Джонатан 3 page. – Я ухожу, – сказала она, набросив на плечи свою поношенную кожаную куртку с пацифистской символикой на спине

– Я ухожу, – сказала она, набросив на плечи свою поношенную кожаную куртку с пацифистской символикой на спине. Сверкнули и звякнули ее сережки. Она так решительно зацокала каблуками по лестнице, что я почти поверил, что она вот‑вот вернется, таща Джонатана за ухо.

Она обыскала вокзалы и аэропорты, площадку на мосту Джорджа Вашингтона, где ловят попутки. Она была такой большой и сердитой, что, казалось, от нее просто невозможно скрыться. Но меньше чем через час она вернулась. Одна. Я почти все это время не двигаясь просидел в гостиной, наблюдая за безмолвной жизнью неодушевленных вещей. Клэр, войдя, уставилась на меня в замешательстве.

– Нашла? – спросил я.

– Конечно нет.

Она приблизилась ко мне энергичной деловой походкой.

– Ты меня любишь? – спросила она.

– Не знаю, – сказал я.

В тот момент я не мог сказать ничего, кроме правды.

– Я тоже не знаю, люблю ли я тебя, – сказала она. После чего так резко стащила с меня рубашку, что та треснула по швам.

Мы занимались любовью на ковре в гостиной. Она искусала мне шею и соски, чуть не вырвала волосы, исцарапала мне всю спину и ягодицы.

Джонатан снял в банке все свои сбережения и купил билет в неизвестном направлении. Мы с Клэр надеялись, что он все‑таки объявится, но прошло несколько недель, а от него не было ни слуху ни духу.

– Я этого не понимаю, – сказала она. – Бред какой‑то! Это просто жест! Ты знаешь Джонатана.

– Знаю, – сказал я.

Но, так или иначе, он исчез. Элис и Нед не сообщили нам ничего нового. Связаться с Эриком мы не могли – мы знали только, как его зовут, и то, что он работает в каком‑то ресторане. После ужина на той памятной вечеринке мы все поздравили друг друга с тем, что еще не разучились веселиться. Мы договорились в самое ближайшее время собраться снова и опять учинить что‑нибудь столь же вызывающее. Мы и представить себе не могли, что такая встреча может оказаться под вопросом.

Джонатан как сквозь землю провалился. Когда мы видели его последний раз, он мыл посуду, потом пил виски, а потом, поцеловав нас, пожелал нам спокойной ночи. Рано утром он ушел на работу. А когда мы с Клэр вернулись домой, то обнаружили эту записку.

– Какой гад! – сказала Клэр. – Что с ним?

– Он любит эффекты, – сказал я. – И ничего не может с этим поделать.

Я все ждал, что начну испытывать какие‑то эмоции. Я ждал адекватной реакции – скажем, чувства гнева или досады, ощущения, что меня предали. Но проходили недели, а я не чувствовал ничего, кроме какой‑то пришибленности. Ничего не происходило. Вообще ничего. Я ощущал, что снова скатываюсь к моему кливлендскому образу жизни – существованию в деталях. На работе я натирал сыр, горы сыра, и мелко‑мелко резал грибы. Дома я смотрел телевизор, или как меняется свет за окном, или следил, как проходит время, пока я слушаю записи. Я с удивлением обнаружил, что Нью‑Йорк может быть таким же заурядным и промозглым городом, как Кливленд, таким же задрипанным и ненужным. Мы привыкли думать, что мертвые населяют прошлое, но теперь мне кажется, что они существуют в непрекращающемся настоящем. Нет никакой надежды на лучшее. И ничто в истории человечества этого не опровергает.

В отсутствие Джонатана я стал собственным призраком. Я выпал из происходящего. Я часами как тень бродил по комнатам, в которых он танцевал, плакал и занимался любовью; по комнатам, где он был в такой степени живым, что на него можно было не обращать внимания.

Реакция Клэр была полярно противоположной и более предсказуемой. Она приняла эгоистичную выходку Джонатана как данность, даже сформулировала правило: никогда не доверяйте людям моложе тридцати.

– Даже если человеку уже двадцать восемь, на него все равно нельзя рассчитывать, – заявила она. – Человек в этом возрасте все еще чувствует, что меняется, растет. Я искренне желаю Джонатану всего самого хорошего. Надеюсь, он мне позвонит, когда сформируется как личность.

Какое‑то время она ненавидела меня за то, что мне двадцать восемь. После того потного совокупления на полу с кусаньем и царапаньем она прервала со мной всякие сексуальные отношения и велела мне спать в кровати Джонатана, чтобы, как она объяснила, меньше переживать, когда я тоже сбегу. Потом, почти через месяц, в полночь она снова забралась ко мне в постель.

– Я вела себя как настоящая, сволочь, да? – прошептала она. – Милый, пожалуйста, прости меня. Просто мне действительно делается очень плохо, когда меня бросают. Как тебе кажется, у нас с тобой вдвоем что‑нибудь получится, а?

Я сказал ей, что мне кажется – да. Мы, в общем‑то, любили друг друга. Мне нравилось спать с ней; мне нравились жар и непредсказуемость ее тела. Нравилась узенькая полоска коротких золотистых волосков, идущая от пупа к промежности, нравились складки, образуемые ее задом и ляжками. Мы были вместе в ту ночь впервые за целый месяц, но хотя мы проделали все необходимые движения, что‑то главное ушло. Чего я и боялся. Теперь секс был всего лишь последовательностью отдельных действий с приятным взрывом в конце. К обычным будничным делам прибавилось еще одно.

После этого мы снова стали спать в одной кровати. Мы занимались любовью один‑два раза в неделю. Но уход Джонатана изменил что‑то в самой атмосфере – как бы лишил нас будущего. Мы с Клэр увязли в настоящем. Принято думать, что из прочих возможностей эта как раз самая правильная. Но когда это произошло – когда мы потеряли ощущение прошлого и будущего, – мы начали дрейфовать. Клэр тоже это почувствовала. Она чаще стала называть меня «милый» и «солнышко». В ее взгляде появилась материнская заботливость, то есть нечто противоположное желанию. Я начал замечать, как прыгают жилы у нее на шее, когда она разговаривает. И как она пальцем рисует картинки на столе, и как у нее на ресницах собираются иногда клееобразные катышки туши.

Мы делали то же, что всегда. Смотрели телевизор и ходили в кино, покупали старую одежду и совершали долгие прогулки по меняющимся окрестностям. Но натяжение между нами ослабло. Мы не знали, что сказать друг другу. Я был неважным собеседником. Мое восприятие вещей не было напрямую связано с речью. У Джонатана хватало голоса для нас обоих. И вот в наших разговорах стали повисать паузы, из которых мы никак не могли выбраться. Теперь домой приходили только мы с Клэр и больше никто. Нам стало не о ком сплетничать и беспокоиться.

Я думал о своих родителях. Я думал об Элис и Неде.

Значит, вот что такое любовь между мужчиной и женщиной. Мое образование продолжалось.

Кончилось лето, наступила осень. Я встретился с Джонатаном в конце ноября, причем совершенно случайно. Как‑то раз на работе я, поднимая ящик с шампанским, потянул спину, и мне пришлось пойти к врачу в Апер‑Вест‑сайд. Можно было подумать, что я попал в другой город, настолько этот район отличался от центральной части Нью‑Йорка, где жили мы. Идя к метро через Центральный парк, я, как турист, глазел на осеннюю желтизну деревьев и аккуратно подстриженных собачек, жмущихся к сияющим туфлям своих хозяев. Я был настолько захвачен роскошным своеобразием этого места, что чуть не проскочил мимо Джонатана.

Он стоял, прислонившись спиной к кирпичной стене многоквартирного дома, и читал «Виллидж войс». Я уставился на него так, будто он был местной достопримечательностью. Он был похож на ожившую фотографию. Наверное, примерно такое же впечатление производят виды Парижа, когда вы носитесь по нему во время трехдневной экскурсии.

– Джонатан! – сказал я.

Он поднял голову и произнес мое имя.

– Джонатан, я… Это правда ты?

Он кивнул.

– Правда. Я вернулся в Нью‑Йорк пару недель назад.

– Я … да, старик. Даже не знаю, что сказать. Ээ, как ты?

Его появление ошеломило меня не меньше его внезапного исчезновения. Мои системы вновь вышли из строя, и я испытал что‑то вроде состояния невесомости.

– У меня все нормально. Знаешь, я не так представлял себе нашу встречу.

– Угу. Ты можешь мне объяснить, что происходит?

Он вздохнул.

– То, что я вот так исчез, наверное, показалось вам странным, да? Прости… Но просто я… просто я понял, что иначе у меня вообще ничего не получится. И я так и буду Дядей, пока вы с Клэр сами не съедете и не бросите меня в этой дурацкой квартире. Как Клэр?

– Нормально. В смысле, по‑прежнему. По‑моему, мы оба, в общем‑то, мало изменились.

– По твоему тону можно подумать, что тебя это огорчает, – сказал он.

Я пожал плечами, и он снова кивнул. Его лицо было слишком знакомым. И в то же время как будто подернуто какой‑то дымкой. Я вполне мог допустить, что с моей психикой что‑то случилось и на самом деле я говорю с кем‑то другим, с кем‑то, кто только похож на Джонатана. В Нью‑Йорке полно людей, сломавшихся под тяжестью своих неудач и вообразивших, что их проблемы интересны всем встречным.

– Зайдем посидим где‑нибудь, – предложил он.

– Давай, – сказал я. – Конечно.

Мы зашли в первое попавшееся заведение, – оказавшееся ирландским баром, где подавали горячую солонину. Этот бар напомнил мне те места, где мы когда‑то коротали вечера с Хендерсонами, – с поправкой на местную специфику. Рождественские гирлянды из гофрированной бумаги превратились тут в бессменную деталь интерьера; по телевизору крутили мелодраму – цвета были неестественно яркими, изображение плыло. Единственной зрительницей была сидевшая за стойкой старушка, явно готовая дать отпор всякому, кто попытается ей помешать.

Джонатан заказал «Дювар» со льдом, а я – пиво. Он легонько дотронулся своим бокалом до моего.

– Ты думал, мы еще увидимся? – спросил он.

– Я ничего не думал. Откуда я мог знать?

– Верно. Откуда ты мог знать?

– Где ты был? – спросил я его.

Все происходящее по‑прежнему казалось мне нереальным. У меня даже мелькнула мысль попросить его подождать минутку, а самому выскочить и позвонить в полицию. Но что бы я им сказал?

– На моем банковском счете было негусто. То есть я хочу сказать, что, если бы у меня были тысячи, я, может, слетал бы во Флоренцию, или Токио, или еще куда‑нибудь. Ну а так пришлось ограничиться поездкой в Калифорнию. Помнишь Донну Ли, с которой я учился в колледже? Она теперь живет в Сан‑Франциско с некой Кристиной. Так вот, я какое‑то время ночевал у них и, ну, как бы старался выдумать для себя жизнь в Сан‑Франциско.

Он отпил из своего бокала и втянул губами кубик льда именно тогда, когда я и ожидал. На пальце у него по‑прежнему поблескивало индейское серебряное кольцо, которое он купил еще в Кливленде, когда нам было по пятнадцать лет. Какие‑то обрывки воспоминаний с легким стрекотом проносились у меня в голове.

– Честно говоря, – сказал я ему, – мне все это не очень понятно. Начиная с записки. Ведь все было так здорово, ужин с Эриком прошел прекрасно, а потом ты взял и сбежал. Я просто не понимаю.

– Думаешь, я понимаю?! Просто месяц назад мне исполнилось двадцать девять. И у меня такое чувство, что еще через пять минут мне будет тридцать.

– А… С днем рожденья!

– Тебе тоже будет двадцать девять через несколько недель.

– Верно, – сказал я.

– Ладно. Послушай, сейчас мне нужно идти. В газете до сих пор не решили, брать меня обратно или нет. Через полчаса я встречаюсь с Фредом и Джорджиной. Они все еще спорят, кто я: нервный романтический гений или просто безответственный разгильдяй. Я заплачу.

Он положил на стол несколько купюр. Я наклонился и накрыл его ладонь своей.

– Может, вечером зайдешь? – спросил я. – Клэр была бы очень рада.

Он посмотрел на наши ладони.

– Нет, Бобби, – сказал он. – Я не хочу к вам заходить. То, что мы встретились, просто случайность. Ведь ты никогда не бываешь в этом районе. Я подумал, что поселиться здесь – все равно что в Мичигане.

– Ты не хочешь нас видеть?

Он посмотрел мне в лицо. И вынул свою ладонь из‑под моей.

– Бобби, на самом деле я думаю, что влюбился. В вас обоих. Это звучит странно, я понимаю. Я никогда не предполагал, что со мной может такое произойти. То есть… как бы… Я хочу сказать, это не входило в мои планы. Но похоже, я вправду влюбился и в тебя, и в Клэр. Я понял это той ночью на крыше. Мне не нужен ни Эрик, ни кто‑нибудь еще. Это безнадежно. Пока существуете вы, я не смогу больше никого полюбить.

Он встал.

– Подожди, – сказал я. – Подожди минутку.

– Передавай привет Клэр, – сказал он. – Если когда‑нибудь я приведу себя в более нормальное состояние, позвоню.

Он повернулся и направился к выходу. Я был в полной растерянности и совершенно не понимал, что следует сделать или сказать. Я позволил ему выйти в ноябрьский полдень, а когда сам выбежал из кафе, его уже не было.

Он сдержал слово – жил сам по себе. И хотя мы находились в одном городе, я никогда с ним больше не сталкивался. Звонков от него тоже не было. Закончилась осень, потом зима. А весной он оставил на нашем автоответчике сообщение:

– Привет, Бобби и Клэр! Диковато наговаривать такое на автоответчик. Бобби, сегодня утром умер мой отец. Я подумал, что должен тебе об этом сказать.

Затем раздался щелчок и механический шелест пленки, готовящейся воспроизвести следующее сообщение.

Клэр

Я летела за две тысячи миль на похороны человека, которого никогда в жизни не видела. Тени густых облаков ложились на плоский одноцветный Техас. По бескрайней светло‑коричневой земле были разбросаны фермы, хозяева которых, возможно, провожали сейчас глазами наш самолет, стараясь представить себе – как и я сама иногда – богатую, интересную жизнь тех, кто в этот самый миг летел навстречу новым неведомым поворотам своей судьбы.

– Ты точно не хочешь вина? – спросил Бобби. Я отрицательно помотала головой.

– Хочу немножко побыть трезвенницей, – сказала я. – Вот если бы нам принесли минералки или чего‑нибудь еще в этом роде…

Бобби наклонился, чтобы нажать на кнопку вызова стюардессы. Поток холодного воздуха, льющийся из отверстия над нашими головами, взъерошил его волосы, которые он к тому времени опять отрастил. Он теперь зачесывал их назад, фиксируя гелем. Я поправила его прическу. Потом передумала и растрепала снова.

Я была на третьем месяце беременности, но об этом никто не знал. Я не решила еще, что с этим делать.

– Здорово, что ты тоже полетела, – сказал Бобби.

– Не могу же я пропустить похороны!

– Знаешь, о чем я думаю? Может, нам потом взять напрокат машину и на ней вернуться в Нью‑Йорк? Мы бы могли, типа, посмотреть страну.

– Почему бы нет, – сказала я.

– Можно было бы проехать через Карлсбадские пещеры, поглядеть на Большой каньон.

– Мм… Я всегда мечтала увидеть Большой каньон.

– Естественно, – сказал он. – Можно взять напрокат туристские ботинки и рюкзаки. Поставить палатку…

– Бобби, такие вещи не берут напрокат. У некоторых людей они просто есть. У тех, кто ведет соответствующий образ жизни. Но мы с тобой больше по части ночных клубов.

Мне хотелось именно посмотреть на Большой каньон, а не карабкаться по нему.

– Значит, ты не хочешь, – сказал он.

– У меня с собой только траурное платье, – сказала я. – Ты просто представь, как я буду ковылять по какой‑нибудь расщелине в черном платье и туфлях на каблуках.

Бобби кивнул. Потом пригладил ладонью волосы. Свет над Техасом серебрил его крупное квадратное лицо и тяжелые руки, покрытые узловатыми венами. Несмотря на блестящие итальянские волосы и сережку в ухе, его лицо было совершенно невинным, как пустая миска. Это было лицо человека, не потерявшего веры в то, что паломничество к знаменитым геологическим образованиям способно устранить любые противоречия.

– Нет, я так. Просто подумал, – сказал он.

– Понятно. Давай отложим это на другой раз.

Он снова кивнул. Растущий во мне ребенок подчинялся диктату его и моих генов. Вот сейчас у него отрастают крохотные ноготки. Бобби потягивал вино. Под нами плыла пустота.

Джонатан встретил нас в аэропорту. Он весь был какой‑то съежившийся, словно из него выкачали воздух. Я не видела его почти год. А может, он всегда был таким тщедушным? Вокруг него в зале ожидания толпились загорелые, ярко одетые люди. Болезненно бледный в своей черной футболке, он был похож на беженца, только что прибывшего из какой‑то угрюмой голодной страны. Он заключил нас в объятия в официально холодной манере французских политиков.

– Как Элис, Джон? – спросил Бобби.

– У нее железные нервы, – сказал он. – В отличие от меня.

– А как ты? – спросила я.

– Чудовищно, – сказал он спокойно. – В полной истерике.

Из аэропорта домой мы поехали в огромном синем «олдсмобиле» отца Джонатана. Я ни разу до этого не видела, как Джонатан водит машину. Он являл собой нечто среднее между ребенком и отцом семейства. Руль он держал обеими руками, как будто управлял кораблем.

По дороге он рассказал нам, как умер его отец. У него случился разрыв сердца, когда он шел к дому от почтового ящика. Джонатан особо подчеркнул этот факт. Дело в том, что у его отца была астма, перешедшая потом в эмфизему. Его смерть от инфаркта явилась полной неожиданностью, застав всех врасплох, как если бы у него было безупречное здоровье. Все чувствовали себя обманутыми.

– Когда он шел от почтового ящика? – переспросил Бобби, словно именно это обстоятельство было самым ужасным.

Я надела солнечные очки и смотрела на мелькающие за окном торговые центры. Они дрожали в нагретом воздухе. Между ними тянулось открытое бурое пространство, усеянное кактусами. Аризона оказалась первым местом, выглядевшим именно так, как я и предполагала. Пока мы ехали по слепяще яркому шоссе, я чувствовала себя спокойно и уверенно – зрелой женщиной в темных очках, приехавшей помочь двум растерянным молодым людям справиться с их горем. Я подумала тогда, что уйду от Бобби и буду растить ребенка одна.

– Я написал ему письмо, – сказал Джонатан. – Первое за год. Но не успел отправить. Оно так и лежало у меня в куртке, когда мне позвонили.

Родители Джонатана жили в грязновато‑рыжем районе, расположенном в нескольких милях от торгового центра «Типи таун». Возле главного входа висело объявление: «Сегодня, как всегда, – товары на любой вкус». Голубые буквы сильно выцвели. Джонатан припарковался и по гравиевой дорожке мимо коричневого почтового ящика провел нас к дому, буро‑коричневому, как цветочный горшок. Очевидно, его красили из пульверизатора. Кем же нужно быть, чтобы поселиться в таком месте? – невольно подумала я.

В самом доме было темно и прохладно. Вместо ожидаемых индейских ковров и глиняной посуды там стояли кресла с подлокотниками, кадки с комнатными растениями, на стенах висели семейные фотографии в хромированных рамках. О том, что кто‑то умер, можно было догадаться только по обилию цветов – в вазах и горшках, обернутых фольгой. На круглом полированном столе между двумя букетами стояла белая фарфоровая пастушка…

Не успели еще наши глаза как следует привыкнутьк полутьме, откуда‑то из глубины – видимо, из кухни – вынырнула маленькая загорелая женщина. Она вытерла руки о джинсы.

– Возвращение блудного сына, – сказала она с едва уловимым южным акцентом.

– Здравствуйте, Элис, – сказал Бобби.

Она взяла Бобби за подбородок и несколько раз повернула его голову туда‑сюда, разглядывая ее с пристальностью антрополога, проверяющего сохранность черепа. Я поняла, у кого Джонатан научился этим формальным объятиям.

– Здравствуй, красавчик, – сказала она и чмокнула его в губы.

Бобби тупо стоял перед ней, вытянув руки по швам. Джонатану пришлось нас познакомить. Элис скользнула по мне быстрым оценивающим взглядом. Мы пожали друг другу руки.

– Спасибо, что приехали, – сказала она.

– Спасибо за гостеприимство, – сказала я.

Ничего более глупого, чем благодарить за гостеприимство женщину, только что потерявшую мужа, нельзя было придумать.

– Я был так потрясен, Элис, – сказал Бобби.

Он неуверенно положил руку на плечо Джонатана.

– Я знаю, – сказала она. – Я тоже.

– Мы что, первые? – спросила я.

– А мы не собираемся устраивать большой прием, – сказала Элис. – Еще должен приехать брат Неда из Манси и, может быть, зайдет кто‑то из соседей. Так что все будет достаточно камерно.

– А… – протянула я, чувствуя, что опять брякнула что‑то невпопад.

Сначала я расстроилась, а потом решила расслабиться. Элис мне не понравилась, и я отказалась от попыток убедить себя в обратном, хоть она и была новоиспеченной вдовой.

– Может быть, вы хотите чего‑нибудь выпить? – спросил Джонатан.

Все согласились. Джонатан пошел за напитками. Я подумала, что, наверное, вот так он и рос – предлагая чего‑нибудь выпить, или сыграть партию в «Скрэбл», или погулять в парке. Я представила себе, каким он был в два года, как отчаянно, наверное, пытался привлечь к себе внимание вечно занятой собой матери, перебивая, выкрикивая только что усвоенное слово. Теперь, в тридцать, он сам начинал походить на мать. Сухо здоровался в аэропорту и пытался сделать свою жизнь такой же упорядоченной и отдельной от всего и вся, как эта гостиная в стиле американских первопоселенцев.

После того как мы выпили и пообедали, Элис объявила, что будет ночевать в мотеле. Бобби с Джонатаном начали бурно протестовать. Но ее решение было твердым.

– Здесь яблоку негде упасть, – сказала она. – Вам не хватает только заботиться о покое пожилой леди!

Бобби продолжал настаивать, что это нам с ним, а не Элис следует ночевать в мотеле, но Элис была непреклонна.

– Я уже собрала сумку, – сказала она. – Вы и встать не успеете, как я уже вернусь.

– Но это несправедливо, – не унимался Бобби. – Получается, что мы выпихиваем вас из собственного дома.

Я незаметно ущипнула его за колено. Неужели он не видит, что Элис хочется побыть одной? Я знала, что она сделает: войдет в свежеубранный номер, включит верхнюю вентиляцию и ляжет на безликую кровать. Она проведет несколько часов вне своей жизни. Я сама так делала, когда заканчивался очередной роман и моя квартира начинала вдруг вызывать чересчур много ассоциаций. Потому ли, что он понял мой намек, или еще по какой‑то причине, Бобби отстал. А уже в следующую минуту Элис выскочила из дома, пообещав испечь бельгийские вафли еще до того, как мы разлепим глаза. Я попрощалась с ней без лишних эмоций, давая понять, что вовсе не воспринимаю ее уход как самопожертвование. Но хоть я и поняла ее мотивы, симпатии к ней от этого у меня не прибавилось.

Она уехала. И мы остались одни, испытывая чувство взаимной неловкости. Хотя я не раз бывала на похоронах, непосредственного опыта прощания с близкими у меня не было. Мои родители были еще живы. Деды и бабушки умерли в других штатах, когда я была совсем маленькой. От чувства уверенности, посетившего меня на заднем сиденье «олдсмобиля», не осталось и следа. Теперь я не ощущала ничего, кроме досады и раздражения от необходимости ночевать в незнакомом доме и присутствовать на похоронах абсолютно неизвестного мне человека.

– Хотите еще выпить? – спросил Джонатан.

Мы выпили еще. Мы с Джонатаном расположились в креслах с подголовниками, Бобби – на уродливом колониальном диване. Я всегда представляла себе церемонию прощания с умершим как свободно текущий обмен воспоминаниями между людьми, которые либо искренне любят друг друга, либо настолько оглушены случившимся, что их мелкие обыденные разногласия и взаимные претензии просто перестают существовать. Но, потягивая тоник в этой дешево обставленной неуютной гостиной, я не ощущала в себе никакой перемены. Ни тщеславие, ни мой обычный эгоизм никуда не делись. Смерть отца Джонатана не была моим горем, и я ничего не могла с этим поделать. Более того, затерянный в пустыне жилой комплекс представлялся мне местом, где смерть была не просто логичной, но почти уместной. Немудрено, что здешние жители были так хорошо к ней подготовлены.

– Мне жаль, что мы вот так вот встретились, – сказал Джонатан. – Я подозревал, что мы еще увидимся, но надеялся, что это произойдет при других обстоятельствах.

Я знала: чтобы произнести эти слова своим голосом, не подражая ничьим жестам и интонациям, ему нужно было сделать над собой немалое усилие. Наиболее органичным для Джонатана было держаться так, как будто ничего дурного не происходит – как будто все замечательно.

– Я тоже иначе представляла себе нашу встречу, – сказала я. – Честно говоря, я вообще не была уверена, что мне стоит приезжать.

Он кивнул. Он не стал меня разуверять.

С трудом сдерживаясь, чтобы не обнаружить свою нервозность и раздражение, я сказала:

– Я уверена, что твой отец был прекрасным человеком.

– Нед был великим человеком, – сказал Бобби. – Он действительно был удивительным, Клэр. Жаль, что вы не были знакомы. Уверен, что он бы тебе ужасно понравился.

– Наверняка.

В наступившей тишине было слышно, как позвякивают кубики льда в бокале Джонатана.

– Знаешь, Джонатан, – сказала я, – я не очень понимаю, почему ты сделал то, что сделал. Наверное, так было нужно. Но по‑моему, раз уж мы здесь, нам следует просто постараться обо всем этом забыть.

– Я говорил с Бобби, – сказал он. – Я и тебе пытался это объяснить. Я просто почувствовал, что, если останусь с вами, у меня не будет жизни.

– А сейчас она у тебя есть?

– В какой‑то мере. Обратно в газету меня не взяли. Но они помогли мне устроиться редактором в «Эсквайер». Так что в плане карьеры мне приходится начинать все сначала. Загадочные исчезновения не проходят безнаказанно – даже для журналистов.

– Надеюсь, что теперь ты счастливее, чем раньше, – сказала я.

– На самом деле нет, – сказал он. – Но это может произойти в любой момент.

– Бобби, – сказал Джонатан, – если тебе нужна моя семья, пожалуйста. Отныне все мое прошлое принадлежит тебе. И с этого дня тебе решать, где похоронить отца. И что делать с матерью, которой придется научиться жить одной. Если ты этого хочешь, пожалуйста. Ради бога.

В этом гигантском кресле Джонатан смотрелся как идеально воспитанный разъяренный ребенок. Кровь отхлынула у него от лица, глаза горели. Я никогда не слышала, чтобы он говорил таким тоном, но каким‑то образом почувствовала, что сейчас он не играет, что это его настоящий голос: пронзительный, ясный, звенящий от гнева. Я поняла, что умение любить и быть щедрым было только одной стороной его личности. Просто до сих пор с помощью особой системы разработанных жестов ему удавалось скрывать этого злобного карлика, представшего нам сейчас. Его голова казалась непропорционально большой для его тела. Ступни едва дотягивались до пола.

– Прекрати, – сказала я. – Сейчас не время для всех этих разборок.

– Джон, – сказал Бобби, – Джонни, я…

– Давай, – продолжал Джонатан, – будь мной. Как ни странно, у тебя это лучше получается. Когда моего отца завтра запихнут в печь, ты станешь сыном, а я – лучшим другом. Я уроню несколько слез, посочувствую немного, а потом опять займусь своими делами.

– Джон, – сказал Бобби.

Он не плакал, но голос у него стал сдавленным и влажным.

– Тем более что ты намного больше подходишь на роль сына, – сказал Джонатан. – У тебя есть девушка, когда‑нибудь родятся дети. У тебя не будет проблем, с кем поехать в отпуск. В отличие от чудаковатого холостяка, у которого в жизни нет ничего, кроме работы. В тебе больше смысла. Отец уже опоздал, но хотя бы у матери будет нормальный сын. Сварганишь ей внуков, чтобы ей было чем заняться, кроме гляденья в окно на перекати‑поле.

– Ну и дерьмо же ты! – сказала я Джонатану и невольно вскочила. – Да ведь он же боготворил тебя! А ты? Бросил его! Ты не имеешь права говорить с ним в таком тоне!

– О! Голос добродетели, – воскликнул он. – Сначала ты позволила мне в тебя влюбиться, а потом начала трахаться с моим лучшим другом. И теперь рассказываешь мне о моих правах.

– Минуточку, минуточку! Я позволила тебе в себя влюбиться? А кто вообще говорил, что ты в меня влюбился?

– Я. Говорил и говорю. В вас обоих. Все, хватит. Оставьте меня в покое.

– Джон, – сказал Бобби. – Джон…

– Пойду прокачусь, – сказал Джонатан. – Пока я совсем не свихнулся.

– Машину взяла твоя мать, – напомнила я ему.

– Ну, тогда пройдусь.

Он встал и вышел. Дверь из дешевого дерева трагически тихо звякнула об алюминиевый косяк.

– Я его догоню, – сказал Бобби.

– Нет. Не надо, пусть придет в себя. Он скоро вернется.

– Угу. Я хочу с ним поговорить. Я ему ничего не ответил.

– У него только что умер отец, – сказала я. – Он не в себе. Ему нужно побыть одному.

– Нет, он и так слишком долго был один, – сказал Бобби. – Ему нужно, чтобы я его догнал.

Бобби обошел меня и тоже вышел на улицу. Я все равно не смогла бы его задержать, даже если бы захотела. Возможно, самым правильным для меня было бы остаться дома, но, представив себе это ожидание среди похоронных цветов под мерное тиканье будильника, я тоже сорвалась с места и выбежала за Бобби и Джонатаном. Не для того, чтобы вмешиваться, а просто потому, что у меня не было моральных сил сидеть в этом безупречно чистом доме.

Когда я выскочила во двор, Джонатан был уже за квартал от дома. Нелепая сгорбившаяся фигурка, торопливо удалявшаяся в фонарном свете. Как раз в тот момент, когда я распахнула дверь, Бобби окликнул его. Услышав его голос, Джонатан, не оглядываясь, бросился бежать. Бобби помчался за ним. И я, в ужасе от перспективы одинокого сидения в этом доме с привидениями, припустилась за Бобби.