Такая мягкая перина

Изольда была членом коллектива под названием «Уличные мертвецы», отдававшего дань памяти про́клятым тротуара, умершим от голода, от одиночества, от болезней. Очередная церемония проходила на паперти Бобура. Был поставлен шатер, а перед ним растянуты четыре больших полотнища с прикрепленными к ним белыми масками, рядами по десять штук. Вокруг зажгли свечи, на маски повесили кресты, чтобы подчеркнуть, что хоронят безликих и безголосых. Изольду пригласили перечислить покойных поименно:

– Джеймс, замерз в подземном переходе Муэт; Дени, скончался в реанимации больницы Отель‑Дье; Жанетта, умерла от передозировки под Аустерлицским мостом…

Едва слышным голосом она напомнила, что за последний год триста тридцать три человека угасли на улице, пали на полях сражений с нищетой и равнодушием. Многие зрители достали носовые платки. Потом хор бомжей под аккомпанемент скрипки и аккордеона затянул песню Брассанса «Тебе, овернец», и даже фальшивые ноты не могли испортить красоту мелодии. Дирижировал ими здоровяк с «конским хвостом», длиннющими усами и изборожденным шрамами лицом. У Антонена перехватило горло, к глазам подступили слезы. Да, за внешней невозмутимостью он был по‑глупому впечатлителен. Он плакал, слушая военные марши 14 июля, плакал, когда его отец напевал «Интернационал» или «Аванти пополо», гимн итальянского рабочего движения, плакал в кино, в театре.

Изольда, уже овладевшая собой, смотрела на него сурово. Она не одобряла излишней чувствительности. При всей своей самоотверженности сама она была сдержанна: служила людям, но не раскрывалась им, совершая необходимые действия, независимо от личного отношения. Ее великодушие существовало отдельно от нее, быть может, это была самозащита, способ не поддаться отчаянию. Пожимая руки хористам, Антонен с изумлением увидел перед собой пьянчугу, которого он забил ногами полтора года назад на бульваре Малерб, у парка Монсо.

Ошибки быть не могло, это был он, и даже в лучшей форме. Антонен узнал бы его из тысячи.

Стало быть, он не умер!

И теперь, живехонький, распевал гимны на траурной церемонии.

Даже этого он упустил!

Это был плевок в лицо.

От такого конфуза все волнение как рукой сняло. На карту была поставлена его честь.

И он выбрал воскресный вечер, когда город закрывает ставни и рано ложится спать. Изольда дала ему выходной, он работал на износ и заслужил немного свободного времени. Около шести часов стемнело, погода стала мягче, дул западный ветер. Сыпал мелкий дождик, прогнавший последних прохожих и затуманивший свет фонарей. Около девяти Антонен сел в метро на линии 8, вышел на «Порт‑Доре» и потрусил к логову Фредерика под кольцевой дорогой. Надо было двигаться, чтобы дойти до конца, – логическим завершением гонки станет убийство. Вдали виднелись темные силуэты аттракционов Тронной ярмарки с крошечными точками сигнальных огоньков. Он поспешал, торопясь убить, в сыром холоде парижской зимы, по пустынным улицам. Его била дрожь, но он был полон решимости выполнить свой долг. Он надвинул на лицо капюшон, как бандиты в кино, и почувствовал себя другим человеком, больше, сильнее. В области насилия на ком клобук, тот и монах. Чтобы добраться до логова Фредо, надо было вскарабкаться на бетонную насыпь, блестевшую от дождя. Лесенка была убрана, но Антонен, в ботинках на рифленой подошве, в два счета залез наверх. Фредо спал на тюфяке, закутавшись в грязный спальник. Под мостом царила непроглядная тьма, но Антонен включил фонарик. Тамилы тоже спали, со своего места увидеть его они не могли. Над их головами вибрировали под тяжестью машин и грузовиков металлические балки. Из опрокинутой пластиковой бутылки вытекали остатки бормотухи, которая, гадко воняя, подсыхала, точно запекшаяся кровь. Фредо напился, значит, будет легче. Он спал на левом боку, фурункул у правого глаза налился лиловым и походил на светящийся сталактит.

Бедняга Фредо, он ему нравился, они могли бы стать товарищами по несчастью. Антонен погладил его волосы, чуть было не поцеловал. Он избавит его от бремени жизни. Достав из кармана найденный на стройке тонкий электрический провод, он осторожно, как отец, обматывающий шарфом шею своего ребенка, просунул его под затылок друга. Итак, после месяцев приготовлений он наконец‑то сделает это. Трудно только в первый раз.

Прощай, товарищ, ты заслуживал лучшей участи.

И тут едва слышный шепот донесся из спального мешка:

– Давай, старина, прикончи меня…

Антонен вздрогнул как громом пораженный. Он прислушался, уверенный, что ему померещилось.

– Я уж давно тебя жду…

От изумления он упал навзничь. А тихий голос продолжал:

– Я сразу понял, чего ты сюда таскался, почему мне помогал. Я догадался, только не знал когда. Каждый вечер я ждал, что ты придешь.

Из спальника показалась всклокоченная голова Фредерика.

– Знаешь, что хуже всего на улице? Презрение прохожих. И у тебя оно самое: твоя фальшивая доброта. Ты не первый вьешься вокруг нас. Сними капюшон, смешно на тебя смотреть.

Фредерик щелкнул зажигалкой: голова его была наклонена набок, провод еще обвивал шею, точно позорный ошейник. Губы растянулись в смущенной улыбке.

– Мы ведь немногого стоим…

Он покачал головой.

– Я могу притвориться, будто сплю, если тебе станет легче.

– Нет, только не это.

– Тебе неприятно, если глаза у меня будут открыты?

– Ты не понял, я не хотел ничего плохого…

Фредерик сощурился, разочарованный ложью.

– Ну конечно…

Его скептический взгляд доконал Антонена. Он вскочил и, даже не подобрав провод, бросился бежать. Поскользнулся на насыпи, усугубив позор, и скрылся, пряча во тьме свой стыд. До рассвета он бродил по улицам сам не свой. В третий раз за этот год высшая сила помешала его призванию. Он вернулся домой в шесть утра, встретив пьяных гуляк, вывалившихся из ночного клуба, рухнул на кровать и проспал до четырех пополудни. Рабочий день пропал, он боялся гнева Изольды. Он позвонил, сослался на приступ гастроэнтерита; она назвала его безответственным и пригрозила выставить, если он еще хоть раз прогуляет, не предупредив. Не мог же он ей объяснить: «Понимаете, мадам де Отлюс, я хотел задушить бомжа и сдрейфил. У меня из‑за этого депрессия!»

Ближе к семи им овладела безумная идея. Он загладит вчерашний промах, закончит начатое. Он так загорелся, что даже не прихватил никакого оружия. Ему не терпелось вернуться туда как можно скорее. И вот он пришел, во второй раз за неполные сутки, к мосту с наступлением темноты, молясь, чтобы Фредерик был пьян и уже спал. Но логово оказалось пустым. Бродяга ушел в загул. На этот раз, клялся себе Антонен, он не дрогнет, не купится на его треп, не спасует перед глазами жареного мерлана – он задушит его голыми руками. Он ждал, нетерпеливо потирая руки. Он должен это сделать, сегодня, сейчас. От возбуждения Антонена бил озноб. Он зевнул и машинально забрался в спальный мешок Фредерика. Неодолимая усталость вдруг навалилась на него, и он уснул. А когда проснулся, как от толчка, бродяга сидел рядом и курил; стояла непроглядная тьма, и он видел только тлеющий кончик сигареты. Фредо ухмыльнулся, увидев, как Антонен приподнялся на локте.

– А ты упрямый, парень, своего не упустишь!

Хуже того: Фредо протянул ему электрический провод, который он забыл вчера.

– Валяй, старина, не дрейфь на этот раз.

– Но почему?

– Ты за дурака меня держишь? Да я сам тебе морду расквашу, если будешь тянуть резину. Давай же, черт тебя дери! Мы ведь правда мразь, все равно что тараканы. Ну же, хоп – и раздавил…

Антонен не счел нужным ответить и бессильно откинулся назад. Ему было тепло под этой периной, от которой шел крепкий дух, затхлый, но, в общем, приятный. Окутанный им, как блаженством, угревшись, он снова заснул. Проснулся он только утром. Фредо дремал рядом с ним прямо на земле, укрытый старыми одеялами. С пустой гудящей головой Антонен ушел в «Дом ангелов». Изольда метнула на него гневный взгляд, подозрительно обнюхала, указала на неподобающий наряд и развязанные шнурки. Но ему было плевать. К вечеру его накрыл ледяной ужас. Фредо донесет на него мадам де Отлюс, и она его выгонит. Его убийственные поползновения станут всем известны. Но через два дня Фредо явился как ни в чем не бывало. Он только шепнул ему в коридоре:

– Ну что ты телишься? Нервишки у тебя ни к черту, парень…

Изольда, проходившая мимо с упаковками минеральной воды, услышала последние слова, остановилась и пожелала узнать, что происходит. Фредерик вспыхнул, точно мальчишка, застигнутый за курением.

– Спросите лучше у него, м’дам.

– Антонен, ты что‑то от меня скрываешь?

– Ничего, дурацкое пари…

– Какое?

– Так, глупость.

– Объяснись! Ты же знаешь, что наши отношения с теми, кому мы оказываем гостеприимство, должны быть прозрачными.

– Ничего такого, Изольда, правда, уверяю вас.

Он не знал, что сказать, как вывернуться. Ничего не шло на ум.

– Говори сейчас же!

Антонен сглотнул слюну: надо было признаться в несуществующей вине, чтобы скрыть подлинное преступление. Он наспех сымпровизировал:

– Мы с Фредо поспорили, кто выпьет литр залпом. Я не одолел и половины, меня вывернуло.

– Да нет, м’дам, неправда, врет он.

– Да, на самом деле два литра.

Он держался за свою неуклюжую ложь, предпочитая ее невозможной правде.

Изольда, побледнев, поставила бутылки на стул.

– Ты что, с ума сошел? Я поручаю тебе следить за душевным здоровьем неустойчивых людей, а ты с ними напиваешься? Ты, между прочим, не доброволец, ты на жалованье, а это означает большую ответственность. То, что ты сделал, преступно, Антонен. Ты воспользовался слабостью обездоленного, чтобы усугубить его зависимость…

Уже удаляясь по коридору, она вдруг развернулась.

– …и вдобавок ты проиграл пари!

После этого все завертелось очень быстро.

Антонен страдал вдвойне: он провалил свой план и лишился уважения мадам де Отлюс. Атмосфера в «Доме ангелов» стала невыносимой. Злобная кампания в прессе, начатая по ту сторону Атлантики и подхваченная французскими СМИ, предъявила Изольде серьезные обвинения: она‑де была любовницей многих вождей в Либерии и Сьерра‑Леоне во время гражданской войны. Разоблачения, имевшие место на процессе Чарльза Тейлора в Международном уголовном суде в Гааге, а также записи, найденные в бумагах Кристофера Хитченса после его смерти, 15 декабря 2011 года (он продолжал потихоньку собирать о ней сведения), действительно указывали на ее тесные связи с большинством кровавых лидеров той поры. Днем она ухаживала за жертвами, а ночью спала с палачами, покрытыми ритуальными шрамами – великолепными корсарами в банданах, обвешанных амулетами. Она не брала взяток, не прикасалась к окровавленным бриллиантам, как манекенщица Наоми Кемпбелл, однако Богоматерь Трущоб оказалась той еще авантюристкой. Она, в частности, была любовницей Фоде Санко, основателя Единого революционного фронта Сьерра‑Леоне и одного из самых беспощадных истязателей. Да, та, кого принимали Папа Римский, Великий раввин Израиля и Патриарх Всея Руси, чье имя регулярно упоминалось Нобелевским комитетом, водила странные знакомства. Ее соперники из «Врачей без границ», «Эммауса», «Социальной помощи» упивались этими гадкими слухами, радуясь, что могут сбить с нее спесь. Но Изольда и эту клевету сумела обернуть себе на пользу. Вместо того чтобы отрицать, она все признала. Да, она уступала этим убийцам, но по принуждению и чтобы спасти от расправы мирных жителей. Она дала интервью в теленовостях на канале TF1, у Клер Шазаль, которое заметили и пустили в эфир почти повсюду.

– Представьте себе, вы женщина, белая, одна в джунглях, кругом бушует гражданская война, вам двадцать лет. Нет ни прав, ни закона, царит лишь грубая сила. Является группа боевиков, они пьяны, обкурены, вооружены до зубов. Сделка проста: или вы уступите, или они отрежут руки женщинам и детям. «Short sleeve, long sleeve», как гласил лозунг той поры, короткий рукав, длинный рукав. О себе вы не думаете – вы говорите «да», надеясь, что они не нарушат сделку и не убьют вас потом. В дальнейшем условием каждой моей связи было спасение семьи или деревни. Я даже умолила их пользоваться презервативами. Это было пари. Эти мужчины с руками по локоть в крови ни разу не обманули меня. Мне повезло. Вы хотите меня заклеймить – но выслушайте сначала мою версию.

За пятнадцать минут она повернула общественное мнение в свою пользу и спасла репутацию; ее кандидатура на Нобелевскую премию была подтверждена. Феминистские группировки мобилизовались в ее защиту. В странах христианской культуры никого так не любят, как раскаявшихся грешниц.

Тем временем у нее появилось новое увлечение – некая Фарида Абделиза, очаровательная скрипачка из консерватории, марокканка по происхождению, которая приходила через день по вечерам «приобщиться к гуманитарной помощи». Она проводила ночи напролет с белокурой дивой и играла ей классические арабские мелодии. Все в доме судачили о прихотях Изольды, ее гинекей[13]гудел. Вчерашние фавориты строили планы, как вернуть ее милость и устранить непрошеную гостью. Разжалованный Антонен делил свою печаль с Бетти, которая бродила по коридорам, еще толще и белее прежнего, и однажды, дойдя до края, даже предложила ему с ней переспать. Они провели ночь в одной постели, не касаясь друг друга. Постояльцы же напевали вполголоса подходящие к случаю непристойные песенки. Антонен все еще с трепетом поджидал Фредерика, находя в этом какое‑то извращенное утешение. Он не так боялся разоблачения, как осмеяния.

Катастрофа разразилась быстрее, чем можно было ожидать, в начале апреля. Изольда по просьбам «гостей» согласилась установить в пустовавшей комнате мини‑футбол, но лязг и возбуждение от игры ударяли в их слабые головы, и они швыряли друг в друга мячами. День клонился к вечеру, тяжелый день, семьдесят приборов за обедом, много больных в медпункте и даже одна госпитализация в Бобиньи с синдромом Корсакова и началом гангрены. Психологиня не пришла – слегла с гриппом. Приемная доктора Лежена была набита битком. Пациенты недовольно ворчали, им осточертело ждать, над ними издеваются, мать вашу, напряжение росло. Большинство не сидели, а полулежали на стульях, некоторые сползали на пол, смеша до колик остальных. Это был класс старых подростков, всегда готовых сорвать урок. Была тут и Мария Каллас с сильным кашлем, замотанная в шарф, осунувшаяся. Она сидела, болтая ногами, под взглядами окружающих зомби. Около половины седьмого совсем стемнело, тяжелые тучи обложили небо, и тут перегорели две лампочки, что вызвало настоящий переполох. В темноте раздались крик и визг. Только узкая полоска света из‑под двери кабинета освещала приемную. Пока Бетти позвала Антонена, пока тот сходил за новыми лампочками, два собутыльника, напуганные темнотой, успели подраться, почти в замедленном темпе, настолько оба были пьяны. Тот, что посильнее, схватил другого за волосы и бил головой об пол вязкими, как при съемке рапидом, движениями. Остальные подбадривали его, топая ногами. Только Мария Каллас пронзительно кричала. Миротворец Камель отпросился на вечер с острой болью к дантисту.

Увидев двух сцепившихся бомжей, Антонен кинулся на них. Не сознавая своей физической силы, он разнял их одной рукой. Но вместо того чтобы остановиться и силой усадить обоих на стулья, он, не сдержавшись, ударил того, кто одерживал верх, известного в своей среде негодяя, бывшего тряпичника, этакого оплывшего Геркулеса. За первой оплеухой последовала вторая, потом третья, с каждым разом все сильнее. От каждого удара Антонен чувствовал себя лучше, адреналин в нем взыграл, тем более что противник не давал отпора, молотя кулаками пустоту. Он бил по беззубому рту с радостью, чувствуя, как вылетают оставшиеся пеньки, точно брошенные в стакан игральные кости. Впервые он поднял руку на подонка – и уж этого‑то готов был прикончить. «Убей его, убей его!» – разорялись больные в приемной. В темноте было едва видно – но достаточно, чтобы следить за матчем. Одновременно распахнулись две двери – кабинета врача и Изольды; оба кинулись останавливать Антонена. Драка была в разгаре, и болельщики тоже вошли в раж. На помощь подоспели Бастьен, Бетти и даже Алиса, вооруженная чугунной сковородкой, – только тогда удалось навести порядок, раздав несколько затрещин, угомонить начинающих бунтовщиков и увести Марию Каллас. Антонен кипел от ярости: будь здесь Фредо, он прикончил бы его в несколько секунд, с ликованием переломив шейные позвонки. Он непременно хотел добить своего «клиента» и, оттого что ему помешали, окончательно вышел из себя. Что‑то наконец освободилось в нем, он пересек грань. Изольда пыталась оттащить его за шиворот, и он обрушил весь свой гнев на нее. Эта порочная аристократка своим надменным видом его достала. Брызжа слюной от ярости, он с неподдельной радостью влепил ей две увесистые пощечины. От неожиданности она пошатнулась, но ухитрилась схватить его за пальцы, выкрутила их так, что он согнулся, и нанесла удар коленом в причинное место. Драться эта стерва умела. От второго удара, локтем под нос, он рухнул наземь. Его верхняя губа была разбита и кровоточила. Она достала из ящика шприц и вкатила ему успокоительный укол.

Через несколько минут общими усилиями его привязали к стулу в ее кабинете. Над верхней губой Изольды выступили капельки пота. Несмотря на отметины пальцев Антонена на щеках, ее кожа фарфоровой белизны стала мертвенно‑бледной. Она испугалась. Тяжело переводя дыхание, она обратилась к нему:

– Вы уволены, я в вас ошиблась. Убирайтесь немедленно, без выходного пособия. Я сообщу о вас всем. Никогда больше вы на пушечный выстрел не подойдете к бездомным. И чтобы духу вашего здесь не было. От вас один вред. Недопустимо до такой степени терять хладнокровие.

Она снова говорила ему «вы». Его развязали. Он собрал свои вещи в зеленоватый пакет из супермаркета «Монопри», взял чек на скромную сумму – последнее жалованье. Никто с ним не попрощался, даже Мария Каллас отвернулась и спряталась за ноги Изольды, когда он хотел ее поцеловать.