Опальный дворец

Почитание родителей — первейшая из всех добродетелей[329]. Мудрый властитель правит страной силой сыновнего послушания! Недаром Яо почитал мать, дряхлую старуху, а Шунь лелеял отца, своенравного старика[330]. Да будет благословенно сердце императора Такакуры, чтившего пример праведных правителей древности!

В те дни из императорского дворца в опальную усадьбу Тоба тайно пришло послание. Государь Такакура писал: «В нынешние печальные времена зачем мне оставаться на троне? Не лучше ли последовать примеру императора Уды[331], жившего в старые годы Кампэй, или императора Касана, отрекшегося от трона, — оставить дом, бежать от мира и простым странником-богомольцем скитаться по горам и лесам!»

«Нет, оставь подобные мысли! — отвечал сыну государь-инок. — Пока ты на троне, для меня еще есть надежда. Если же ты уйдешь от мира, на что стану я уповать? Я хочу, чтобы ты дождался, увидел, какова будет участь твоего старика отца...»

Получив это письмо, император прижал его к лицу и залился слезами.

Государь — корабль, вассалы — вода; вода держит корабль, но она же опрокидывает его[332]. Вассалы охраняют государя, но они же и свергают его. В смутные годы Хэйдзи и Хогэн Правитель-инок защищал государя; ныне, в годы Ангэн и Дзисё, вовсе перестал с ним считаться. Все точь-в-точь как написано в древних исторических книгах[333].

Главный министр Корэмити, министр Киннори, дайнагон Мицуёри, тюнагон Акитоки — никого из них уже давно нет на свете... Из прежних умудренных опытом царедворцев в живых остались только Сэйрай и Синхан[334]. Но они тоже решили, что в нынешние печальные времена бессмысленно служить при дворе, добиваться успеха, стремиться к высоким званиям тюнагона и дайнагона, и, несмотря на цветущий возраст, постриглись в монахи удалились от мира. Синхан поселился среди полей, на убеленной инеем равнине Оохара, Сэйрай скрылся в туманах на священной вершине Коя. Оба, по слухам, всецело предались ревностным молитвам о спасении души в грядущих рождениях, не помышляя ни о чем прочем.

В древности тоже бывали люди, предпочитавшие скрываться в заоблачных высях горы Шаншань[335]или утешать сердце, любуясь лунным сиянием, отраженным в водах реки Иншуй[336]; то были люди возвышенного ума и чистой души, оттого они и бежали прочь от суетного, грешного мира...

— О горе! — воскликнул Сэйрай, услышав о заточении государя-отца. — Хорошо, что я еще раньше покинул свет! Даже здесь скорбит душа при этой вести, а останься я, как прежде, в миру, как больно было бы видеть эти горестные события своими глазами! Уже смуты Хогэн и Хэйдзи внушали мне отвращение, теперь же, когда приблизился конец света, творятся дела и вовсе ужасные! А какие новые беды ждут нас всех впереди! О, если б, раздвинув тучи, подняться еще выше в самое сердце гор, скрыться в самой дальней горной глуши!..

И в самом деле, похоже, что для людей с сердцем и совестью в нашем мире уже нет места!

Меж тем новый настоятель вероучения Тэндай, принц крови, преподобный Какукай настойчиво просил снять с него этот сан, и потому в двадцать третий день той же луны прежний настоятель, преподобный Мэйун, возвратился на свою исконную должность. Правитель-инок творил, что хотел, поступал самовластно. Его дочь стала императрицей, зять — канцлером. И вот, решив, как видно, что теперь все устроилось так, как надо, и можно наконец отдохнуть, он отбыл из столицы в свою вотчину Фукухару, распорядившись:

— Управление страной да вершится отныне целиком по воле и усмотрению императора!

Князь Мунэмори поспешил во дворец и доложил об этом императору Такакуре. Но тот ответил: «Я согласился бы, если б власть в стране передал мне прежний государь, мой отец. А так — сам решай все дела, советуясь с канцлером!» — И не дал своего согласия.

А государь-инок тем временем по-прежнему пребывал в отдаленной усадьбе Тоба. Миновала уже половина зимы, лишь громкий посвист зимней бури в горах доносился в усадьбу, да ясным светом сияла луна в заледеневшем саду. Снег плотной пеленой заносил сад, но никто не оставлял следов на белом покрове; пруд сковало льдом, исчезли птицы, прежде стаями летавшие над водой... Звон колокола, доносившийся из храма Оодэра[337], напоминал колокольный звон храма Иайсы[338], а покрытая снегом Западая гора Нисияма походила на очертания горы Сянлуфэн.

Морозной ночью издалека чуть слышно долетал к изголовью веявший холодом стук валька[339], да на рассвете, за воротами, раздавался в отдалении скрип повозок, ломавших хрустевшие под колесами льдинки. По дороге спешили путники, ступали вьючные лошади, — это зрелище жизни, по-прежнему совершавшейся в бренном мире, навевало печаль на государя. Вооруженные до зубов воины днем и ночью сторожили ворота. «Какая карма судила мне стать их пленником, а им — превратиться в моих стражей?» — думал государь, и тоска грызла душу. Все, что касалось слуха и взора, вызывало лишь сердечную муку. Государь-инок вспоминал прежние, столь частые увеселительные прогулки, выезд на богомолье, счастливые, веселые празднества, и не было сил сдержать слезы тоски о прошлом.

Год ушел, год пришел, и наступил 4-й год Дзисё.