Хозяйка Дома Риверсов 22 page

— Ну да, братьев себе создавать он вполне способен… — мрачно ответила Маргарита.

Однако слов «а вот сына сделать так и не сумел» вслух не произнесла.

Когда зимние ночи стали короче, а рассветы из серых превратились в золотые, из Бордо пришло великое известие: Джон Талбот, граф Шрусбери, весьма уже пожилой человек, раза в четыре старше собственного пажа, вихрем пронесся со своим войском по главным городам Гаскони, отвоевал Бордо и, судя по всему, имеет твердое намерение отвоевать также все прочие английские владения. В связи с этим лондонский двор пребывал в состоянии экстаза. Придворные, обретя уверенность в будущем, твердили, что вот теперь-то мы непременно отвоюем у французов всю Гасконь, а затем и всю Нормандию, а уж Кале, разумеется, и вовсе останется неприступным. Естественно, в моей душе сразу поселилась надежда, что теперь, возможно, и Ричард вскоре вернется домой. В тот день мы с Маргаритой гуляли в садах Вестминстера; бродя над рекой, мы, укутанные в зимние меха, уже ощущали, как здорово пригревает весеннее солнышко, и любовались первыми весенними нарциссами.

— Жакетта, вы выглядите как влюбленная без памяти девчонка! — вдруг воскликнула королева.

Я даже вздрогнула от неожиданности. Я смотрела на реку и вспоминала Ричарда, который где-то там, за морем, в Кале, наверняка пребывает в ярости — в этом я ни капли не сомневалась — из-за того, что не он возглавил поход на Бордо.

— Простите, я задумалась, — со смехом отозвалась я. — Но вы правы: я действительно очень скучаю по мужу. И по детям.

— Он скоро будет дома, — заверила она меня. — Как только Талбот отвоюет наши земли в Гаскони, мы сможем снова заключить с французами мир. — И она, взяв меня под руку, пошла со мною рядом. — Это так тяжело — жить в разлуке со своей страной, со своим народом. Приехав в Англию, я ужасно скучала по матери, мне казалось, что я больше никогда ее не увижу. И вот теперь она пишет мне, что больна, и мне бы так хотелось ее навестить. И я все гадаю: отослала бы она меня тогда прочь от себя, если б знала, какова будет моя замужняя доля? Если б знала, что никогда больше меня не увидит? Что мы с ней даже в гости друг к другу не сможем приехать?

— Но она, по крайней мере, знает, что король Генрих добр к вам, что он нежный супруг, — заметила я. — Когда Джон Грей попросил у меня руки Элизабет, моей первой мыслью было: а будет ли он добр к ней? Наверное, каждая мать желает для своей дочери в первую очередь именно этого.

— Мне бы так хотелось сообщить матери, что я беременна! — вскричала Маргарита. — Это известие сделало бы ее по-настоящему счастливой, это единственное, чего она больше всего хочет… чего все хотят… Возможно, впрочем, что в этом году я все-таки сумею ее обрадовать. Возможно, в этом году у меня родится ребенок.

Она опустила ресницы и потупилась, улыбаясь как бы самой себе.

— Ах, дорогая Маргарита, я верю, что так и будет!

— Теперь я испытываю куда большее удовлетворение, — тихо промолвила она. — И вновь полна надежд. Вы не должны бояться за меня, Жакетта. Тем летом я действительно чувствовала себя совершенно несчастной; даже еще в Рождество на душе у меня царили тоска и тревога; но теперь мне стало гораздо лучше. Вы были мне надежным другом, когда посоветовали вести себя осторожней. И я прислушалась к вашим словам. Я много размышляла о них и поняла, что не должна вести себя неподобающим образом. Теперь я отдалила от себя герцога и надеюсь, что все наладится.

Что-то с ней явно происходило — не нужен был дар провиденья, чтобы это понять. В ней таилась какая-то тайная, тщательно скрываемая радость. Впрочем, пожаловаться на ее поведение я теперь не могла. Она, возможно, и улыбалась герцогу, но всегда оставалась подле короля. Она больше не прогуливалась с Бофором по галерее, больше не позволяла ему шептать себе на ушко. Он, правда, по-прежнему довольно часто приходил в ее покои, но обсуждали они только государственные дела, и при нем всегда были сопровождающие, а с нею — фрейлины. И только когда Маргарита оставалась одна или вдруг как-то странно притихала среди толпы, я с удивлением пыталась понять: о чем она думает, когда вот так скромно складывает ручки на коленях и, уставившись в пол и прикрыв ресницами затуманенный взор, улыбается как бы самой себе?

— Как ваша малышка? — спросила она с легкой затаенной завистью. — Такая же здоровая, пухленькая и хорошенькая, как и все остальные ваши детки?

— Слава богу, здоровенькая и растет хорошо, — сказала я. — Я назвала ее Элеонорой. На Рождество я послала всем им ярмарочные подарки. А когда я гостила в Графтоне, пара дней выдалась прямо-таки чудесных, и мы со старшими детьми отправились на охоту, а с младшими я потом с удовольствием покаталась на санках. На Пасху я снова непременно навещу их.

В тот вечер королева надела новое платье — темно-красное, очень темного, густого цвета, называемого «бордо», какого у нас до сих пор еще не видывали; я знала, что эту материю специально для нее заказывали лондонским купцам. Мы вошли с ней в приемный зал, и она в сопровождении фрейлин направилась к королю и заняла свое место рядом с ним. Как раз в это время в зал вошла маленькая наследница Джона Бофора Маргарет, одетая, на мой взгляд, как-то чересчур пестро, в соответствии со вкусом ее бесстыдной матери. На белом платьице девочки была яркая кайма в виде вышитых красным шелком роз, словно напоминавших всем, что это дочь Джона Бофора, первого герцога Сомерсета, носителя знатнейшей фамилии, но, увы, человека далеко не великого. Джон был старшим братом Эдмунда Бофора, однако повел себя во Франции как последний дурак, а затем вернулся домой и внезапно умер — кстати, прямо перед вынесением ему обвинения в предательстве. Ричард уверял меня, что Джон Бофор не умер, а покончил жизнь самоубийством, и, по-моему, это было единственное доброе дело, которое он совершил для своей семьи. Эта девочка, Маргарет Бофор, обладательница знаменитого имени и величайшего состояния, и была дочерью Джона Бофора и племянницей Эдмунда.

Заметив, что она не сводит с меня глаз, я улыбнулась ей. Она мгновенно вспыхнула, просияла и что-то возбужденно зашептала матери на ухо, явно пытаясь выяснить, кто я такая. Мать одернула ее, что было совершенно справедливо, и, по-моему, даже ущипнула, заставляя девчонку стоять прямо и молчать, как это и подобает девице, явившейся ко двору. А король между тем обратился именно к матери девочки, вдовствующей герцогине:

— С удовольствием передаю вашу дочь на попечение моих нежно любимых единоутробных братьев Эдмунда и Джаспера Тюдоров, — произнес он. — Однако до замужества она может продолжать жить с вами.

Забавно, но девочка вскинула голову с таким видом, словно у нее имелось на сей счет собственное мнение. Однако, поскольку никто не обращал на нее внимания, она снова принялась что-то сердито шептать матери на ухо; кажется, ей очень хотелось, чтобы и с ней посоветовались по столь важному вопросу. Она была очень милой маленькой девочкой, и мне показалось ужасным, что такую малышку выдают замуж за Эдмунда Тюдора и собираются отослать куда-то в Уэльс.

Королева повернулась ко мне, я привычно к ней наклонилась, и она тихо поинтересовалась:

— Ну, и что вы об этом думаете?

Маргарет Бофор принадлежала к Дому Ланкастеров; Эдмунд Тюдор, которого и прочили ей в мужья, был сыном английской королевы Екатерины Валуа. Если у них родится ребенок, он станет обладателем весьма впечатляющей родословной — с одной стороны кровь английских королей, с другой — французских; причем обе ветви находятся в прямом родстве с королем Англии.

— Неужели король желает наделить своего сводного брата чрезмерным могуществом? — еле слышно спросила Маргарита.

— Да вы только посмотрите на нее, ваша милость, — мягко возразила я. — Она же совсем крошка, ей до замужества еще лет десять по крайней мере! И мать наверняка будет держать ее при себе. Так что вам вполне хватит времени народить с полдюжины детишек, прежде чем Эдмунд Тюдор действительно сделает ее своей женой и сумеет обрюхатить.

И мы обе взглянули в дальний конец зала, где стояла эта девочка, все еще недовольно встряхивая головкой, потому что ей не дали слова и все решили за нее. Королева рассмеялась.

— Ну что ж, надеюсь, вы правы. Да эта крошечная креветка попросту и не сумела бы родить королевского наследника!

Следующим вечером в тот спокойный час, когда королева была уже одета к обеду, а король и герцог Сомерсет еще не зашли за ней, чтобы вместе спуститься в зал, мы расположились у камина и слушали игру музыкантов, и я все ждала, когда Маргарита кивнет мне, предлагая подсесть к ней поближе. И только это произошло, как она сразу обронила весьма язвительным тоном:

— Если вы ищете возможность сообщить мне, что снова беременны, то можете не стараться: я и так это вижу.

Покраснев, я смущенно произнесла:

— Я уверена, что будет мальчик. Господь свидетель, я столько ем сейчас, что этого может требовать лишь будущий мужчина. Мне даже пояс пришлось расставить.

— Вы уже сказали Ричарду?

— Он сам догадался — еще до отъезда.

— Я попрошу герцога отпустить вашего супруга домой. Вы наверняка хотите в это время видеть его рядом, не так ли?

Я посмотрела на нее. Порой мне казалось, что эти почти ежегодные свидетельства моей невероятной плодовитости возбуждают в ней зависть; но на этот раз она улыбалась; она была явно рада за меня, и в ее лице я не заметила даже тени зависти.

— Конечно же, я этого хочу! Это было бы прекрасно! Но вот сможет ли герцог его отпустить?

— Я прикажу отпустить, — улыбнулась Маргарита. — Герцог утверждает, что ради меня готов на все. А это совсем маленькая просьба для того, кто обещал мне даже луну с неба.

— Я останусь при дворе до мая, — поделилась я своими планами. — А когда снова выйду из родильных покоев, присоединюсь к вам — наверное, уже во время вашей летней поездки по стране.

— Возможно, мы в этом году особенно далеко не поедем, — заметила она.

— Вот как? — удивилась я, не сразу поняв, на что она намекает.

— Возможно, мне тоже захочется провести лето в более спокойной обстановке.

И тут я наконец догадалась:

— О, Маргарет, неужели?

— А я-то считала, что вы обладаете даром провидения! — как-то хрипло рассмеялась она. — Однако же вот я, сижу перед вами и, по-моему… да нет, я почти не сомневаюсь…

Я стиснула ее руки.

— Мне тоже так кажется. Пожалуй, теперь я это вижу, нет, правда, вижу! — И впрямь было нечто особенное, новое в ее светящейся коже, в изгибах тела. — И давно?

— У меня уже два раза не было месячных, — ответила она. — Но я пока что никому не говорила. Как вы думаете, я беременна?

— А король перед Рождеством делил с вами ложе? Он сумел доставить вам удовольствие?

Она сидела, опустив глаза, но щеки у нее порозовели.

— Ах, Жакетта… я и не знала, что это может быть так!

— Иногда может, — весело подтвердила я.

По ее улыбке можно было прочесть, что она — после восьми лет брака — наконец-то познала то удовольствие, которое муж может доставить жене, если, конечно, хочет это сделать, если любит ее достаточно сильно и если она сама льнет к нему и страстно жаждет его ласк.

— Когда же я могу быть совершенно уверена? — уточнила она.

— Через месяц, — сказала я. — А сейчас мы обратимся к моей знакомой акушерке. Я полностью ей доверяю. Она побеседует с вами, посмотрит, какие есть признаки. Ну а через месяц, полагаю, вы сможете объявить об этом королю.

Она не хотела писать своей матери, пока не будет полностью уверена, и в итоге это превратилось в настоящую трагедию: пока она ждала появления очевидных признаков беременности, из Анжу прибыло известие о смерти ее матери, Изабеллы Лотарингской. Минуло уже восемь лет с тех пор, как Маргарита, простившись с матерью, уехала в Англию и вышла здесь замуж; к тому же они никогда не были особенно близки, но тем не менее это стало для королевы настоящим ударом. Я как-то наткнулась на нее в галерее — она горько плакала, и Эдмунд Бофор ласково сжимал ее руки, а она так повернулась к нему, словно больше всего ей хотелось уткнуться лицом в его широкое плечо и выплакать свое горе. Услышав мои шаги, они обернулись, но рук так и не разняли.

— Ее милость очень огорчена известиями из Анжу, — пояснил Бофор и подвел Маргариту ко мне. — Ступайте с Жакеттой, — нежно велел он ей. — Ступайте с ней, и пусть она приготовит вам какой-нибудь отвар, способный хоть немного утишить ваши душевные страдания. Смерть матери — всегда большое горе, особенно для молодой женщины, и как жаль, что вы так и не написали ей… — Он не договорил и, вложив руку королевы в мою руку, обратился ко мне: — У вас ведь найдется какое-нибудь успокоительное средство? Нельзя же, чтобы она все плакала и плакала без конца.

— У меня есть кое-какие хорошо известные целебные травы, — осторожно промолвила я. — Не угодно ли вам прилечь ненадолго, ваша милость?

— Да, я, пожалуй, прилягу, — согласилась Маргарита и позволила мне увести ее от герцога.

Я приготовила ей отвар, но она не сразу решилась его выпить.

— А это не повредит ребенку?

— Нет, — заверила я. — Это очень мягкое средство. Вам следует пить его каждое утро в течение недели. То, что вы так печалитесь, для ребенка гораздо вреднее; вам нужно постараться быть спокойной и веселой.

Она кивнула.

— Значит, теперь вы уверены? — тихо осведомилась я. — Повитуха так почти не сомневается.

— Да, я уверена, — подтвердила Маргарита. — И на следующей неделе непременно скажу королю — в те дни, когда у меня обычно бывают месячные.

Однако сама она королю так и не сказала. Странно, но она позвала его камергера и распорядилась:

— Вы должны передать королю одну важную новость.

В своем темно-синем утреннем платье она казалась мне на редкость мрачной; жаль, но смерть матери лишила ее той сияющей радости, которой светилось ее лицо в самом начале беременности. И все же, надеялась я, когда король узнает о беременности, они оба будут просто вне себя от счастья. Я решила, что сейчас она велит камергеру пригласить Генриха в ее покои, однако она продолжала:

— Пожалуйста, передайте королю мои наилучшие пожелания, а также то, что я жду ребенка.

Королевский камергер Ричард Танстол попросту остолбенел; он с таким изумлением уставился на нее, что мне было ясно: никто и никогда еще не обращался к нему с подобными поручениями. Он вопросительно посмотрел на меня, словно ожидая уточнений, однако я ничем не могла ему помочь и лишь слегка пожала плечами, как бы говоря, что лучше ему повиноваться и выполнить странную просьбу королевы.

Наконец он поклонился, вышел из комнаты и тихо закрыл за собой дверь. А Маргарита произнесла:

— Я, пожалуй, переоденусь — ведь король наверняка захочет меня навестить.

Мы поспешно сменили ее мрачное темно-синее платье на бледно-зеленое, особенно хорошо подходившее для весны. Служанка уже держала платье наготове, и Маргарите нужно было только шагнуть в него, но я успела заметить, что живот ее, прежде совершенно плоский, заметно округлился, и груди пополнели, налились под тонким льняным бельем. Я не смогла скрыть улыбки, наблюдая за ней.

Но зря мы надеялись, что в ее покои вот-вот ворвется восхищенный король, довольно улыбаясь и протягивая к ней руки. Мы прождали целый час — было слышно, как часовой выкликает время. Наконец за дверью раздались торопливые шаги, стража распахнула двери, мы вскочили, ожидая появления короля с сияющим от восторга мальчишеским лицом, однако в покоях королевы снова появился Ричард Танстол, дабы сообщить королеве слова ее супруга.

— Его милость приказал передать вам следующее: «Эта новость послужит наивысшим утешением и для нас, и для всех истинно преданных нам людей», — буквально процитировал он короля и нервно сглотнул, глядя на меня.

— И это все? — не удержалась я.

Он кивнул.

Королева непонимающе на него смотрела.

— Так король придет ко мне?

— Не думаю, ваша милость. — Камергер откашлялся. — Но он был так счастлив! Он даже наградил меня за то, что я принес ему столь радостное известие, — осмелился добавить он.

— А он навестит ее милость перед обедом? — допытывалась я.

— Он велел пригласить его личного ювелира и собирается заказать у него для королевы какое-то особое украшение, — уклонился от прямого ответа камергер.

— Но что он делает сейчас? — осведомилась Маргарита. — Прямо сейчас? Что он делал, когда вы уходили от него?

Ричард Танстол снова поклонился.

— Он отправился воздавать хвалу Господу в свою личную часовню. Наш король, как всегда, встал на молитву.

— Хорошо. — Лицо Маргариты было печальным. — Хорошо, вы свободны.

До вечера мы так и не увидели короля. Лишь перед самым обедом он заглянул навестить королеву, как и делал каждый день. Он в присутствии всех фрейлин поцеловал ей руку и обмолвился, что в высшей степени доволен полученным известием. Я невольно посмотрела по сторонам: судя по всему, фрейлины, находившиеся в это время в комнате, были потрясены не меньше меня. После восьми лет бесплодного брака и мучительного ожидания эти двое наконец-то ухитрились зачать дитя, сделавшее их брак полноценным, а их трон — незыблемым, так почему же они ведут себя так, словно едва друг с другом знакомы?

Маргарита, впрочем, держалась по-королевски, не проявляя ни малейших признаков того, что ожидала от мужа большего восторга или хотя бы тепла. Она учтиво поклонилась Генриху, улыбнулась ему и произнесла:

— Я очень рада, что доставила вам удовольствие, и молю Бога, чтобы у нас родился сын. Ну а если нет, то прекрасная дочка, а сын будет следующим.

— Так или иначе, Господь, конечно же, благословит любое наше дитя, — ласково заметил король.

Он подал Маргарите руку и повел ее в обеденный зал, где заботливо усадил ее рядом с собой и принялся выбирать для нее самые лучшие куски мяса и самые мягкие ломти хлеба. А сидевший напротив них Эдмунд Бофор смотрел на них обоих и улыбался.

После обеда королева выразила желание пораньше уйти к себе, и весь двор поднялся, когда мы покидали обеденный зал. Но только Маргарита добралась до своих покоев, как тут же, оставив своих фрейлин и поманив меня за собой, прошла в спальню и закрыла за собой дверь.

— Снимите с меня головной убор, Жакетта, — велела она. — Я так устала от него, у меня даже голова болит.

Я развязала ленты, сняла с ее головки высокий конус и аккуратно отложила в сторону. Под него на голову привязывали еще и подушечку, помогавшую удерживать тяжелый убор в вертикальном положении. Я отвязала подушечку, распустила Маргарите косы, взяла щетку и стала с нежностью расчесывать густые пряди. Она даже глаза закрыла от наслаждения.

— Слава Богу, так гораздо легче, — вздохнула она. — Заплетите их совсем слабо, Жакетта, и пусть мне принесут стакан теплого эля.

Расчесав ее золотисто-рыжие волосы, я заплела их в свободную косу, потом помогла Маргарите снять оба платья, верхнее и нижнее, и она, накинув свой льняной пеньюар, забралась на высокую кровать; среди этих тяжелых богатых занавесей и толстых одеял она выглядела совсем ребенком, и я с тревогой сказала:

— Теперь вам надо быть особенно осторожной. Вам нужно чаще отдыхать. Все станут о вас заботиться, а вы постарайтесь просто отдыхать и ни о чем не думать.

— Интересно, кто у меня родится, — лениво промолвила она. — Вы как считаете, это будет мальчик?

— Хотите, чтобы я взяла карты? — спросила я, готовая на все, лишь бы ее ублажить.

Она отвернулась и, к моему удивлению, ответила:

— Нет. И даже думать не смейте о том, кто у меня родится, Жакетта!

Я рассмеялась.

— Но я просто обязана думать об этом! Это же ваш первый ребенок. Если это мальчик, то он станет следующим королем Англии. Для меня большая честь — думать и заботиться о нашем будущем короле. Да я бы и так непременно думала о нем — хотя бы из любви к вам.

Она нежно коснулась пальцем моих губ, словно требуя замолчать, и заявила:

— В таком случае не думайте о нем слишком много.

— Слишком много?

— Во всяком случае, думая о нем, ни в коем случае не прибегайте к вашему дару пророчества, — пояснила она. — Пусть малыш расцветает незаметно, как цветок.

На мгновение мне показалось, что она просто опасается какой-нибудь ерунды — старинных суеверий, деревенского колдовства, сглаза или недоброго слова.

— Надеюсь, вы не считаете, что я способна причинить ему какой-либо вред? Ведь если я буду просто думать о нем, это не нанесет ему…

— Ох, нет! — Она тряхнула своей золотистой головкой. — Нет, дорогая Жакетта, что вы! Я ни в коем случае так не считаю. Просто дело в том… Просто я бы не хотела, чтобы вы знали все… не надо вам все знать! Некоторые вещи являются очень личными, интимными… — Она вдруг покраснела и отвернулась от меня. — Нет, вам не стоит все знать.

По-моему, я догадалась. Неизвестно, к каким уловкам ей пришлось прибегнуть, вызывая интерес к себе у такого холодного супруга. Неизвестно, какой соблазнительницей ей пришлось стать, заставляя его бросить молитву, подняться с колен и лечь с нею в постель. Может, она даже решилась подражать грязным уличным шлюхам и теперь стыдится самой себя?

— Что бы вы ни сделали, зачиная ребенка, оно того стоило, — решительно произнесла я. — Вы должны были зачать дитя, а если это будет сын, так тем лучше. Не думайте о себе плохо, Маргарет, а я так вообще ни о чем таком и помышлять не стану.

Она подняла глаза.

— По-вашему, действительно любые мои действия не будут считаться греховными, если благодаря им у Англии появится наследник престола?

— Если вы и совершили грех, то это был грех во имя любви, — ответила я. — И он никому никакого вреда не причинил. А в таком случае каждый грех простителен.

— И мне не нужно в нем исповедаться?

И я вспомнила епископа Айскау, который внушил молодому королю, что ему ни в коем случае нельзя делить ложе с молодой женой в течение первой недели, ведь тогда молодые супруги познают грех плотской страсти.

— Вам ни в чем не нужно исповедаться, если это было сделано ради зачатия долгожданного ребенка. Сделать это было необходимо; и вы сделали это во имя любви. Мужчины таких вещей не понимают. А уж священники тем более.

Она слегка вздохнула.

— Хорошо. Но вы все-таки не думайте больше об этом.

Я взмахнула рукой, словно опуская на лицо вуаль.

— Да не стану я думать! Клянусь, у меня в голове уже не осталось ни одной мысли!

Маргарита засмеялась.

— Я понимаю, что говорю глупости: как это вы можете вообще перестать думать? Но я знаю: порой вы действительно способны предвидеть будущее. Обещайте мне, что не будете пытаться узнать судьбу этого ребенка, хорошо? Пусть он будет как дикий цветок, который просто растет, и мы любуемся им, не ведая, ни кто его посадил, ни откуда он тут появился.

— Сын Маргариты-маргаритки, — обронила я. — Пусть он окажется тем самым цветком, который мы всегда с радостью встречаем каждую весну, ведь он-то и означает ее настоящий приход.

— Да! — подхватила она. — Просто дикий цветок, невесть откуда взявшийся!

Графтон, Нортгемптоншир, лето 1453 года

Я сдержала слово, данное королеве, и не стала разгадывать загадку этого столь надолго отложенного зачатия; она тоже сдержала данное мне слово и поговорила с герцогом Сомерсетом, который и позволил моему мужу вернуться домой как раз ко времени моих родов. У нас родился мальчик, и мы назвали его Лионель. Моя дочь Элизабет, теперь замужняя дама, приехала помочь мне во время моего «тюремного заключения»; действовала она весьма серьезно и умело и очень мне помогла; я обратила внимание, что она то и дело наклоняется над колыбелькой и воркует, не в силах оторваться от новорожденного.

— У тебя тоже скоро такой будет, — пообещала я ей.

— Очень на это надеюсь. Он такой замечательный, такой красивый.

— И это чистая правда, — согласилась я с тихой гордостью. — Еще один прекрасный сын Дома Риверсов.

Как только я достаточно окрепла и вернулась ко двору, королева прислала мне письмо, в котором просила меня незамедлительно присоединиться к ним, поскольку они в очередной раз путешествуют по стране. Ричарду же пришлось вновь ехать в Кале. Мне было мучительно больно опять расставаться с ним, и я молила:

— Позволь мне навестить тебя в Кале. Я не могу без тебя!

— Хорошо, приезжай, — кивнул он. — Но только через месяц. И младших детей с собой возьми — мне ведь тоже невмоготу без тебя и без них.

Он поцеловал меня в губы, поцеловал мои руки, вскочил на коня и умчался.

Дворец Кларендон, Уилтшир, лето 1453 года

Двор веселился, колеся по западным графствам и выискивая предателей и возмутителей черни. Маршрут выбрал сам герцог Сомерсет. По его мнению, люди уже понемногу начинали понимать, что нельзя дурно отзываться о своем короле, что их требования никогда не будут выполнены, а также — и это самое главное — что герцогу Ричарду Йоркскому никогда не видать королевской короны. Так что вступать с ним в сговор или взывать к его помощи — это пустая трата времени.

Эдмунд Бофор в то лето был особенно близок к королю и давил на него, чтобы тот проявлял все больше суровости, даже жестокости во время суда и при оглашении приговора. Он укреплял душу короля, аплодируя его решениям, и вдохновлял на открытые выступления перед народом. Герцог также сопровождал короля в часовню и в покои королевы перед обедом; там они обычно какое-то время сидели втроем и беседовали, и Бофор всячески забавлял их своими рассказами о том, как прошел день, порой передразнивая или даже высмеивая тех невежественных людей, с которыми ему довелось встречаться.

В своем нынешнем положении королева, естественно, не могла скакать верхом, и герцог Сомерсет распорядился обучить пару отличных мулов, которые теперь и несли ее портшез. Сам он обычно ехал рядом с нею, натягивая поводья и заставляя своего огромного жеребца замедлять ход и идти вровень с мулами. Он внимательно следил, не проявит ли королева хотя бы малейшего признака усталости, и почти каждый день советовался со мной, желая удостовериться, что я вполне довольна состоянием ее здоровья, ее диетой и физической нагрузкой в виде прогулок. И каждый день мне приходилось убеждать его в том, что Маргарита совершенно здорова, что ребенок благополучно растет у нее в животе и, скорее всего, родится крупным и сильным.

Почти каждый день Бофор приносил ей какой-нибудь маленький подарочек: букетик цветов, стихотворение, котенка — или приводил забавного мальчонку, чтобы тот станцевал и развлек ее. Король, королева и герцог путешествовали по зеленым дорогам Дорсета в полном согласии, и когда бы королева ни собралась покинуть свой портшез, рука герцога неизменно тянулась к ней, поддерживая ее, на его крепкое плечо она всегда в случае чего могла опереться.

Прежде я видела в Бофоре чаровника, обольстителя, негодника, однако теперь в нем проявились и куда лучшие черты, например, огромная нежность. Он обращался с Маргаритой так, словно хотел бы избавить ее от любой, даже малейшей неприятности или просто усталости, словно готов был даже свою жизнь отдать, лишь бы она была счастлива. Королю он служил как самый преданный друг, а ей — как истинный рыцарь. А больше я ничего замечать не желала; не позволяла себе больше ничего замечать.

В августе мы добрались до Уилтшира и остановились в старом королевском дворце Кларендоне, расположенном среди богатых заливных лугов близ Солсбери. Мне очень нравились эти меловые срединные равнины и широкие заливные луга. В погоне за оленем можно было часами скакать по лесам и долам, взлетать по склону высоких холмов, мчаться по ровному полю со скошенной травой. Порой, когда мы делали привал на вершине одного из холмов, чтобы перекусить, перед нами расстилался чудесный вид в пол-Англии. Дворец располагался среди цветущих заливных лугов, которые во время паводка почти на полгода превращались в озера, но в середине лета просыхали — положение спасала сеть чистейших ручьев, прудов и речек. Герцог Сомерсет водил королеву удить рыбу и клялся, что они непременно поймают на обед лосося; однако большую часть дня Маргарита отдыхала в тени, а он забрасывал леску и давал ей удилище — подержать. Стрекозы плясали над цветками калужниц; ласточки летали низко над водой, касаясь клювиками собственных отражений.

Мы возвращались домой уже к вечеру, когда облака на горизонте напоминали извивающиеся волшебные ленты персикового и лимонного цветов.

— Завтра снова будет чудесный денек, — предположил герцог.

— А послезавтра? — проворковала Маргарита.

— Почему бы и нет? Почему бы каждому дню вашей жизни не быть чудесным?

— Вы меня совсем избалуете, — засмеялась она.

— Я с удовольствием вас избаловал бы, — ласково вымолвил он. — И я бы действительно хотел сделать чудесным каждый день вашей жизни.

Опершись о его руку, она поднялась по каменным ступеням на высокое крыльцо охотничьего домика, и герцог обратился к дворецкому:

— А где его милость король?

— В часовне, ваша милость, — сообщил тот. — Со своим духовником.

— В таком случае я сам зайду за вами, — предложил Эдмунд Бофор королеве. — Угодно ли вам, чтобы я перед обедом составил вам компанию?

— Да, конечно, — согласилась она.

Фрейлины, как всегда, болтали, устроившись на стульях и оконных сиденьях, а королева и герцог, усевшись рядышком на одном из широких подоконников, о чем-то тихо беседовали, низко склонившись друг к другу. Вдруг в дверь охотничьего домика постучали, она резко распахнулась, и на пороге появился гонец из Франции, весь покрытый дорожной пылью. Лицо его было столь мрачно, что все сразу поняли: он принес дурные вести.