Литературные и философские источники «Мы». Проблематика романа

Человеку свойственно заглядывать в будущее, пытаться распоз­нать его очертания. Неудовлетворенность настоящим заставляет задаваться вопросом: каким должно быть будущее, чтобы чувствовать себя счастливым, чтобы осуществить свои надежды, реализовать идеалы? Один из возможных ответов в истории русской литературы XIX в.— знаменитый «четвертый сон» Веры Павловны из романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?», рисующий картины благо­денствия на земле, новый «город солнца» (созданный в свое время еще творческим воображением Т. Кампанеллы). Земной рай предстает здесь в образе хрустального дворца с колоннами из алюминия, в котором находятся более тысячи человек (в соответствии с «Теорией всемирного единства» Ш. Фурье, как это и имел в виду Черны­шевский). Они вместе работают, едят, веселятся. То, что нравится одному, нравится всем, и наоборот. Перед нами единая, нечленимая масса, всегда счастливая, всегда довольная жизнью.

Замятин как будто специально повторяет описание этой, одной из классических утопий: его герои живут коммуной в городе из стекла и металла. Хрустально-алюминиевый «рай» Веры Павловны вспоминается, когда герой Замятина (от имени которого ведется повествование в романе) описывает «хрустально-неколебимое, вечное Единого Государства»; «стеклянные купола аудиториумов»; «стеклян­ный, электрический, огнедышащий Интеграл»; «божественные парал­лелепипеды прозрачных жилищ»; «бодрый, хрустальный колокольчик в изголовье»; «стеклянный колпак» Газового Колокола...— «весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и все наши постройки».

Рисуя мир будущего, Замятин сознательно не дает воли своей инженерно-технической фантазии (ведь писатель был профессиональ­ным инженером, проектировал и строил ледоколы; преподавал в Петербургском политехникуме, на кораблестроительном факультете). В отличие от своего любимого Н. Уэллса с его знаменитыми романами-антиутопиями — «Война миров», «Остров доктора Моро», «Когда Спящий проснется» и др. (Замятин в 1922 г. выпустил монографию «Герберт Уэллс», посвященную философии и творчеству великого английского фантаста),— русский писатель осмысляет и прогнозирует не пути развития техники, покорения и преобразования природы, а перспективы развития общества, человеческой природы, взаимоотношений личности и государства, индивидуальности и коллектива. Хотя и в технической сфере Замятин многое предвидел: «Интеграл», над которым трудится герой романа,— что-то вроде современного «Шатла»...

Прогресс знания, науки, техники — это еще не прогресс человечества; между тем и другим нет прямой зависимости. «Мы» — роман о будущем, но в нем нет иллюзий: это не мечта, а проверка состоятельности мечты; не утопия, а ее опровержение, т.е. антиутопия. Поверяя теорию историей, алгебру гармонией (а не наоборот!), Замятин оспаривает миф, созданный утопистами без должного знания «натуры» (как говорил Достоевский), или иначе, природы человека как общественного существа. Доводя идеалы, порожденные социалистической идеей, до логического конца, писа­тель обнаруживает вместо идеального, справедливого, гуманного и счастливого общества, о котором мечтали поколения социалистов, революционеров-романтиков,— бездушный казарменный строй, в ко­тором обезличенные «нумера» «интегрированы» в послушное и пассивное «мы», слаженный неодушевленный механизм.

В своей полемике с социалистической утопией Замятин следует за Достоевским, который в ряде произведений начала 1860-х годов выступал с убедительной и остроумной критикой социалистической утопии, имея в виду теории не только французских социалистов-утопистов, которыми сам увлекался в кружке Петрашевского (Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана, Прудона и др.), но и своего соотечественника — Чернышевского. Так, в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский писал: «Конечно, есть великая приманка жить хоть не на братском, а чисто на разумном основании, то есть хорошо, когда тебя все гарантируют и требуют от тебя только работы и согласия. Но тут опять выходит загадка: кажется, уж совершенно гарантируют человека, обещаются кормить, поить его, работу ему предоставить и за это требуют с него только самую капельку его личной свободы для общего блага. <...> Нет, не хочет жить человек и на этих расчетах, ему и капелька тяжела. Ему все кажется сдуру, что это острог и что самому по себе лучше, потому — полная воля. И ведь на воле бьют его, работы ему не дают, умирает он с голоду и воли у него нет никакой, так нет же, все-таки кажется чудаку, что своя воля лучше»¹.

«Своя воля лучше» — эти слова Достоевского могли бы стать эпиграфом к роману «Мы». В этом трезвом и пессимистическом произведении Замятин, как и Достоевский, расставался со своим социалистическим, революционным прошлым, прощался с боль­шевистскими иллюзиями и горькими заблуждениями. Замятинская антиутопия коллективизма предвещала страшную расплату всем, добровольно пошедшим в неволю, замаскированную иллюзорными обещаниями всеобщей справедливости, равенства, братства... Система подчинила себе человека целиком, превратила его в живого робота, лишила его воли — внутренней свободы — и заставила прославлять своих

___________

¹ Достоевский Ф. М. Полн. Собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. Т.5. С.81.

поработителей как «благодетелей». Наука же и техника сделались изощренными средствами подавления личности, унификации человеческих

интересов и потребностей, установления идеального — бесчеловечного, математически выверенного — порядка.

Анонимный персонаж «Записок из подполья» Достоевского восстает против математики, унижающей его человеческое до­стоинство и лишающей его своей воли. Даже в том случае, если бы человек «действительно бы оказался фортепьянной клавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и мате­матически, так и тут не образумится, а нарочно напротив что-нибудь сделает, единственно из одной неблагодарности; собственно чтоб настоять на своем. <...> Вы кричите мне <...> что ведь тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочут как-нибудь так устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей совпадала с моими нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой.

— Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!»² — восклицает в отчаянии «подпольный» человек. В своем восстании против «законов природы», играющих на «фортепьянных клавишах» по «календарю», и «мате­матики» человек «из подполья» у Достоевского может противопо­ставить лишь «свой пагубный фантастический элемент», «именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость». Против «таблички» и «предварительного

расчета» «человек нарочно сумас­шедшим на этот случай сделается, чтоб не

_____________

^2.Достоевский Ф. М. Полн. Собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. Т.5. С.117.

иметь рассудка и настоять на своем! <...> Все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик!» ³

Рассказчик в романе Замятина, нумер Д-503,— «только один из математиков Единого Государства», но именно математик, боготво­рящий «квадратную гармонию», «математически безошибочное сча­стье», «математически совершенную жизнь Единого Государства», апофеоз «логического мышления». Его заветная мечта — «проинтегрировать грандиозное вселенское уравнение», «разогнуть дикую кривую, выпрямить ее по касательной — асимптоте — по 150 прямой. Потому что линия Единого Государства — это прямая <...> мудрейшая из линий». Идеал жизненного поведения — «разумная механистичность»; все выходящее за ее пределы — «дикая фантазия», а «припадки „вдохновения” — неизвестная форма эпилепсии». Имен­но фантазии более всего пугают замятинского героя, тяготят его: это «преступные инстинкты», особенно живучие в «человеческой породе», нарушающие, взрывающие изнутри «алгебраический мир» нумера Д-503. К болезненным фантазиям относится искусство (в Едином Государстве будущего музыка заменяется Музыкальным Заводом; литература — Институтом Государственных Поэтов и Писа­телей; журналистика — Государственной Газетой; наука — Единой Государственной Наукой и т.д.), любовь [(в Едином Государстве не существует Любви — она побеждена «историческим „Lez sexualis”»: «всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт на любой нумер»; каждый получает «надлежащую талонную книжку (розовую)» ] и самое главное — свобода, самая болезненная из фантазий человека.

____________

³ Достоевский Ф. М. Полн. Собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. Т.5. С.117.

Все фантазии, любые проявления жалкой свободы «я», выража­ющейся в малейшем отступлении от бесчисленных запретов, узаконений, распорядка дня и т.п., воспринимаются строителем Интеграла как превращение в иррациональное, мнимое число... В конце романа Д-503 наконец излечивается от приступов своей болезни: над ним совершают «Великую Операцию» — удаление «центра фантазий», путем «троек­ратного прижигания» Х-лучами «жалкого мозгового узелка»: «Ника­кого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты». Математическая организация человечества переносится внутрь человеческого сознания — своего рода торжество «генной инженерии», революционное вмешательство государства в строение личности, в ход ее творческой деятельности, эмоциональной сферы, нравственности и т.д. Совершеннейшие, изысканные формы насилия над человеческим «я»; уничтожение вместе с фантазией личностного самосознания. «Я» перестает существовать как таковое — оно ста­новится лишь органической клеточкой «мы», песчинкой большого коллектива, составляющей толпы.

Символично название романа. «Мы» может звучать по-разному. С точки зрения грамматики, «мы» обозначает не однородные предметы в количестве больше одного, а «я» и другие люди, т.е. оно может вырастать как органическое соединение разных индивиду­альностей, неповторимых «я»; но это же самое «мы» может утверждаться и как нечто безликое, сплошное, однородное — масса, толпа, стая. Эпоха, породившая антиутопию Замятина и отразивша­яся в ней (роман написан в 1920—1921 гг.),— это время торжества безымянности, принципиальной безликости, массовидности, скреплен­ных печатью «военного коммунизма» и жесточайшей диктатуры. Между тем и в самом тексте романа немало высказываний, представляющих собой различные интерпретации заглавия романа. Уже в 1-й главе («Запись 1-я»Д-503) читаем: «Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю — точнее, что мы думаем (именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни...» В «Записи 2-й» тема «мы» осложняется: сталкиваются две конфликтные мысли в сознании героя: с одной стороны, «...никто не «один», но «один из». Мы так одинаковы...»; с другой — мысль, возникшая после знакомства Д-503 с будущей «музой» его личности 1-330, пробудившей в нем индивидуальное сознание: «Мы все были разные...». Так из одной «записи» в другую переходят размышления героя о том, что такое «мы» и как его следует понимать; разные, подчас взаимоисключа­ющие мысли сталкиваются вокруг проблем коллективной жизни. В «Записи 4-й»: «...мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга». В «Записи 8-й» слова поэта R-13: «Мы — счастливейшее среднее арифметическое... Как это у вас (математиков.— Л.Ш., И.К.) говорится: проинтегрировать от нуля до бесконечности — от кретина до Шекспира...» За этими словами — скрытая и горькая ирония. По мере «прорастания» личности, индивидуальности в рассказчике доля повествования от имени «мы» уменьшается, сходит на нет. Тема «я» заглушает тему «мы». И только в самом конце романа, уже после операции по удалению фантазии, герой вновь, как и в начале своего рассказа, записывает: «И я надеюсь — мы победим. Больше: я уверен — мы победим. Потому что разум должен победить». Это — последняя фраза романа «Мы»: индивидуальное сознание героя без остатка растворяется в «коллективном разуме» масс; надежда на всеобщую логику сменяется уверенностью в ней.

У читателей 20-х годов название романа Замятина вызывало разные литературные ассоциации. Было хорошо известно стихотво­рение пролетарского поэта В. Кириллова с таким же названием — «Мы» (1917):

Мы несметные, грозные легионы Труда.

Мы победители пространства морей, океанов и суши... <...>

Полюбили мы силу паров и мощь динамита,

Пенье сирен и движенье колес и валов... <...>

Всё — мы, во всем — мы, мы пламень и свет побеждающий.

Сами себе Божество, и Судья, и Закон.

Особенно запомнилось воинственное, нигилистическое воззвание, покоробившее даже самых восторженных сторонников коллективизма:

Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля,

Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.

Мы сбросили тяжесть наследья гнетущего...

Множество параллелей рождалось при чтении блоковских «Скифов» (1918): «Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы»; «мы любим всё — и жар холодных числ...»; «мы очищаем место бою/Стальных машин, где дышит интеграл,/С монгольской дикою ордою!». Вспоминалось и отстаиваемое еще дооктябрьскими футуристами «право поэтов» — «стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования»¹ (под этим манифестом была подпись и В. Маяковско­го).

В 1920 г. появляется поэма В. Маяковского «150 000 000». Поэт сознательно и демонстративно самоустраняется: его имени даже нет на обложке поэмы; не он пишет, сочиняет,— им пишет время, народ, 150-миллионная масса. В стремлении создать грандиозный эпос, принципиально противопоставленный индивидуально-лирическому началу, Маяковский представляется только одним из 150 миллионов, которые и являются коллективным многоустым творцом

____________

¹Пощечина общественному вкусу//Поэтические течения в рус.лит. XIX-XX в.в.: Хрестоматия. 1988. С. 103.

поэмы:

Кто назовет земли гениального автора?

Так

и этой

моей

поэмы

никто не сочинитель.

«150 000 000 говорят губами моими». Поэт настойчиво стремится говорить обо всем «не от себя»:

Мы пришли миллионы,

миллионы трудящихся,

миллионы работающих и служащих.

Мы пришли из квартир, <...>

Мы спустились с гор, <...>

«...миллионы живых,

кирпичных

и прочих Иванов».

«Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем, как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и те же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, <...> отходим ко сну...» Это уже «Мы» Замятина. Картина коллективного бытия носит памфлетный, сатирический характер (что и было отмечено, например, критиком Воронским), но — не вызывает смеха. «Роман производит тяжелое и страшное впечатление. Написать художественную пародию и изобразить коммунизм в виде какой-то сверхказармы под огромным стеклянным колпаком не ново: так издревле упражнялись противники социализма — путь торный и бесславный»¹ —так отозвался Воронский. Но критик был не прав: и сторонники социализма видели будущее в слиянии миллионов и их сплочении в одно неделимое целое.

У Маяковского в «150 000 000» — «миллионы Иванов» сливаются в одного великана:

Россия

вся

единый Иван,

и на возглас-команду: «Вставай, проклятьем заклейменный» —

В ответ

миллионный

голос:

«Готово!»

«Есть!»

То, что могло показаться Замятину безумной фантазией, гротескной гиперболой («миллионорукое тело», «единомиллионно... начинаем» и «кончаем» и т.п.), ощущается как несомненная реальность у Маяковского. В другой его поэме — «Владимир Ильич Ленин», написанной позже, в 1924 г.:

Класс миллионоглавый

напрягает глаз...

Партия—

рука миллионопалая,

сжатая,

________________

¹ Воронский А. К. Искусство видеть мир. С. 119

в один

громящий кулак. <...>

Партия—

это

миллионов плечи <...>

В «150 000 000» Маяковский заявлял: «...славлю миллионы,/вижу миллионы,/миллионы пою»,— теперь же поэту важно противопо­ставить воспеваемым миллионам, слившимся в одно целое (под именем Ленина), ничтожество личности, человеческой индивидуаль­ности:

Единица!

Кому она нужна?!

Голос единицы

тоньше писка. <...>

Единица — вздор,

единица — ноль...

Финал поэмы недвусмыслен: личность растворяется в коллективе, в миллионных массах:

Я счастлив,

что я

этой силы частица,

что общие

даже слезы из глаз.

Похороны Ленина превращаются в единение миллионов:

...руки

миллионов

сложив в древко,

красным знаменем

Красная площадь

вверх

вздымается

страшным рывком.

Вот сила коллектива, за который так ратовал когда-то Горький. Вот она, историческая драма, начавшаяся при активном участии Маяковского и далеко не закончившаяся с уходом из жизни поэта, как никому не нужной «единицы». Вот она, утопия, пророчески угаданная Замятиным (еще когда все окружающие видели победное шествие масс к счастливому будущему) и представшая — как антиутопия! Маяковскому понадобилось целое десятилетие для того, чтобы осознать, что превращение лирического героя-индивидуалиста в «коллективного лирического героя» — это самоубийство.

Замятин предвидит все аргументы в пользу унификации лично­стей, лишения их прав за счет увеличения обязанностей, оправдания всесильного и вездесущего Государства высшими соображениями разумности. «И вот — две чашки весов: на одной — грамм, на другой — тонна, на одной — «я», на другой «Мы», Единое Государство. <...> Допускать, что у «я» могут быть какие-то «права» по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну,— это совершенно одно и то же. Отсюда — распределение: тонне — права, грамму — обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты — грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны..» В тоталитарном Едином Государстве речь идет, доказывает своим романом Замятин, не о сумме миллионов «я», а о миллионных долях целого — «Мы»; между тем и другим — огромная разница!

Одна из главных в романе Замятина мысль о том, что происходит с человеком, государством, обществом, цивилизацией, когда они, поклоняясь абстрактно-разумному бытию, книжным, теоретически сконструированным идеалам, добровольно отказываются от свободы личного самоосуществления и ставят знак равенства между несво­бодой и коллективным счастьем. При таком историческом «выборе» цивилизация, укореняющаяся в несвободном обществе, неизбежно оказывается технотронной, машинизированной, бездуховной; люди превращаются в простой придаток машины, в продолжение громад­ного централизованного механизма государственного управления. Перед глазами идеологически оболваненного Д-503 предстает символическая картина идеального общественного устройства, восхищающая его эстетически и нравственно.

«...Был я на эллинге, где строится Интеграл, и вдруг увидел станки: с закрытыми глазами, самозабвенно, кружились шары регуляторов; мотыли, сверкая, сгибались вправо и влево; гордо покачивало плечами балансир; в так неслышной музыке приседало долото долбежного станка. Я вдруг увидел всю красоту этого грандиозного машинного балета <...> почему красиво? Почему танец красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе». И далее — вывод: «Инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку...»

В Едином Государстве замятинской антиутопии персонажи функциональны: все они — вольные или невольные участники «машинного балета»; одни — регуляторы, другие — балансиры, третьи — инструменты долбежного станка, четвертые — мотыли; один «самозабвенно кружится», другой — «сгибается вправо и влево», третий «гордо поводит плечами» от сознания своей значимости в составе огромного механизма, четвертый послушно «приседает в такт» общим движениям или команде... Все они несвободны внешне: они живут в идеально спланированном, геометрически расчерченном пространстве, отгороженном от остального мира огромной Зеленой Стеной, выйти за которую — совершить государственное преступ­ление. Они подчинены жесткому распорядку дня, трудового и сексуального календаря, движутся и живут «по режиму», установ­ленному свыше. Они несвободны и внутренне: их личная жизнь через стеклянные стены жилищ неотступно наблюдается соседями, дежурными; каждое слово, каждое действие контролируется Храните­лями — огромным институтом государственных сексотов (читай: шпионов и доносчиков, агентов службы безопасности Единого Государства), а в сознании каждого «нумера» сидит свой бдительный цензор, управляющий поведением человека, его мыслями, чувствами, инстинктами... И эта внешняя и внутренняя несвобода объявляются всеобщим счастьем, в чем и признаются публично «нумера» своему Благодетелю, «связавшему их «по рукам и ногам благодетельными тенетами счастья». А в День Единогласия шелест миллионов рук подтверждает свое абсолютное счастье.

«И все здесь неверно,— писал искренне возмущенный нарисован­ной Замятиным картиной перманентного насилия государства над личностью Воронский.— Коммунизм не стремится покорить общество под нози единого государства, наоборот, он стремится к его уничтожению, к тому, чтобы оно отмерло. Коммунизм не ставит целью поглощение «я» «мы», он ведет к синтезу личности с общественным коллективом; в его задачу не входит также проинтегрированная, омеханиченная и омашинизированная жизнь в том виде, как это представлено художником,— в коммунистическом обществе не будет ни города в его настоящем, ни деревни с ее «идиотизмом» — мыслится соединение города с деревней». Даже практику «коммунизма военного времени» Воронский склонен оправдать: «...нужно было воевать, воевать, воевать с могуществен­ным врагом», «Советская Россия была осажденной крепостью». Критик, подобно механическому «долоту» в романе «Мы», вдалблива­ет своим читателям прописные истины ходячего марксизма-ленинизма и не хочет видеть ничего, кроме «должного», теоретические предопределенного классиками, кроме газетной демагогии.

Художник же, способный видеть целое раньше частей, общее прежде частного, главное, сущностное через множество деталей, предвидел ход общественного развития в России на многие десятилетия вперед. Мы узнаем на страницах романа «Мы» вехи советской истории — на протяжении свыше 70 лет. «Ин­дустриализация» и «коллективизация», голод, «культурная рево­люция» под контролем аппарата, политические процессы против «врагов народа» и инакомыслящих, торжественные бдения толп по поводу разгрома очередных действительных или мнимых противников генеральной линии, единогласные выборы, «нерушимое единство партии и народа», культ Благодетеля, «двухсотлетняя» холодная война, «железный занавес» и Берлинская стена, страна, превращенная в единый Архипелаг ГУЛАГ и наполняющие лагеря миллионы под безликими номерами: Щ-854 (знаменитый герой Солженицына — Иван Денисович) или Щ-202 (сам А.И. Солженицын). Вспомним и «гениальные» афоризмы Сталина, заполнявшие десятилетиями умы советских людей: «Техника решает всё», «Кадры решают всё», «Писатели — инженеры человеческих душ», «Жить стало лучше, жить стало веселее», и т.п.,— и поймем, как много в нашей жизни было предсказано замятинским романом «Мы».