчастную гренку. Мне было больно смотреть на мою потускневшую, невероятно измотанную сестру. Хотелось как‑то ее подбодрить. Ведь сегодня у нее очень ответственный день.

– Ты… волнуешься? Нервничаешь? – спросила я.

Я думала, что она не ответит. Сделает вид, что не услышала. Но она еще больше нахмурилась и пожала плечами.

– Я вообще не хочу выступать, – сказала она, не глядя на меня. – Уже жалею, что пошла на пробы. Лучше бы я была просто девочкой из массовки. Или вообще никем. Да, никем – это лучше всего.

Окно в кухне было распахнуто настежь, и мне было слышно, как наш сосед, Кенни Горнадо, колотит баскетбольным мечом по асфальтовой дорожке у себя во дворе.

– Ты потрясно сыграешь. Ты – лучше всех.

Она ткнула вилкой в кусочек гренки.

– А может, я не хочу быть лучше всех. Может, я хочу оставаться самой обыкновенной. Средней во всем. Может, я хочу быть такой же, как ты.

– Зачем ты так говоришь? На самом деле ты так не думаешь.

– Нет, Джун. Именно так я и думаю. Ты вообще понимаешь, что это значит – быть самой лучшей? Это значит, что у тебя отбирают год жизни. Целый год жизни теряется, понимаешь? И знаешь что, Джун? Я хочу получить этот год обратно. Хочу вернуть пропущенный второй класс. Мне всего лишь шестнадцать. И на следующий год мне предстоит уехать из дома… надолго. По‑твоему, это нормально? Знаешь, сначала мне нравился этот спектакль. Нравилось ходить на репетиции. У меня в жизни вдруг появилось такое место, где мне было по‑настоящему хорошо. Куда можно было прийти и спеть. Просто прийти и спеть. И никто на меня не давил, я все делала с удовольствием. А потом вдруг оказалось, что это тот самый великий шанс, который дается раз в жизни. Почему у меня вечно так? Я всю жизнь слушала маму. Возможности, которые нельзя упускать. Шансы, которые не повторяются. Я не хочу быть неблагодарной. Не хочу упустить ничего интересного, но иногда я лежу у себя в кровати, смотрю на свою комнату… и мне не верится, что детство уже закончилось. В смысле, все вокруг утверждают, что я уже не ребенок. А иногда очень хочется побыть ребенком. Это тоже возможность, которая не повторится. – Ее голос дрожал, как будто она вот‑вот заплачет. Она запустила руку в задний карман джинсов и достала миниатюрную бутылочку водки. И даже не попыталась спрятать ее от меня – просто открыла крышку и вылила половину ее содержимого в свой стакан с апельсиновым соком. Потом выпила залпом почти полстакана, наклонилась поближе ко мне и сказала: – Я не буду участвовать в «Энни». И никуда не поеду. Чего бы это ни стоило.

– Я тебе помогу. Мы что‑нибудь придумаем. Скажем маме, что ты передумала или типа того.

Грета допила сок и рассмеялась:

– Ага. Так и скажем. Так ты придешь? Вечером?

– Конечно, приду. У меня есть билет.

– Не на спектакль. На вечеринку, которая после спектакля. Для всех участников.

Я растерялась. Все, что сейчас говорила мне Грета – вкупе с водкой и тем будничным тоном, каким она пригласила меня на закрытую вечеринку для участников постановки, – потрясло меня до глубины души. Я уставилась на нее во все глаза.

– Ты что, шутишь?

– Нет, не шучу. Я тебя приглашаю.

– Ты шпионила за мной в лесу. Ты залезла в мой шкаф. Испортила мои вещи… незаменимые вещи. А теперь как ни в чем не бывало зовешь меня на вечеринку? То есть я тебе действительно сочувствую… насчет «быть самой лучшей» и все такое, но…

– Но Бен… может быть…

– Бен ушел с Тиной Ярвуд. Ты сама мне сказала. Помнишь?

– А, да. – Она вдруг вся сникла.

– Я не участвую в спектакле, и я не технический персонал. И потом… – Я резко умолкла на середине фразы. Почему я должна что‑то объяснять?

Пару секунд Грета молчала. Потом медленно положила вилку на стол.

– Ты по‑прежнему с ним встречаешься? – спросила она.

– С кем?

– Сама знаешь с кем.

– А почему я должна тебе что‑то рассказывать? Ты тут сидишь… сидишь тут, как будто мы лучшие подруги или кто там еще. Зовешь меня на вечеринки, вечно лезешь в мои дела. Все, с меня хватит. С меня. Уже. Хватит. – Я развернула стул, чтобы сидеть, не глядя на Грету. Наверху папа пел во весь голос «Моложе весны».

– Два слова, Джун. Только два слова. Райан. Уайт. Хорошо?

– Как скажешь, Грета.

– Просто подумай над этим.

Я опять повернулась к ней.

– И что Райан Уайт?

О Брайане Уайте я знала только, что это подросток откуда‑то со Среднего Запада, которого заразили СПИДом через переливание крови.

– Кто‑то выстрелил в его дом – прямо в окно. Он подрабатывал разносчиком газет, и люди отказывались от подписки, потому что не хотели, чтобы он доставлял им газеты. Бумага, Джун. Они думали, что СПИД передается через бумагу.

– И что? Я не боюсь. У Тоби никого нет, он одинок. Понимаешь? А мне, в отличие от некоторых… мне это небезразлично. Так что отстань от меня. Если ты так люто меня ненавидишь, если ты так ненавидишь Тоби, что же ты не воспользовалась возможностью устроить нам крупные неприятности? – Я почти кричала на Грету, и в то же время мне было ее жалко. Я смотрела на нее, и больше не видела в ней старшую сестру. Разве такими должны быть старшие сестры? Пьющими водку за завтраком?

Грета ничего не сказала. Допила остаток сока, поставила пустой стакан на тарелку и начала подниматься из‑за стола. Но вдруг замерла на секунду и опустилась обратно на стул. Ее глаза подозрительно заблестели. Она потянулась ко мне и взяла мою руку в свои. Провела указательным пальцем по всем моим ногтям, потом постучала по своим ногтям и улыбнулась.

– Мне понравился золотой цвет, – прошептала она.

Сначала я не поняла, но потом до меня дошло, и мне было так странно и даже немного неловко, что она заговорила об этом прямо здесь, за кухонным столом. О том, что мы сделали с портретом. Я улыбнулась ей и прошептала:

– Я рада.

И едва я это произнесла, все сразу же изменилось. Я вдруг почувствовала, что стена между миром секретов и миром реальности начала рушиться. Почувствовала, как те девочки на портрете становятся нами, а мы становимся ими. У меня защипало глаза, и я повторила:

– Я правда рада.

Потом мы просто сидели молча. Кенни продолжал стучать мячом, и мне хотелось выйти на улицу, отобрать мяч и зашвырнуть его подальше.

– Не надо мне было лазить в твой шкаф.

– Зачем ты высыпала все в помойку? Могла бы и просто…

– Я знаю.

Я посмотрела на ее тарелку. Гренки так и остались нетронутыми.

– Тебе надо хоть что‑нибудь съесть.

Грета пожала плечами.

– Так ты придешь? После спектакля? На вечеринку. Там и поговорим, ладно? Ты – единственный человек…

Мы посмотрели друг на друга. Все было так, словно Грета не слышала вообще ничего из того, что я ей говорила.

– А почему сейчас нельзя?

Грета покачала головой.

– На том же месте. – Она посмотрела на меня долгим пристальным взглядом, словно проверяя, что я поняла: вечеринка опять будет в лесу. – Обещай, что придешь, Джун.

– Нет.

– Обещай, – повторила она и так сильно стиснула мою руку, что мне стало больно. Она вцепилась в меня так крепко, словно только моя рука могла удержать ее от падения. – Обещаешь?

И отпустила меня только тогда, когда я кивнула и прошептала:

– Хорошо. Обещаю.

Грета поднялась из‑за стола и направилась к двери. Там она остановилась и сказала, не глядя на меня:

– Тоби такой одинокий, да, Джун? У него нет никого в целом свете? А у меня, думаешь, есть?

И ушла, а я не успела ничего ответить.

Папа вошел в кухню с сумкой для гольфа на плече. Это было примерно в половине одиннадцатого, через час после завтрака. Я мыла посуду, потому что обещала маме, что сделаю это. Папа поставил сумку на пол, прислонив ее к холодильнику, и улыбнулся.

– Я все устроил, Джун. В этом году я устроил все в лучшем виде.

– Что? – не поняла я.

– День матери уже через две недели. Мы закатим обед с шампанским. В «Гасе». Я уже заказал столик.

– Это ты классно придумал, папа, – сказала я. На самом деле я совершенно забыла про День матери. Хотя обычно я помню такие вещи. Раньше мы с Гретой всегда рвали маме цветы с нашей клумбы на заднем дворе и пытались приготовить яичницу.

– У нее был тяжелый год. Устроим ей праздник, верно?

– Да, конечно. Отличная мысль!

Возможно, это и вправду была очень хорошая мысль. Возможно, если бы я заставила себя относиться к маме так, как относилась к ней раньше – как к доброму, умному, трудолюбивому человеку, – мне удалось бы забыть то, что я знала о ней теперь.

– Грета! Поехали! – крикнул папа. Мистер Небович сказал, чтобы все участники спектакля собрались в актовом зале к полудню, и папа пообещал подбросить Грету до школы по дороге в гольф‑клуб. Через пару минут Грета спустилась вниз с большой сумкой, в которую собрала все, что нужно для выступления.

– До встречи, – сказала она мне, и они с папой ушли.

А я поднялась к себе и, хотя до Дня матери оставалось еще две недели, села делать маме открытку. Как раньше. Из цветной бумаги, разрисованной карандашами, фломастерами и блестками. И мне даже самой не верилось, что есть еще и другая я – совершенно другая Джун, которая пьет «Чашу вулкана», курит и заботится о людях, с которыми еще недавно была незнакома.

Примерно полчаса спустя мама постучала в дверь моей комнаты.

– Солнышко?

– Да?

– Выйди ко мне на секундочку.

Я спрятала недоделанную открытку под книги и выглянула в коридор.

– Да?

– Я еду в центр. Поехали вместе.

– А мне зачем в центр?

– Нам нужно будет заехать в банк. Возьми свой ключ от ячейки.

Я запаниковала, и это, наверное, отразилось у меня на лице, потому что мама улыбнулась и сказала:

– Не волнуйся. Мы его не продаем и никуда не отдаем. На него просто посмотрят, и все. Тот человек из музея приедет в четверг, а у меня на неделе не будет времени заехать в банк.

– Я сейчас занята.

– Джун.

– Мне надо доделать проект для школы.

– Давай одевайся и возьми ключ, хорошо?

Я начала закрывать дверь, но потом снова высунулась в коридор.

– Давай я сама его заберу. В понедельник! – крикнула я маме. Я совершенно не представляла, что буду делать в понедельник, но это дало бы мне отсрочку.

– Джун, перестань. Я же сказала, беспокоиться не о чем. Давай одевайся и спускайся вниз. У тебя есть пятнадцать минут.

Я одевалась как можно медленнее, пытаясь придумать какой‑нибудь выход. Будь здесь Грета, она бы, наверное, придумала что‑нибудь. Хотя, возможно, и нет. Может быть, даже Грета не смогла бы отвертеться на этот раз.

Мама сидела на кухне и перебирала бумаги у себя в сумке.

– Ключ взяла? – спросила она. – А то с тебя станется его забыть.

– Взяла.

– Покажи.

– Мама…

– Прости, пожалуйста, Джун, но ты сама вынуждаешь меня не доверять тебе.

– Может, ты тоже вынуждаешь меня тебе не доверять.

– Джун, не знаю, что на тебя нашло, но я хочу увидеть ключ.

Я достала его из кармана и показала маме. У меня была мысль «забыть» ключ, но мне показалось, что это не самая удачная мысль. Мама внимательно наблюдала за тем, как я сую ключ обратно в карман.

– Хорошо, – сказала она. – Поехали.

– А разве банк работает по субботам?

– Конечно, работает. Он уже год как работает по субботам, до часу дня. Ладно, поехали. А то опоздаем.

Мы сели в микроавтобус, и мама выехала со двора задним ходом, прикрывая глаза ладонью от яркого солнца. День выдался ясным и почти по‑летнему теплым. В машине было жарко и душно. Я взглянула на электронные часы на приборной панели – 12.17.

Еще ни разу я не доезжала до центра так быстро. Машин на улицах почти не было, и все как один светофоры горели зеленым.

– Джун, сделай доброе дело. Опусти письма в ящик. – Мама заехала на стоянку у почты, достала из сумки пачку конвертов и протянула мне. – Они все уже с марками. Только вот этот большой конверт надо взвесить и купить марку. – Она дала мне доллар.

Я посмотрела на часы – 12.29.

– Только быстрее.

– Ага. – Я выскочила из машины и со всех ног бросилась к дверям почты, как будто и вправду хотела сделать все быстро. Но как только прошла в дверь, сразу остановилась. Подождала пару секунд, потом потихоньку вышла наружу и проскользнула в соседнюю дверь, в аптеку.

Когда у тебя есть часы, время – как плавательный бассейн. У него есть стороны и края. Без часов время – как океан. Безбрежный, широкий океан. У меня часов не было. Я могла только догадываться, сколько я простояла в аптеке у прилавка с противоотечными средствами. Решив, что минут десять, наверное, уже прошло, вернулась на почту и встала в очередь. Мне было не очень приятно обманывать маму и заставлять ее ждать – представляю, как она сердилась! – другого выхода у меня не было. Если бы удалось протянуть время до часа дня…

Когда я наконец вернулась к микроавтобусу, мамы там не было. Дверь осталась незапертой, так что я забралась в машину и стала ждать. На часах было 12.42. Я надеялась, что будет больше. Я даже подумала, а не вернуться ли на почту. Но тут увидела маму. Она шла к машине, печатая шаг. Микроавтобус был припаркован так, что солнце светило прямо в лобовое стекло, и мне пришлось прищуриться, чтобы ее разглядеть. Она шла, скрестив руки на груди, и все ее тело выдавало крайнюю степень напряжения. Она не сказала мне ни единого слова. Просто села за руль, и мы поехали в банк.

Мы подъехали к нему в 12.49.

Раньше, когда я мечтала о путешествиях во времени, мне хотелось перенестись в Средние века. Потом я думала, что, если бы мне представилась одна‑единственная возможность вернуться в прошлое, я бы перенеслась в тот день, когда Финн встретил Тоби. И спасла бы Финну жизнь. Но теперь я уже точно знаю, куда бы хотела вернуться. В ту субботу, 25 апреля 1987 года, когда на часах было 12.49, и мы с мамой вышли из микроавтобуса. Я бы убежала прямо со стоянки, или упала бы в обморок, или зашвырнула бы ключ подальше, чтобы его никто никогда не нашел. Я бы сделала все, что угодно, лишь бы не дать нам с мамой в тот день войти в банк. Но путешествия во времени невозможны, и я совершенно не представляла себе, что еще принесет этот день, и вместо того, чтобы бежать сломя голову, я молча пошла следом за мамой к главному входу в банк.

Мистер Циммер в тот день был на работе. Он сразу же проводил нас в подвал.

– Как дела у Денниса? – спросила мама.

– Жаловаться вроде не на что, – сказал он. – Деннис сейчас с головой ушел в свою музыку.

– Джун, ты бы как‑нибудь пригласила Денниса в гости.

– Да, можно, – сказала я, но лишь потому, что отец Денниса стоял рядом.

Мистер Циммер открыл нам комнату номер два и поставил коробку с картиной на пол.

– Ну, вот, – сказал он. – Мы закрываемся через… – Он посмотрел на часы. – Вот прямо сейчас и закрываемся, так что…

– Наверное, придется оставить ее до следующей недели, – сказала я, может быть, как‑то уж слишком довольным голосом.

Мама строго взглянула на меня.

– Мы все равно собирались забрать ее, Дейв. Так что сейчас мы не будем ее смотреть. Дома посмотрим.

Мама подхватила коробку и направилась к выходу.

– Боюсь, картину придется достать из коробки. Коробку нельзя выносить наружу. Это собственность банка.

– Да? – тихо сказала мама, а потом я увидела, как она смотрит на мистера Циммера точно таким же печальным взглядом, каким умел смотреть Финн. Точно таким же печальным взглядом, каким Финн смотрел на меня, когда уговаривал позировать для портрета. Мама изобразила робкую, еле заметную улыбку, и мистер Циммер преобразился буквально на наших глазах.

– Да что это я? – сказал он. – Я же знаю вас уже столько лет.

– Спасибо, Дейв. Просто эта картина… – мама понизила голос, – очень ценная.

– Я понимаю, – сказал мистер Циммер. – А коробку завезете потом, когда будет время.

Мы поехали домой. Коробка с портретом лежала на заднем сиденье, и я всю дорогу надеялась на чудо. Представляла себе, что картина каким‑то волшебным образом растворит в себе все, что мы с Гретой добавили к ней, и обретет свой первозданный вид. Я смотрела на солнце, пока у меня перед глазами не поплыли черные круги, которые не исчезали, даже если зажмуриться. Я мысленно обращалась к Финну, к его бесплотному духу, который мог бы просочиться в коробку и стереть наши с Гретой художества. Смотрела на деревья вдоль улицы, на дворы у незнакомых домов. Смотрела вниз, под колеса машин, вверх – на ясное синее небо. Смотрела, как будто искала подсказку. Как будто ждала, что вселенная подаст мне знак. Но не видела ничего. Только тени и свет. Тени и свет, снова и снова.

Когда мы вернулись домой, я сразу поднялась к себе. Закрыла дверь в свою комнату, поставила «Реквием» на полной громкости и села ждать, что будет дальше. После того разговора в электричке, когда мама сказала, что это она познакомила Финна с «Реквиемом», слушать его стало странно. Как будто музыка была разговором Финна с моей мамой. Как будто Финн пытался сказать, что он по‑прежнему помнит все, что между ними было. После того разговора я ни разу не слушала «Реквием». Потому что ненавижу, когда меня так используют. Но в тот день я сдалась. Мне до боли хотелось его послушать, и я все же дала себе волю. Села за стол и положила перед собой открытку, которую делала для мамы. Я уже нарисовала на ней разноцветных бабочек и украсила их крылышки блестками. Теперь надо было раскрасить небо. Я открыла коробку с цветными карандашами, достала три синих карандаша разных оттенков и принялась яростно закрашивать пустое пространство. С таким нажимом, что карандаши чуть ли не рвали бумагу. И на какую‑то долю секунды мне почти удалось поверить, что, хотя путешествия во времени невозможны, время все‑таки можно остановить, когда занимаешься чем‑то совсем‑совсем детским. И если оно остановится, может быть, и получится что‑то исправить. Сделать так, чтобы все стало правильно и хорошо.

Где‑то гремел гром. Далеко. Я сама не заметила, как заснула – и проснулась от грохота грома. В доме было тихо. Часы показывали 16.30. Я выглянула в окно: все небо затянуто серыми тучами, обе машины стоят перед домом. Конечно, я знала, где я и кто я, но все равно надо было проверить, потому что если засыпаешь днем, то просыпаешься с чувством, что ты где‑то не здесь.

Я тихо вышла в коридор. Остановилась на верхней ступеньке лестницы и прислушалась, надеясь понять, что там с портретом. Родители уже видели его или нет? Хотя, если бы видели, они бы, наверное, меня разбудили?

Я на цыпочках спустилась по лестнице, продолжая прислушиваться. Телевизор молчал. Радио – тоже. Не было слышно ни шума газонокосилки, ни рева кухонного комбайна. Не было слышно даже тихого шелеста бумажных страниц. Спустившись вниз, я снова остановилась и затаила дыхание, пытаясь не столько услышать, сколько почувствовать, где родители. Ища глазами металлическую коробку из банковского хранилища.

Ни родителей, ни коробки.

Я заглянула на кухню – никого. Оставалась только гостиная.

Там я его и увидела. Портрет. Его вынули из коробки, и теперь он стоял на каминной полке. Родителей по‑прежнему было не видно, что показалось мне странным. Как будто дом опустел и остались лишь я и портрет. Чуда не произошло. Все, что мы сделали с портретом, осталось на месте. И даже как будто выступило еще четче. Золотые пряди у нас в волосах придавали нам сходство с девочками из сказки. С девочками, которые знают все, что надо знать. Красные губы Греты казались еще полнее и ярче, чем мне запомнилось. Контур черепа у нее на руке сделался еще заметнее, а позолоченные ногти были похожи на когти какой‑то фантастической кошки. Даже черные пуговицы на моей черной футболке, которые раньше не слишком бросались в глаза, теперь буквально сверкали, привлекая к себе внимание. Они казались какими‑то чересчур яркими и слепящими на фоне мягких, приглушенных красок Финна. Как будто своими топорными, неумелыми мазками мы совершенно «забили» Финна, и он сделался почти невидимым.

А потом я услышала шаги на лестнице. Тихие, легкие. В мягких домашних шлепанцах. Мамины шаги. Я села на диван лицом к портрету и стала ждать. Мне было слышно, как мама зашла в кухню и открыла холодильник. Мне было слышно, как стукнула дверца кухонного шкафчика, как звякнул стакан, как в него полилась жидкость. Снаружи вновь прогремел гром, по‑прежнему глухо и далеко‑далеко. Мамины шаги уже приближались к гостиной. И вот она встала в дверях в своем белом махровом халате.

– Я знаю, – проговорила я прежде, чем мама произнесла хоть слово.

Она прошла в комнату и поставила стакан на сервант. Прямо на полировку, даже не подложив картонную подставку.