Сердце, полное помоев. Воздух вдруг стал словно разреженным

Воздух вдруг стал словно разреженным.

Антонен открыл другой Париж, скрытый под декором первого, – не город памятников и дворцов, но столицу опустившихся. Он дожил до тридцати лет, не осуществив ни одной своей мечты по той причине, что их у него не было. И вот в этой жизни, лишенной событий, в тоскливой рутине Провидение послало ему знак: сначала первый пьяница на бульваре Малерб, потом этот второй в метро. «Кто‑то» открыл ему глаза – что же хотели ему сказать?

Месяцем позже, в конце августа, ему было поручено показать новым покупателям ту самую квартиру у парка Монсо, которую он не сумел продать весной. На этот раз сделка не имела для него никакого значения, столько всего произошло с тех пор: Антонен едва пробежал глазами досье, пришел с опозданием и с тайной надеждой, что еще один отброс общества преградит им дорогу и выблюет кишки на тротуар. Клиенты, проживавшая в Нью‑Йорке чета французов, были заранее возбуждены, Антонену даже не понадобилось впадать в красноречие. Муж, финансист, то и дело отвечал на телефонные звонки, отдавая распоряжения на ломаном английском, жена переговаривалась с подругами: «какие планы, гениальный шопинг, маленькое кожаное платье от Версаче, совсем дешево». То была алчность вкупе с суетностью, любовь к спекуляции и горячка потребления. Но оба были достаточно умны, чтобы это понимать, и лучились таким благодушием, что им хотелось все простить. Через полчаса договор запродажи, предусматривающий десятипроцентную скидку, был подписан на краешке стола. Покупатели без конца распространялись о поэзии парижских крыш на фоне купола Пантеона и башен собора Парижской Богоматери. Они искали нюансов: после яркой синевы нью‑йоркского неба, резавшей глаз, парижская голубизна, бледная, молочная, переходящая в сероватую белизну. Мягкий климат после студеной зимы и знойного лета. Их воодушевление было заразительно, и Антонену подумалось, не приняли ли они чего‑то возбуждающего. В довершение всего они исполнили вальс без музыки посреди квартиры, и супруга уговорила Антонена станцевать с ней несколько па под аплодисменты мужа. Затем они чокнулись шампанским, которое доставил их шофер.

На улице Антонен, разочарованный слишком легкой победой, еще надеялся, что какой‑нибудь пьяный подонок облюет лаковые штиблеты его клиентов, и они пожалеют, что сунулись в это злачное место. Но ничего такого не случилось. Сделка была успешной и даже с барышом, потому что квартал за несколько месяцев успел подорожать. Агентству досталась существенная прибыль. На работе Антонену пришлось выпить еще шампанского и выслушать ядовитые комплименты коллег. Ариэль поднял хвалебный тост в его честь, превознося его лишь для того, чтобы унизить остальную команду. Он закончил свой панегирик следующими словами:

– Знаете, в чем проблема богачей? Они симпатичны. У них столько денег, что их хочется любить, в их обществе все чувствуют себя лучше…

Антонен получил, помимо комиссионных, премию в три тысячи евро. Он пригласил Монику в дорогой ресторан, чтобы отпраздновать событие и после ужина воздать ей должное. Она полнее ощущала наслаждение в сиянии успеха. На сей раз Капитан Крюк не смог испортить пир чувств и был, к его вящей досаде, без объяснений заперт в прихожей.

Но эти мелкие радости меркли для Антонена перед откровением последних недель. Он не держал зла на первого клошара за то, что тот пять месяцев назад сорвал ему сделку, но не мог ему простить, что он забыл границы приличий. Как забыл их и тот, другой, что облегчался в вагоне метро. Первый не уважал себя, потеряв тем самым право на уважение других. Он, конечно, не заслуживал смерти, и Антонен ел себя поедом, но хорошее наказание ему бы не помешало. Эти двое представляли собой симптом всеобщего упадка. Антонен открывал дно, как девственник обнаженную женщину: с изумлением. Он никогда прежде его не видел – и теперь видел только его. То был другой город, грязный и запаршивевший, далекий от припудренной и подкрашенной столицы, которую продавали туристам. Париж не был праздником – Париж был клоакой. Может быть, здесь и билось сердце мира, но сердце, полное помоев. У стен зданий кишмя кишели на картонках опустившиеся существа, распространяя вокруг испарения своих изнуренных тел. Люди спотыкались о них вечерами, путались в их спальных мешках. Кучкуясь в окружении шелудивых собак, они прозябали в постоянной брани, стычках, пьянстве. Они хватали друг друга за грудки из‑за любого пустяка, дрались насмерть, а потом впадали в прострацию до следующей вспышки ярости. У него на глазах его братья опускались до последнего предела и еще ниже. Как он мог так долго оставаться слепым?

Вот уже полвека Париж перестал быть народным городом. Реконструкция, начатая при Андре Мальро, изгнала беднейшие слои населения из центра, отданного на откуп среднему и высшему классам. Рабочие, ремесленники были вытеснены на периферию. Зато деклассированные элементы, отбросы общества хлынули в город просить у новых буржуа и богемы на прокорм. Народ уничтожили, заменив его народцем: так сосуществовали бок о бок зажиточность и крайняя нужда. Богатые выиграли, но за это приходилось платить постоянным зрелищем голодранцев, ночующих на асфальте и кормящихся из помоек. Нищета притаилась червоточиной в недрах изобилия. Это дошло до Антонена постепенно, и назад хода уже не было. Так он размышлял, когда некий нищий обосновался напротив агентства «Урбалюкс», перед церковью Сен‑Дени дю Сен‑Сакреман, на углу улиц Тюренн и Сен‑Клод. Это было здание в неоклассическом стиле, за решетчатой оградой, тяжелыми колоннами и широкими лестницами смахивающее на греческий храм. Клошар по имени Мариус приволок деревянный контейнер, ставший его домом. Он выложил его изнутри картонками, соломой, старыми одеялами. Мариус был согбенный, злобный и невероятно грязный. Он жил, развалясь в собственных нечистотах, как свинья, разбрасывал вокруг тряпье, всевозможный мусор, пластиковые бутылки с сомнительными жидкостями. Верующие, идя к мессе, опускали головы, отводили глаза, борясь с совсем не христианским желанием прогнать его взашей. Нищий любил задирать их, богохульствовал, называл священников педофилами. Стервец все рассчитал: возле церкви, в зажиточном квартале, он был кругом в выигрыше. Католики обеспечивают себе рай, подавая нищим, левые тоже. Надо было видеть лица буржуа, обнаруживших у своего порога грязное существо на куче отбросов. Они улыбались ему, потому что сторонник прогресса считает своим долгом быть терпимым к нищете, но надеялись, что мусоровоз увезет его как‑нибудь ночью с прочим мусором. Когда нищего с его странной постройкой увидел Ариэль Ван Хейфнис, он сморщил нос и пересек улицу, чтобы поговорить с ним.

– Добрый день, мсье, я работаю напротив, не нужно ли вам чего‑нибудь?

– Отвали, мудила, вид мне застишь.

– Поразительно, – сказал потом Ариэль, – этот человек спонтанно повторил слова Диогена Александру Македонскому: не заслоняй мне солнца. Вот настоящий философ, не то что фатоватые педанты, которые разглагольствуют по телевидению. Этот человек – просто клад. Его инсталляция заслуживает места в величайших музеях Франции. Да, да, правда, поразительная изобретательность. Он воссоздал первобытное жилище из подручных материалов. Это следует обдумать для улучшения нашего маркетинга.

Ариэль не отступался:

– Дорогой мой, вы служите примером: ваша скудная жизнь подчеркивает тщетность наших благ. Вы преподали нам всем урок!

– Иди ты на хер!

Ариэль разработал для своего агентства «линию бездомного» и собирался продавать «комплект выживания», чтобы можно было жить у себя дома на манер клошара, на картонках, без мебели, с жаровней посреди комнаты. Он был уверен, что богатые клиенты клюнут. Он назвал это «апартаменты Говарда Хьюза», по имени американского миллионера, который, умирая в заточении в своем поместье, кишел паразитами и не стриг ногти, волосы и бороду. Ариэль развивал Антонену теорию об американских homeless – бездомных и французских маргиналах: первый таскает за собой свою тележку, полную хлама, как шахтер вагонетку с углем. Это кающиеся от американской мечты: они загубили свою жизнь и расплачиваются за ошибки вечными скитаниями. Клошар по‑французски – дело иное, это шут при короле: он насмехается над суетой и деловитостью, показывая нам, как мы самодовольны и уязвимы. Он провокатор, в то время как его англосаксонский коллега – контрпример. Каждый день Ариэль навещал своего нового друга, приносил ему деньги, еду. Он оставил ему диктофон, на случай, если придет вдохновение, уверенный, что тот разродится великой доктриной анархии. Мариус сделал одну‑единственную запись следующего содержания:

– Отвянь от меня, да пошустри меню поразнообразнее, обрыдла уже твоя жрачка.

Диктофона Ариэль больше не видел и стал наведываться реже. Каждый раз, когда его жена или подруга заходили за ним вечером в агентство, бродяга поднимался и, делая неприличные жесты, орал:

– Не одолжишь мне свою цыпочку? Приперло! Спустить надо…

Ариэль, казалось, ничуть не обижался на эти выходки. Мариус, чтобы разжиться мелочью, валялся у банкоматов, выказывая елейную вежливость, что было верхом шантажа. Люди при виде его не могли сдержать тошноту. Деньги текли из банкомата рекой, а он, обездоленный, смиренно протягивал руку. Смирения хватало ненадолго, и уже через час он начинал задирать прохожих. Приходской священник, здоровенный остроносый верзила, с гордостью носивший сутану, явился в агентство посоветоваться с Ариэлем, как помочь «нашему брату в нужде». Формулировку эту можно было истолковать по‑разному. Будучи «под газом», как он говорил, Мариус бил пивные бутылки, рассыпая вокруг осколки, отчего было опасно там ходить, особенно детям в сандалиях и собакам, рисковавшим поранить лапы. По кварталу пошла петиция, прихожане теряли терпение. Вдобавок Мариус, вместо благодарности, дважды за неделю блевал у двери агентства, грязно ругаясь. Ариэль, однако, не стал окатывать его водой или звать полицию. Он выказывал полнейшую невозмутимость.

– Интересно, – говорил он, – что же этот бедолага пытается нам сказать? Каков месседж этой неудержимой рвоты?

– Знаете, – ответил однажды Антонен, – я могу перевести вам его месседж в двух словах: грубо говоря, он блюет на вас и не желает вашего сочувствия.

Это толкование охладило энтузиазм филантропа по случаю. Кюре еще несколько раз пытался выступить посредником, но тщетно. Капризы бродяги достали всех.

Закончились в одночасье горячие супы, равно как и попытки диалога о мудрости древних и пятидесятиевровые банкноты, засунутые за обшлаг драного свитера. Улица Тюренн стала границей, no man’s land, разделявшей две враждующие страны. Дальше события развивались странным образом. Одеяла клошара исчезли, как раз когда наступила осень. Картонки, которыми он укрывался, отправились на помойку. Через пару недель ранние холода победили его упорство: за ним приехала машина службы спасения и, сославшись на риск переохлаждения, невзирая на его вопли, увезла. Больше его не видели. Муниципальные службы убрали ящик, осталось только темное пятно на асфальте, которое с подозрением обнюхивали проходящие собаки. Антонен не знал, что возмущает его больше, – грязный Мариус или флюгер‑Ариэль, резко сменивший хобби. У него появился новый конек: он скупал на французских побережьях заброшенные маяки, принадлежащие морскому ведомству, и готовил проект «Робинзон» для меланхоликов и мизантропов. Он даже планировал семинары по саморазвитию на голых скалах под плеск волн. Теперь он проводил все уик‑энды в Конкарно, Дуарнене, Сен‑Жан‑Кап‑Ферра, где вел переговоры с властями.

Антонен же, напротив, продолжал кипеть гневом. Пираты скамейки, солдаты бутылки бесили его, рефрен попрошаек резал ему слух. Когда один из них у дверей булочной совал ему под нос свою кружку, он, скрипя зубами, шипел:

– Вставай и иди работать!

Жалкий аргумент, но ему становилось легче. На вопрос: «Не найдется пары евро?» – он отвечал:

– Найдется, конечно, но я оставлю их себе.

Его грубость не удивляла побирушек, они были недостаточно горды, чтобы ответить резкостью. Само их присутствие было оскорблением прогрессу, медицине: архитекторы, скульпторы, художники веками трудились, чтобы построить этот сказочный город, – а они разрушали его своей грязью. Антонен вполне отличал бедность от нищеты. Его семья не была богата, дед и бабка, матрасники из Юра, были выходцами из народа и гордились этим. Они уважали себя всегда и в любых обстоятельствах. А «цветам тротуара» как раз самоуважения и не хватало – это были нечистоты с человеческим лицом. Их присутствие было безобразно, позорно. В Париже ходят по фекалиям – собачьим и человечьим.

Антонену вспомнился один случай. Ему было десять лет, осенний вечер, станция скоростного метро «Дефанс», он с отцом, который держит его за руку. На перроне людно, в основном служащие, разъезжающиеся по домам после тяжелого дня. Высокий, хорошо одетый мужчина с атташе‑кейсом в руке стоял на краю платформы, у самой черты. Он вставал на цыпочки, тянул шею – ему не терпелось увидеть поезд. И вдруг какой‑то субъект вскочил с пластикового сиденья, кинулся на него и толкнул – как раз в ту минуту, когда поезд въехал на станцию. Мужчина потерял равновесие и упал, не успев даже вскрикнуть. Он не погиб, но ему отрезало левую ногу. В сорок четыре года. А напавший на него, деклассированный элемент, спокойно ушел, сделав свое черное дело, и его так и не нашли, несмотря на камеры слежения. Тихая, почти незаметная драма. И еще одно Антонен запомнил благодаря этому эпизоду: жизнь можно отнять в одну секунду, одним простым движением.