У каждого должен быть свой дом

Раиса была, как сказала бы тетушка Софа, «стганной девочкой». Действительно странной, даже по меркам нашего Дома. Она пришла сюда три месяца назад, а теперь уходила.

Про всех, кто появляется в Доме, мы всегда говорим «пришел», а не «переехал». Пришел – и всё тут. Разве можно в наш Дом переехать?

Честно говоря, я не до конца понимаю, как они находят Дом без номера. У меня есть подозрение, что на самом деле Дом сам их отыскивает. Только не просите меня объяснить, что он для этого делает: даже если бы я знал, всё равно не стал бы говорить. Это его, Дома, личный секрет, понимаете?

Главное, что те, кому это надо, находят сюда дорогу, вселяются в свободные квартиры (а такие есть всегда, уж об этом мы с Домом позаботились!) и живут. Живут подолгу, многие даже всю жизнь.

Но иногда – очень редко – они уходят.

– Раиска, а куда ты? – Мими забралась с ногами в кресло.

Я вздохнула:

– Ты же знаешь, Мими, у каждого должен быть свой дом. Он может быть чьим‑то еще, но человек должен с уверенностью про него сказать: «Это мой дом!» Так вот, я его нашла. Уже по‑настоящему мой.

– Значит, все‑таки уезжаешь? – вздохнула тетушка Софа.

– Простите. У вас тут хорошо. Даже слишком. Или по‑другому хорошо. А мне нужно, чтобы по‑моему хорошо было.

– Расскажи!

Я кивнула и села на диван.

* * *

Этот дом пугал меня с детства. Знаете, такие дома есть почти в каждом городе: мрачные, разрушающиеся, пустые и так далее.

Частенько около него можно увидеть одну и ту же картинку: стайка детей жмется у калитки и подначивает друг друга войти внутрь. И вот находится один, который проспорил кому‑то что‑то и теперь не может отказаться, показать свой страх – и должен пройти до конца. Испуганный донельзя ребенок медленно открывает калитку (само собой, она громко скрипит), делает несколько несмелых шагов по тропинке к дому и уже добирается до крыльца, когда обязательно – подчеркиваю: обязательно! – что‑то его спугивает, и он бежит вместе с визжащими от страха и удовольствия друзьями.

Такой дом не любит гостей. Он терпит, пока дети толпятся у его калитки, наблюдает, как дрожащий от ужаса и собственной храбрости ребенок идет по тропинке, и в последний момент с грохотом распахивает дверь. Или опускает деревянную ставню. Можно, конечно, еще поскрипеть ступенями или спугнуть стаю ворон с крыши, но обычно хватает и двери, чтобы детская стайка с воплями сорвалась с места.

Так было и со мной. Я подошла к дому, поднялась на ступеньку, и та ответила мне довольно мелодичным скрипом. Прежде чем протянуть руку к поцарапанной ручке двери, я обернулась. Мои друзья спорили, войду я или нет. Они так увлеклись, что не заметили человека, стоявшего позади них. Я тогда смутно запомнила его – только взгляд карих глаз и легкая полуулыбка, которой он подбадривал меня, сохранились в памяти. В тот момент я отчетливо почувствовала запах сырой земли и поежилась: для меня он не самый приятный на свете. Моя тетя фанатично предана своему саду и часто заставляет меня рыхлить землю и выпалывать сорняки.

А всё, что произошло потом, я помню так отчетливо, словно оно случилось только что. Я поворачиваюсь к двери, касаюсь ручки, и внезапно все звуки пропадают. Я не слышу грохота проваливающегося подо мною крыльца, не чувствую боли оцарапанных коленей и рук. Я занята более важным делом – тону. Ледяная вода обжигает кожу. Очень хочется сделать вдох. Я не понимаю, что происходит, я ничего не вижу в этой темноте и все‑таки делаю вдох, после чего вода, хлынув в легкие, обжигает их и я теряю сознание – скорее от страха, чем от боли.

Потом оказалось, что под высоким крыльцом старого дома откуда‑то взялась яма с водой. Доски прогнили, и я провалилась. Яма неглубокая, но много ли надо ребенку, чтобы утонуть? Да еще и с такого перепугу?

Меня вытащили. Потом вокруг дома поставили забор; правда, для любопытной малышни он всё равно не помеха. Я вышла из больницы, и всё пошло своим чередом. И если вы думаете, что с тех пор я боюсь воды, старых домов, высоких молодых людей с карими глазами или не выношу запах сырой земли, то вы ошибаетесь. Дети быстро забывают страшные истории, которые приключились с ними на самом деле, а не в их воображении.

И вот недавно я поехала в тот самый город – проведать могилу тети.

– Тебя не было много лет, – раздался голос за моей спиной.

Обернувшись, я столкнулась взглядом со смутно знакомым человеком.

– Ты – Раиса. Из‑за тебя тогда дом закрыли.

Вот так и сказал. Не «ты тогда чуть не погибла в старом доме» или «давно не виделись, как ты?», а вот так – просто и немного обвиняюще: «Из‑за тебя тогда дом закрыли». Вежливость явно не его основная добродетель.

– Угу. Ну, здравствуй, голый барабанщик! Я тебя тоже помню – ты, кажется, стоял и наблюдал, как я чуть не погибла.

– А почему – голый барабанщик? – удивился человек из детства.

– Да так, просто дурацкая присказка.

Вся прелесть этой фразы – в ее недосказанности и непонятности окружающим. Это что‑то вроде тайного приветствия у нас с моей лучшей подругой. «Ну, здравствуй, голый барабанщик!» – говорим мы всегда, когда встречаем нечто неожиданное. Как сейчас, например.

– Ты надолго в город, Раиса?

– На пару дней. Только на кладбище сходить да по окрестностям прогуляться.

– И купить дом.

Он не спрашивал – утверждал. Я из вредности попыталась спорить, но бесполезно: он не слышал.

– Тебе холодно? Тут неподалеку есть хорошее кафе. Я помогу тебе оформить покупку, это быстро. Нынешнему владельцу дом не нужен.

– А ты невежлив, – еще сопротивлялась я. – Ты знаешь мое имя, а я твое – нет!

Мой спутник предложил руку, я обреченно вздохнула, и мы пошли по направлению к кафе. Я вспомнила это заведение и даже вкус земляничного поп‑корна, который там продавали. В этом городе ничего не меняется. Но это ненадолго. Кое‑что я все‑таки поменяю – когда куплю дом.

– Меня зовут Дин. Прости мою невежливость.

Мы добрались до кафе, где оказались единственными посетителями. Дин рассказал мне о том, как пытались ремонтировать дом и сколько раз его уже продавали – всякий раз дешевле.

Он говорил ровным, спокойным голосом, излагал факты, но по коже от его слов бегали мурашки. Уже тогда я почувствовала – это мое! Весь этот старый, заброшенный, никому не нужный дом со скрипящими дверями.

– Где ты остановилась?

Решив меня проводить, Дин галантно подал мне плащ и подхватил сумку, в которой у меня лежали некоторые необходимые мелочи.

– Нигде. Ты сказал, что дом ремонтировали… В него уже провели электричество?

– Да. Ты хочешь там переночевать сегодня?

– Конечно.

Мы в молчании дошли до калитки, и Дин протянул мне ключ. В его глазах плескалась странная тоска.

– Хочешь, пошли вместе? – предложила я.

– Нет. Ты ведь уже заметила, что я не постарел?

– Ага. Значит, ты не можешь туда войти?

Дин грустно кивнул, а я, погладив его по плечу, открыла калитку и пошла к дому. Моему дому.

Историю Дина я узнала потом. Он – первый владелец этого дома. Правильнее будет сказать – этой территории, потому что раньше здесь располагалось большое поместье с галереями, колоннадой, двумя флигелями и главным особняком. Нынешний дом – это перестроенный флигель для прислуги; всё остальное, к сожалению, не сохранилось. А Дин с тех пор оставался его добрым хранителем. Пусть он действительно не мог туда заходить, зато всегда был рядом. А иногда и оставлял какой‑нибудь сувенир для смельчака, дошедшего до крыльца, – музыкальную шкатулку или старинную открытку.

Внутри дом оказался именно таким, как я его представляла: старым и бесконечно красивым. Пусть здесь когда‑то жила прислуга, но явно с господским шиком. В гостиной я зажгла свечи, решив всё же не пользоваться электричеством, пока оно мне не нужно, и открыла окна. Поставила канделябр на старое пианино, посмотрела на дыру в полу (видимо, кому‑то приглянулся наборный паркет), села в старое бордовое кресло – облако пыли окутало меня с головой.

Когда я прочихалась, то смогла разглядеть еще и остатки люстры. Прекрасно! Люстра – это прекрасно. И всё остальное тоже. А главное, дом был просторным – места хватит всем.

Больше десяти лет я собирала их. Впитывала, подчиняла себе, а иногда советовалась и просила помощи. Все самые жуткие, самые отвратительные страхи я забирала у детей, у взрослых, выпрашивала, выведывала, преследовала и коллекционировала.

Теперь пора нам обустраиваться – во мне им уже становится тесно.

Так! С чего начать?

Часы в моем доме всегда будут бить только тринадцать раз.

В гостиной я поселю призрачную пару – Ромео и Джульетту одного подмосковного городка. Он убил ее и себя – из ревности, понятное дело. Думаю, им здесь понравится. И пианино есть. Ее зовут Анна, если я не ошибаюсь. Или Алёна? Неважно, побренчать она вроде любила.

Для библиотеки я приглядела Баньши. О, как я долго за ней охотилась! Ее крики до сих пор звенят у меня в ушах, а когти впиваются холодом в сердце. Это очень больно, но больно им всем, и я согласна потерпеть.

А на чердаке будет жить Пряха – она доставляет мне больше всего хлопот. Сто́ит на минуту задуматься, как она тут же вырывается на волю: путает волосы спящим или разбросанные нитки. Сколько раз я обнаруживала себя во сне в чужих домах, старательно спутывающей чьи‑то длинные локоны! Люди‑то никогда не просыпались, а вот я, когда видела себя в зеркале после таких пробуждений, потом несколько дней не могла уснуть. Да, сплю я днем – по паре часов, не больше. Ночью нельзя – самое время, когда страхи рвутся наружу.

В одной из комнат я оставила безумную Старушку, которая пела колыбельные на немецком, усыпляя до бесчувствия, а потом душила подушкой. Злобная бабуля, но она здорово помогла мне с языком, когда я подрабатывала переводами. Чужие страхи умеют делиться знаниями.

Само собой, у меня есть и призрачный Дворецкий. Когда‑то он напугал одну девочку до смерти – в прямом смысле этого слова. Я прихватила его машинально, и, сказать по правде, это мой самый тихий страх. Иногда он выручает меня безукоризненными манерами.

Высокая фигура в старинной ливрее с достоинством поклонилась и скрылась в коридоре, а я пошла на кухню.

Так, кто следующий?

Кровавая Повариха? Надо же придумать такую пошлость, но детская фантазия иногда столь банальна! Полная огненно‑рыжая женщина в залитом кровью фартуке, вооруженная большим ножом и разделочной доской, – как же еще ее назвать? Она неплохо готовила – ее мужу нравилось. А потом она его отравила, воспользовавшись тем, что я отвлеклась на Плачущую Девочку.

Девочка – самый капризный призрак, из‑за нее мне всё время холодно. Порой, даже надев на себя три свитера и закутавшись в плед, я не могу согреться. Кстати, это один из первых встреченных мною страхов. Самое лучшее место для нее – то самое крыльцо, где я впервые познакомилась с этим домом.

Я чувствую, как они выходят из меня, бродят по дому, выбирают понравившиеся места.

Я довела дело до конца: коснулась штор – и они ожили, зашелестели… Поднимаясь на второй этаж, я усмехнулась: кого можно напугать шевелящимися шторами? Оказалось, что это один из самых любимых детских ужасов. Из‑за этого страха я даже юбки носить не могла – развевающаяся материя жила на моем теле своей собственной жизнью. Представляете, каково это? Идешь себе по улице в юбке, и вдруг она начинает сама собой шевелиться!

Остановившись, я приложила руку к груди и прислушалась. Никого не забыла?

Ах, да… Зеркало без отражения. Как я и ожидала, зеркало нашлось в спальне. Я подошла к старому темному трюмо и, положив руки на стекло, выпустила и этот страх. Теперь оно никогда и никого не сможет отражать. Если вы думаете, что такое зеркало не страшно́, попробуйте как‑нибудь в него посмотреться. Поверьте, и взрослый содрогнется, увидев пустоту вместо собственного лица.

Внутри стало легко и пусто. Я с размаху прыгнула на старую кровать. Умели же раньше делать – она даже не скрипнула! Новые обитатели обживались в доме, а я блаженно закрыла глаза. Наконец‑то смогу выспаться…

* * *

– Теперь понимаете? Не могла же я выпустить все эти страхи тут, у вас. И не могу же я бросить их там без присмотра!

Тетушка Софа и Мими переглянулись и пожали плечами. Сказать по правде, они сами не поняли, верить ли им в эту историю. Но почему бы и нет? Почти у каждого в Доме есть своя история, в которую сложно поверить.

Только Варцлав, сидевший на окне, смотрел на Раису долгим, немигающим и слишком понимающим взглядом. Со стороны могло показаться, что кот прощался и сочувствовал. А что на самом деле было в его взгляде, известно только самому Варцлаву.