Их ищет вся Америка 1 page

Это было написано на обложке. Жирным шрифтом, огромными черными буквами, через всю страницу. А под надписью были мы с Гретой. Наш портрет. Мы с ней – на обложке журнала «Ньюсуик».

В статье говорилось о произведениях искусства, которые были утрачены или, возможно, находятся в частных коллекциях, но об этом никто не знает. Скрытые от мира сокровища. Оказалось, наш с Гретой портрет шел в списке шестым. Первым стояла картина Энди Уорхола, потом – картина XVIII века, изображавшая какую‑то важную битву в войне за независимость, дальше шли две скульптуры и американский флаг с двенадцатью звездами, который предположительно был изготовлен раньше флага Бетси Росс[6]. И только потом – мы.

Наверное, это была та же самая фотография, которую напечатали в «Нью‑Йорк таймс», потому что у меня на футболке не было никаких пуговиц.

Все пропавшие без вести произведения из первой десятки сопровождались фотографиями. Еще пятьдесят художественных работ были просто перечислены. Сотрудник Музея американского искусства Уитни рассказывал, что они собираются устроить выставку «Потерянные и найденные», но для того, чтобы выставка состоялась, нужно найти и собрать хотя бы какую‑то часть утраченных шедевров из данного списка.

Вот что он говорил в статье: «Мы знаем об этих работах лишь потому, что о них кто‑то писал или они появлялись на фотоснимках или в кинокадрах. Мы называем их произведениями‑призраками, потому что у нас нет реального объекта, а есть только призрачный след».

В той части, где речь шла о нашем портрете, не было почти ничего нового. Все то же самое, что и в «Таймс», – за одним исключением. «Ньюсуик» взял интервью у владельца художественной галереи, где выставлялись работы Финна. В интервью он сказал, что, с его точки зрения, когда Финн Уэйсс перестал писать картины, это стало величайшей трагедией для современного искусства. Думаю, это было явное преувеличение. Но все равно я гордилась Финном, и мне было приятно, что о нем так говорят.

Это Бинз принесла в школу журнал и показала мне. Сперва я хотела спрятать его подальше или выкинуть в мусорку, но это был «Ньюсуик». Еженедельный журнал, выходящий миллионными тиражами. Вполне вероятно, что статья с нашим портретом уже висит на доске объявлений в городской библиотеке. И вполне вероятно, кто‑то уже позвонил в музей Уитни и сообщил, где искать девочек, изображенных на портрете.

Статья завершалась словами сотрудника музея Уитни о том, что охота за пропавшими произведениями искусства во многом похожа на детективное расследование. Я закрыла журнал и уставилась на наш с Гретой портрет на обложке. Я подумала об этом сыщике‑искусствоведе, который нас ищет. Выслеживает. Я вдруг поняла, что нас не так уж и сложно найти, и мне почему‑то стало страшно. При одной мысли, что он заявится к нам домой, меня пробрала дрожь.

Мама принесла журнал с работы. Два разных человека независимо друг от друга дали ей по экземпляру. Мы все собрались за столом в кухне. Мама, папа, Грета и я. Журнал лежал в центре стола. В тот вечер мы не ели на ужин чудо‑рагу из мультиварки. Мама сварила две пачки «крафтовских» макарон с сыром. Ярко‑оранжевые макароны лежали на наших тарелках нетронутыми.

– Я решила ему позвонить, – сказала мама.

Я выронила вилку. Мне очень живо представился наш портрет. Золотые пряди в волосах. Маленький черный череп.

Я начала было возражать, но Грета пнула меня под столом. Ударила прямо в коленную чашечку, и я еле сдержалась, чтобы не стукнуть ее в ответ. Я глянула на Грету и, хотя она по‑прежнему избегала смотреть мне в глаза, поняла, что у нее есть план.

– Чем дольше мы ждем, – сказала она, – чем дольше прячем портрет, тем ценнее он становится, правильно? Подумай сама. Даже если этот сотрудник музея сообразит, что картина у нас, мы вовсе не обязаны ее показывать. Правда?

Родители переглянулись. Я видела, что каждый из них пытается понять, о чем думает другой. Каждый пытается придумать, как лучше всего поступить.

– В общем, ты правильно говоришь, – сказал папа. – Но, может быть, ее все‑таки стоит выставить? Может быть, Финн именно этого и хотел.

– Нет, – сказала я. Грета опять пнула меня под столом, но на этот раз я не обратила на нее внимания. – Финн не хотел. Он написал этот портрет для нас.

– Солнышко, работы художника принадлежат всему миру. В каком‑то смысле.

– Но это мое лицо. Там я и Грета. Мы не принадлежим всему миру. Финн написал этот портрет для нас, и я говорю «нет».

– Джуни, успокойся, пожалуйста. – Вот такой у нас папа. Вечно пытается всех успокоить и примирить, сохраняя при этом нейтралитет.

Я посмотрела на Грету. Она сидела, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.

– Возможно, он хочет просто взглянуть на картину. Просто взглянуть, и все, – сказала мама. – О том, чтобы ее продавать, речи нет. Или даже о том, чтобы ее выставлять. Давайте не будем спешить.

Я опять посмотрела на Грету. Посмотрела ей прямо в глаза. Мы обе знали, что сотворили с портретом. Я не могла себе даже представить, как отнесется к этому мама. Хотя, может, и могла. Возможно, в этом‑то и заключалась проблема. Родители тоже смотрели друг на друга. Мама протянула руку и махнула нам с Гретой.

– Ладно. Вы только не кипятитесь, обе. На самом деле я уже ему позвонила. Сегодня после обеда.

– И что? – тупо спросила я.

– Договорилась, что мы покажем ему картину. Он приедет на следующей неделе.

– Но это же наш портрет. Мы не хотим… – Я посмотрела на Грету, ища поддержки.

Ее губы медленно растянулись в улыбке. Сначала она вообще ничего не сказала. Просто сидела и улыбалась. Потом вскинула голову и посмотрела на маму.

– Ладно, как хочешь, – проговорила она. – Может, это и правильно. В общем, посмотрим, что будет дальше.

У меня просто не было слов. Я сидела с отвисшей челюстью – вполне вероятно, в прямом смысле слова. На следующий день, сразу после уроков, я пошла в банк. После того как Грета залезла в тайник у меня в шкафу, я стала носить все свои сокровища с собой. Мою половинку елизаветинской фотографии и «Книгу дней». Они лежали в моем рюкзаке и в тот день, когда я пошла в банк. Погода была по‑весеннему теплой, так что я сняла свитер и повязала его на талию. Я решила пойти пешком и по пути заглянула в гастроном «Бенедетти». Взяла банку «Ю‑Ху» и пакетик чипсов.

В тот день у мистера Циммера был выходной, и мне пришлось расписаться на бланке, чтобы меня пропустили в хранилище. Я постаралась расписаться похоже, и, мне кажется, у меня хорошо получилось, но сотрудница банка – молодая, хорошенькая и ухоженная, в общем, такая, какой мне не быть никогда, – все равно долго сличала подпись с образцом. Потом оглядела меня с головы до ног, спросила мой адрес и номер домашнего телефона и только тогда убедилась, что я действительно Джун Элбас.

На этот раз я вынимала портрет из коробки с каким‑то тягостным, почти болезненным ощущением. Мне хотелось надеяться, что золотые пряди у нас в волосах и череп на руке Греты будут не слишком бросаться в глаза. В конце концов, ведь никто, кажется, и не заметил пуговиц, дорисованных Тоби. Мне очень хотелось на это надеяться, хотя я понимала, что так не бывает. Глупо было бы ожидать, что никто не заметит блестящую золотую краску. Я доставала портрет из коробки, крепко зажмурившись. А когда все же решилась взглянуть на картину, все оказалось еще хуже, чем я представляла. Золотые пряди притягивали к себе свет и сразу бросались в глаза.

И появилась и еще одна новая деталь. Губы Греты – раньше они были натурального цвета – теперь сделались ярко‑красными. Цвета томатного супа «Кэмпбелл», который мама разогревала нам с Гретой на обед, когда мы были маленькими. Вместо того чтобы выглядеть очень довольной собой, как это было прежде, теперь Грета выглядела хмурой и раздраженной. С золотыми прядями в волосах и ярко‑красными губами Грета выглядела по‑настоящему грозной.

Я наклонилась поближе к холсту. Мне хотелось увидеть мазки, нанесенные Гретой. Хотелось увидеть их вблизи. Грета наверняка видела, что я сделала с нашими волосами. Просто не могла этого не заметить. И тут мне в голову пришла одна мысль. В реальной жизни Грета меня избегает. Мы с ней практически не разговаривали с того дня, как она залезла в мой тайник. Но здесь, на портрете, мы с ней как будто обменивались сообщениями. На тайном языке, известном лишь нам двоим. Этот портрет заключал в себе все слова, которые мы не сказали друг другу.

Я достала из рюкзака свою половину елизаветинской фотографии и поставила ее, прислонив к портрету. Я смотрела на девочку на портрете – на девочку, у которой еще был Финн, на эту глупышку, пребывавшую в твердой уверенности, что Финн принадлежит ей одной, – смотрела и не узнавала ее. Мне было сложно, почти невозможно представить, что она способна о ком‑то заботиться. Потом я перевела взгляд на девочку с фотографии и подумала о ней точно так же. Обе казались такими глупыми. Не способными ни на что. Я была рада, что у меня с собой нет зеркала. Ведь я бы увидела в нем то же самое. Неудивительно, что Тоби не захотел ехать со мной в Англию. Да и с чего бы ему хотеть?

Я прижалась спиной к стене и опустилась на пол.

Почему Тоби делает вид, что ему со мной интересно? Зачем ему это надо?

Чтобы не мучиться чувством вины, вот зачем.

Нет. Когда они познакомились с Финном, о СПИДе еще никто не знал. Это правда. С чего бы вдруг Тоби почувствовал себя виноватым?

А почему он ни разу не упомянул про тюрьму?

Не знаю. Не знаю. Не знаю.

Конечно, он не поедет с тобой ни в какую Англию. Все никак не поймешь, да? Все никак не поймешь, что для других ты – ничто. Бен, Бинз, Финн, Грета. И с чего бы у Тоби возникло желание тратить на тебя время? А ты еще суешься со своей дурацкой крышкой от чайника…

Я закрыла глаза и принялась шептать «Dies Irae» из «Реквиема». Я повторяла и повторяла эти слова – «Dies irae, dies illa, solvet saeclum in favilla», – и чуть погодя мне стало чуточку легче. Уже не так страшно.

Я поднялась с пола и встала перед портретом, пристально глядя на нас – на себя и на Грету. Потом достала со дна рюкзака пузырек с золотой краской. Я представила, как Грета красит свои губы красным, зная, что я это увижу, и мне вдруг захотелось с ней поговорить. Чтобы она меня выслушала и услышала. Чтобы она поняла, что я отвечаю на ее призыв. И вместо того чтобы попытаться хоть как‑то скрыть все «следы преступления», я окунула кисточку в краску и – очень старательно и аккуратно – закрасила ногти Греты золотым цветом.

Мы с Тоби стояли на платформе монорельсовой железной дороги и ждали поезда. Дело было в Дикой Азии, в Бронксском зоопарке, и мы собирались сесть на Бенгальский экспресс. Наряду с «Клойстерс» это, наверное, лучший способ покинуть Нью‑Йорк, не покидая Нью‑Йорка.

В Бронксе очень хороший зоопарк. Там нет решеток и сеток. Животные живут на огромных открытых пространствах, где много зелени и вообще пропадает ощущение, что ты находишься в городе. Зоопарк разделен на зоны по континентам: Африка, Азия, Северная Америка, – и каждая зона как нельзя лучше соответствует своему названию. Все как настоящее. В Африке сухо и пыльно, и почти нет деревьев, а киоски с мороженым сделаны в виде маленьких хижин. В Азии – буйная зелень, и бамбуковые рощи, и статуи индийских богинь, и китайские мостики над ручьями.

Мы договорились с Тоби, что он заедет за мной ровно в десять утра. Это был будний день, но я решила прогулять школу. Я проснулась пораньше и притворилась больной. Сказала маме, что я, наверное, подхватила тот же самый желудочный грипп, которым переболели папа и Грета. Мама потрогала мой лоб и согласилась, что он и вправду какой‑то холодный и влажный. Я забралась обратно в постель и дождалась, пока все не уйдут. Потом встала, оделась и села у окна в гостиной ждать Тоби.

Как обычно, Тоби не счел странным, что я собираюсь встретиться с ним в десять утра в будний день. Он возник у задней двери в большом сером теплом пальто и, судя по его виду, был страшно рад меня видеть.

– Сейчас весна, – сказала я, глядя на его шерстяное пальто.

Тоби как будто смутился, что я обратила внимание на пальто. Он обвел взглядом наш задний двор.

– А я здесь уже был, – сказал он.

– Правда?

– Чайник. Тот почтальон. Это был я. Срочная доставка.

Я вспомнила тот день, который теперь казался таким далеким. Мне даже не верилось, что это было всего лишь два месяца назад.

– А, да. Я поняла, что это были вы.

Мысли Тоби, похоже, витали где‑то далеко, но он быстро вернулся к реальности.

– Я так и думал, что ты поймешь, – сказал он, улыбнувшись.

Когда мы созванивались, я сказала ему, что теперь моя очередь куда‑нибудь его сводить. Сначала я думала поехать в «Клойстерс», но потом поняла, что еще не готова делиться им с кем бы то ни было. И выбрала зоопарк. Тоби сказал, что я могу повести машину. И протянул мне ключи.

– Я, вообще‑то, не очень умею водить. И у меня нет прав.

– Я тебя научу. – Тоби закурил, но уже после первой затяжки сильно закашлялся. Так сильно, что даже выронил ключи. Я подняла их и хотела отдать Тоби, но он уже сел на пассажирское сиденье. Мне совсем не хотелось садиться за руль, но, с другой стороны, не хотелось и чтобы Тоби подумал, что я боюсь. Поэтому я не стала спорить и села на водительское сиденье. Мой взгляд упал на голубую ладошку Смурфа, которую Финн приклеил на круглую блямбу на рычаге переключения передач, и я увидела выход из положения.

– Тут механическая коробка. Так что давайте вы… – Я положила ключи на приборную доску.

Тоби, все еще кашляя, кивнул. Взял ключи, и мы с ним поменялись местами.

Мы подъехали к зоопарку со стороны набережной, к входу Северной Америки. Северная Америка – самая убедительная зона Бронксского зоопарка. Мне очень нравятся тамошние высокие деревья и зеленые луга с оленями, бизонами и волками. Такой сокращенный, очень концентрированный вариант дикой природы Америки за всю историю существования континента. Как будто все виды животных, которые мы истребили, были возрождены к жизни и вновь появились на нашей планете.

– Поступим как в парке аттракционов, – сказала я. – Я вам кое‑что покажу. И не только животных. Пойдемте. – Я оглянулась на Тоби. Выглядел он неважно. Когда мы с ним виделись в последний раз, он был гораздо бодрее. А теперь стал похож на старика. Я заметила, что он очень старается идти нормально, а не ползти по‑черепашьи. – Пойдемте, – повторила я, сделав вид, что ничего не заметила.

И тут у Тоби как будто открылось второе дыхание. Вытянув руки вперед, он рванулся ко мне, заливаясь смехом. В этом огромном сером пальто он был похож на какого‑то странного зверя на двух ногах. Я тоже рассмеялась и побежала вперед. Мы промчались через всю Северную Америку – мимо зеленых лугов с оленями и волками, мимо «Мира птиц» и «Ночного мира», и вот конец леса и луга уступил место экзотическим джунглям Азии.

– Это здесь. – Я указала вниз, на ступеньки лестницы, вдоль которой стояли ярко‑красные и желтые индийские флажки.

Тоби оперся о перила, навалившись на них всем телом. Он никак не мог справиться с кашлем. Его спина сгорбилась, от чего он опять стал похож на старика. Я не на шутку перепугалась, потому что не знала, что делать. Я совершенно не представляла себе, как помогать больным. Я неловко похлопала его по спине. Все это время Тоби пытался улыбаться между приступами кашля, делая вид, что с ним все нормально. Когда он наконец откашлялся, я спросила, не надо ли ему воды.

– Нет, – сказал он. – Со мной все в порядке. Пойдем.

Мы спустились по лестнице. У ее подножия располагался небольшой загон, где можно было прокатиться на верблюде. Под седлами у верблюдов лежали попоны, сделанные из роскошных ковров цвета корицы, красного перца и горчичных зерен. Двое верблюдов катали детей по кругу, а остальные стояли со скучающим видом.

Я указала на павильон, стоявший чуть дальше по дорожке.

– Нам туда. Обещайте, что вам понравится.

Тоби ответил не сразу. Я думала, он скажет мне то же самое, что я сказала ему в парке аттракционов. Что не может этого пообещать. Но он сказал совершенно не то:

– Обещаю. Понравится. Даже если мне будет противно, обещаю, что мне понравится.

Я взяла два билета на монорельс, и мы прошли на платформу под крышей из тростника. Кроме нас, там была еще группа младших школьников, которых привели на экскурсию. Когда подошел поезд, мы с Тоби дождались, пока туда не войдут юные экскурсанты, а сами сели в другой вагон, где потише.

Сиденья в вагончиках шли в два ряда – верхний ярус и нижний, как в маленьком театре. Они располагались лицом к боковым стенкам, которые были полностью открыты. Поездка длится всего минут двадцать, но голос гида в динамиках представляет все так, словно ты проезжаешь через всю Азию, и если не смотреть вдаль, если сосредоточиться на деревьях и водоемах прямо под эстакадой, вполне можно в это поверить. Вполне можно поверить, что эти кабарги и вправду бродят в холмах где‑то в южном Китае, а слоны – на равнинах Индии.

Когда мы проезжали по мосту через Бронкс, голос в динамике сообщил, что мы сейчас в Индии. Пересекаем Ганг. Я взглянула на Тоби, увидела, что он улыбается, кивнула ему и сказала:

– Вы не смотрите вдаль. Когда видно город, это все портит.

Грета всегда смотрела вдаль. Специально высматривала места, где сквозь просветы среди деревьев проглядывал настоящий Бронкс.

На обратном пути, когда мы будем проезжать по мосту через реку, гид в динамиках скажет, что это Янцзы и что мы в Китае. Но сейчас он рассказывал нам о тиграх, антилопах и трех видах оленей.

– Слушай, – сказал Тоби.

– Да?

– Иди сюда. – Тоби похлопал по пустому сиденью рядом с собой, и я пересела туда. Тоби приобнял меня за плечи и привлек к себе, так что мне волей‑неволей пришлось прижаться лицом к его серому пальто.

– Вдохни, – сказал он.

Сперва я не поняла, что он пытается сделать и зачем мне нюхать его пальто, но как только я сделала первый вдох, мне стало ясно. Запах был как волшебство. Запах Финна. Такой родной и знакомый. И не только лаванда и апельсины, но и все остальное. Легкий цитрусовый аромат лосьона после бритья. И кофейные зерна, и краски, и еще много всего другого, чему я не знала названий. Я замерла, боясь шевельнуться. Я сидела, прижавшись к Тоби и зарывшись лицом в его колючее шерстяное пальто. Тоби прижимал меня к себе все крепче и крепче. Я почувствовала, как дрожат его плечи, и поняла, что он плачет. Я закрыла глаза, и все было так, словно я летела над Гангом, прижавшись к Финну. Руки Финна обнимали меня крепко‑крепко. Так крепко, как Финн никогда меня не обнимал. Я думала о любви. О разных видах любви, существующих в мире. Я смогла назвать с ходу не менее десяти. Как родители любят детей, как ты любишь щенка, и шоколадное мороженое, и родной дом, и любимую книгу, и свою сестру. И своего дядю. А ведь есть еще множество видов любви. Когда ты безумно в кого‑то влюбляешься. Когда муж и жена или парень и девушка любят друг друга. Когда ты сходишь с ума по какому‑нибудь киноактеру.

Но что, если с тобой приключится неправильный вид любви? Что, если ты вдруг нечаянно влюбишься в человека, влюбленность в которого будет настолько противоестественной и ненормальной, что об этом нельзя рассказать никому в целом свете? Что, если тебе придется запрятать свою любовь так глубоко в сердце, что оно почти превратится в черную дыру? А вдруг это будет такая любовь, которую ты подавляешь в себе в безумной надежде, что она все‑таки задохнется. Но она не задыхается. Наоборот, она разрастается, заполняет тебя изнутри, проникает в каждую клеточку твоего тела и в конечном счете становится тобой. А ты становишься ею. И все, что ты видишь вокруг, все, о чем думаешь, приводит тебя к этому человеку. К человеку, которого ты любишь такой любовью, которой любить не должна. Что, если этот человек – твой родной дядя, и ты каждый день носишь в себе эту противоестественную любовь и утешаешься тем, что об этом никто не знает, а пока об этом никто не знает, все будет нормально?

Я снова сделала глубокий вдох, вбирая в себя запах пальто. Монорельсовая дорога изогнулась плавной дугой – из Индии в Непал, – а я сидела и грезила, что все это происходит на самом деле. Что я прижимаюсь лицом к груди Финна. Что боль покинула мое сердце и превратилась во что‑то реальное. Что сейчас я открою глаза и увижу, как Финн улыбается мне.

Тоби прижался щекой к моей макушке, его слезы ручьем стекали мне на лицо и щекотали мои глаза, так что казалось, будто я тоже плачу. Слезы Тоби текли по моим щекам, по моим губам. Я не знала, можно ли заразиться СПИДом через слезы, но мне было уже все равно. Меня уже не волновали такие вещи.

Мы сидели так до конца поездки, и я задавалась вопросом, грезил ли Тоби о том же самом, о чем грезила я. Может быть, он тоже мысленно превращал меня в того единственного человека, которого по‑настоящему любил.

Поезд подъехал к платформе, но мы продолжали сидеть обнявшись. Я повернула голову, чтобы посмотреть, что происходит в вагоне, и вытерла мокрую щеку о колючее шерстяное пальто Тоби. Мать семейства – с ней было четверо детей – таращилась на меня. Я посмотрела ей прямо в глаза и вдруг поняла, как мы выглядим со стороны. Я и Тоби. Выглядим совершенно неподобающе. Но меня это не волновало. Я потянула Тоби за рукав, и мы оба встали, не разжимая объятий. Никто не знает нашей истории, подумала я. Никто не знает, какая печальная у нас история.

Мы вышли из Азии обратно в Северную Америку. Опять прошли мимо вольера с волками. Только волков мы не видели. Возможно, они где‑то прятались, притворяясь, что они на свободе. Возможно, они понимали, что здесь, в неволе, они не похожи сами на себя, а похожи на обыкновенных собак. Мы с Тоби остановились у ограждения и долго смотрели на эту миниатюрную версию Великих равнин. Прямо напротив вольера с волками стоял стилизованный тотемный столб высотой примерно в человеческий рост. Синяя и красная краска облезла на головах орла, медведя и волка. Я обернулась к Тоби.

– Дайте мне ваше пальто.

– Нет. Зачем?

– Просто дайте. Пожалуйста.

Тоби нахмурился. Посмотрел на меня умоляющим взглядом. Но я стояла, уперев руки в боки, и через пару секунд Тоби, понурив голову, принялся медленно расстегивать пальто. Как только он расстегнул последнюю пуговицу, я тут же стянула с него пальто, перебросила его через руку и подошла к тотемному столбу. Я обернула тяжелое серое пальто вокруг столба и застегнула его на все пуговицы, так чтобы орлиная голова торчала сверху. Потом я отступила на пару шагов и прищурилась, склонив голову набок.

– Отлично, – сказала я с улыбкой, но, когда повернулась к Тоби, увидела, что он стоит на том же месте. Я увидела, что от него почти ничего не осталось. Он был в той же футболке со скелетами динозавров, в которой встретил меня, когда я в первый раз приезжала в квартиру Финна, и его руки были усыпаны какими‑то темными струпьями. Он стоял как потерянный под теплым апрельским солнцем и был похож на какого‑то зверя, с которого сняли шкуру. Стоял, глядя себе под ноги, и понуро молчал.

– Они будут его сторожить, да? – сказала я, указав на вольер с волками.

Тоби обхватил себя руками, как будто он распадался на части и пытался удержать себя от распада.

– Я просто подумала… может, нам стоит попробовать как‑то все преодолеть? Может, уже пора двигаться дальше?

Тоби поднял голову и посмотрел на меня. Еще недавно он казался мне постаревшим на несколько лет, но сейчас, без пальто, он выглядел моложе. Сейчас он был таким маленьким, хрупким – от него и вправду почти ничего не осталось. Он смотрел на меня озадаченно и растерянно.

– И куда же нам двигаться?

Я не знала ответа на этот вопрос, и мне вдруг стало стыдно. Я чувствовала себя полной дурой. И вдобавок – предательницей. Как будто я предаю Финна. Вот Тоби, верный и преданный Тоби, который живет только памятью о Финне. И вот я. Со своей поизносившейся любовью. Двигаться дальше. Какая банальность! Я чувствовала, как горят мои щеки. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я смотрела на пальто на тотемном столбе, и мне было неловко и стыдно. Еще минуту назад мне казалось, что это так символично и мудро, но теперь я поняла, что так мог поступить только глупый ребенок. Маленький глупый ребенок, не имеющий никакого понятия о том, что такое настоящая любовь.

Я опустила голову, молча расстегнула пальто, сняла его со столба и отдала Тоби, не глядя ему в глаза.

Он так же молча надел пальто, и я вдруг все поняла. Конечно, Грета была права. Не было никаких «нас». Тоби лишь выполнял просьбу Финна. Он делал то, о чем просил его Финн. Ни больше ни меньше.

Когда мы сели в машину, Тоби открыл бардачок, достал оттуда мой паспорт и положил его на приборную доску.

– Не забудь взять, – сказал он, не глядя на меня.

Темно‑синяя книжечка отражалась в лобовом стекле, и казалось, что там лежат два паспорта. Два напоминания о моей глупой затее. Я взяла паспорт и открыла его на странице с фотографией. Тоби отклеил записку, и с фотографии на меня смотрело мое улыбающееся лицо, каким оно было в одиннадцать лет. Глупо, глупо, глупо. Я бросила паспорт на пол, рядом с моим рюкзаком. И загнала его ногой под сиденье.

Потом повернулась к Тоби и сказала:

– Я знаю, что вы познакомились с Финном в тюрьме.

Он на секунду пришел в замешательство. Как будто подумал, что просто ослышался. На самом деле меня совершенно не волновала история с тюрьмой. Грета считала, что это ее главный козырь, но я себя чувствовала как Нелли из «Юга Тихого океана». Нелли было не важно, что Эмиль – убийца. Она могла это простить. Для нее это было ничто. Она не сумела простить и понять другое. Преступления, которые сам Эмиль не считал чем‑то преступным и даже не думал, что в чьих‑то глазах это может казаться грехом.

Тоби сжал руки перед собой.

– Ты знаешь?

Я молча кивнула.

– И продолжаешь со мной встречаться?

Я снова кивнула.

– И тебе интересно, почему я попал в тюрьму, да?

Я пожала плечами.

– Я не преступник, не бойся.

– А я, можно подумать, боюсь.

Тоби пристально посмотрел на меня. Потом обвел взглядом ряды машин на стоянке, а когда вновь повернулся ко мне, лицо его было очень серьезным.

– Если я не расскажу, ты себе всякого нафантазируешь, а я этого не хочу. – Вид у него был встревоженный. И даже не просто встревоженный, а какой‑то затравленный. Он обхватил голову руками. – Это все так нелепо. Совсем из другой жизни.

Я ничего не сказала.

– Ну, хорошо. Слушай. Я тогда был студентом. Учился в Королевской академии искусств. На музыкальном отделении. Жил на стипендию. Родители не давали мне денег. Вообще делали вид, будто у них нет сына. Так что я иногда подрабатывал. Играл на гитаре на станциях подземки. И вот как‑то вечером… – Тоби сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. – Я пытаюсь рассказать тебе, как все было. В тот день, в субботу, я тоже играл в подземке. Был уже поздний вечер. Мне некуда было идти, я играл на гитаре на станции, и там были какие‑то пьяные парни. Я даже помню, что именно играл. Ту самую фугу Баха, знаешь? – Я кивнула, хотя не знала вообще никаких фуг Баха. – Я погрузился в нее целиком, в эту музыку. Иногда так бывает. Иногда, когда я начинаю играть, я обо всем забываю… где я и кто я… музыка словно уносит меня куда‑то далеко‑далеко, и я весь – в ней, а она – во мне. И тут вдруг удар. Кто‑то ударил меня по ребрам. Ногой. Со всей силы. Я отлетел назад, вцепившись в гитару. Она досталась мне от деда‑испанца, маминого отца. Кроме этой гитары, у меня не было ничего. За себя я не боялся. На мне все заживало как на собаке. Но если бы что‑то случилось с гитарой, мне было нечем ее заменить. Их было четверо. Четверо здоровенных пьяных парней. Кто‑то из них ударил меня по голове. Я услышал, как приближается поезд. Его свист прорвался сквозь удары. Вот так мне это и запомнилось: как будто тот поезд пытался меня позвать. Один из парней уже вырывал у меня гитару, я снова услышал шум поезда и собрал все свои силы… даже не знаю, откуда во мне взялось столько сил… но я толкнул его, Джун. Я столкнул того парня на рельсы. Я даже не чувствовал, что у меня была сломана лодыжка. Вообще ничего не чувствовал. Я просто сбросил его с платформы, прямо на рельсы. Буквально за пару секунд до того, как поезд выехал из тоннеля.

– И он, что…?

Тоби покачал головой.

– Ему отрезало ноги, – сказал он, глядя в сторону. – Вот почему я попал в тюрьму. Я все тебе рассказал. А ты уж сама решай, хочешь ты теперь со мной встречаться или нет.

– Но вы же не виноваты, – сказала я. – Они первые начали.

Тоби пожал плечами.

– Все равно это было неправильно.

– Но… они же отняли у вас столько лет. Они…

Тоби долго молчал, а потом тихо проговорил:

– Но они подарили мне Финна.

Он сказал это так, словно не сомневался, что это был очень выгодный обмен. Что, если бы он мог выбирать, он бы сделал все так же, как в первый раз. Снова бы столкнул человека под поезд и пожертвовал годами собственной свободы, если бы это была единственная возможность встретиться с Финном. Я подумала, что это очень неправильно, очень страшно и очень красиво.