Сцена 3. Буркевиц

В мертвецкой тихо. САНИТАРКА моет пол. На каталках лежат тела. Среди них — тело ВАДИМА. В мертвецкую медленно входит человек во френче, неболъ-шогороста, крошечные серые глаза, костистый лоб под шоколадными, впрочемуже с сединой, вихрами. Вошедший нерешительно топчется, рассматривая мертвецов. Потом подходит к каталке с ВАДИМОМ.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Вадим?

САНИТАРКА. Ш-ш-ш-ш-ш! Тут нельзя, товарищ, ишь! А я-то! А он-то...

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Пригласите сюда главврача.

САНИТАРКА. Еще бы! Открывай карман шире. Отдыхают главврач.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Моя фамилия Буркевиц.

САНИТАРКА. Завтра, завтра! А то еще — вот еще!

БУРКЕВИЦ. У вас в госпитале должен находиться... больной... Масленников. Так?

ГЛАВВРАЧ (влетает). Товарищ Буркевиц? Мне только что протелефонили... Вы — здесь?! Я только вот прилег на минуту. Простите... Довожу до вашего сведенья...

БУРКЕВИЦ. Где Вадька?

ГЛАВВРАЧ. Вадька???

БУРКЕВИЦ. Вадим Масленников.

ГЛАВВРАЧ. Масленников? Кокаинист? Вот он.

БУРКЕВИЧ. Поднимите простынь.

ГЛАВВРАЧ. Был доставлен тремя курьерами Вашего учреждения. Около полудня. Вчера.

БУРКЕВИЦ. Его доставили живым?

ГЛАВВРАЧ. Спасать его было поздно. Нам оставалось констатировать смерть от остановки дыхания. Умышленное отравление кокаином. И смерть. {Поднимает простыню.)

Молчание.

БУРКЕВИЦ. Вадька! Вадька! Ты что? Ты что это, а???

ГЛАВВРАЧ. Товарищ Буркевиц! (САНИТАРКЕ.) Воды! Нет, нашатырь, нашатырный спирт! Живо!

БУКЕВИЦ. Вадька! Что же ты молчишь, Вадька? (По-немецки.) War... tot... Умер. Tot... das Kind... In seinen Armen das Kind war tot. Скажи ж что-нибудь. Мы ж договаривались, сукин сын! Выручай!

ВАДИМ (по-немецки).

Er haelt in den Armen das aechzende Kind,

Erreicht den Hof mit Muh' und Not...

УЧИТЕЛЬ. Verdammte Bummelei.

ВАДИМ. И в ту самую минуту, когда наш немец застукал, что я подсказываю Буркевицу, Буркевиц чихнул, но чихнул так несчастливо, что из носа его вылетела сопля и, качаясь, повисла чуть ли не до пояса.

САНИТАРКА. Ишь-ты! Вот это соплища-то, Господи прости...

УЧИТЕЛЬ. Was ist denn wieder los...

ЯГ. А ты, милой, оборвал бы там свои устрицы. Бог милостив, а нам нынче еще обедать надо.

ШТЕЙН. Право слово, господа, надо быть европейцем, а с вами, Буркевиц, это, простите, немыслимо...

БУРКЕВИЦ ищет платок, но у него в кармане платка нет. САНИТАРКА тычет ему бутылку с нашатырем.

ГЛАВВРАЧ. А ну вас, несите полотенце! Товарищ Буркевиц!

УЧИТЕЛЬ. Aber selbstverstandlich nur im Falle, wenn Sie heut'n Taschentunch besitzen.

БУРКЕВИЦ вытирает лицо полотенцем.

ГЛАВВРАЧ. Считаю этот хохот чрезвычайно жестоким, несправедливым и неуместным! Товарищ Буркевиц! Позволите навести порядок во вверенном мне учреждении?

БУРКЕВИЦ. Оставь, доктор, путь их повеселятся.

ЯГ. А что ж мы худого сделали, что посмеялись? Да завидя эдакую соплю, тут бы и лошади рассмеялись. Да я такой сопли, прости, господи, за всю жизнь не видывал.

БУРКЕВИЦ. Вот именно. Если б та сопля, доктор, меня не сделала человеком, то заместо человека я сделался бы соплей.

ВАДИМ. Мы это поняли, но только не сразу.

ШТЕЙН. Любопытно, однако, что с этого дня мы перестали для него жить, этот мужлан как будто похоронил нас.

ЯГ. Эх, да что там! Да за что ты, Васька, дозволь тебя спросить, с той поры три года с нами ни единым словечком не обмолвился?

ГЛАВВРАЧ. Ну что же. Зато теперь, я думаю, товарищ Буркевиц исчерпывающе ответил на все ваши вопросы...

ВАДИМ. Нет. Это началось не теперь. Гораздо раньше. Еще в гимназии.

ДЕВКА. Купите газету, интересный барин.

ВАДИМ. Газету? А и сама ты — ничего. Что в газете?

ДЕВКА. Ой,барин... Ой,жиды... жиды... опять народ мутят...ой, не могу...

ВАДИМ. Что ты... что ты, тише, дурища! Сама-то читать умеешь?

ДЕВКА. Не, барин... На что мне? Вот купи газету, да и мне прочти... Я тут и живу недалеко... В Черны-шовом переулке... как раз...

ВАДИМ. Я купил газету, там печатался громкий судебный репортаж из Киева, другая статья была полна нехороших намеков на ритуальные убийства у евреев...

ГЛАВВРАЧ. Дело Бейлиса?

ДЕВКА. Ну что они, что? Они, проклятые, убили мальчишечку? Да-а-а?! Барин, я с тебя меньше возьму, ишь хорошенький... Ну, за рубль, ну, пойдем...

ВАДИМ. А если б, к примеру, я был еврей? Что б тогда?

ДЕВКА. Жи-и-ид??? Да я б ему за три! За три! Зелененькую с жида! У-у-у, кровопийцы!

Звенит звонок.

ЯГ. Аминь, ребятушки... Дай-ка мне, Вадька, газетку... Надо, стало быть, в курсе... А то тут, видишь, дело какое, как бы не пришлось, брат, быть европейцем.

ВАДИМ. Тотчас на перемене толпа гимназистов собралась вокруг Штейна, и Яг с недоброй улыбкой спросил его...

ЕГОРОВ. А верите ли вы, господин Штейн, в возможность и существование ритуальных убийств у евреев?

ШТЕЙН. Мы, евреи, не любим проливать человеческую кровь.

ВАДИМ. Штейн тоже улыбался, но, когда я увидел его улыбку, у меня сжалось за него сердце.

ШТЕЙН. Так вот, мы, евреи, не любим проливать человеческую кровь. Мы предпочитаем ее высасывать. Ничего не поделаешь, надо быть европейцем.

БУРКЕВИЦ. Вы, кажется, господин, Штейн, испугались здесь антисемитизма? А напрасно. Антисемитизм вовсе не страшен, а только противен, жалок и глуп: противен потому, что направлен против крови, а не против личности, жалок потому, что завистлив, хотя желает казаться презрительным, глуп потому, что еще крепче сколачивает то, что целью своей поставил разрушить.

ВАДИМ. Воцарилась тишина. Учитель истории, проходя по коридору мимо, поневоле застыл, прикованный к месту тихим голосом Буркевица.

БУРКЕВИЦ. Евреи перестанут быть евреями только тогда, когда наши господа-христиане сделаются наконец истинно христианами, иначе говоря, людьми, которые сознательно ухудшая условия своей жизни — дабы улучшить жизнь всякого

другого, будут от такого ухудшения испытывать удовольствие и радость. Но пока этого еще не случилось, и двух тысяч лет для этого оказалось недостаточно. Поэтому напрасно вы, господин Штейн, пытаетесь купить ваше сомнительное достоинство, унижая перед этими свиньями тот народ, к которому вы имеете честь, слышите, имеете честь принадлежать. И пусть вам будет стыдно, что я, русский, говорю это вам — еврею.

Молчание.

ЕГОРОВ. Вот так Васька... Ай да гусь лапчатый.

ГЛАВВРАЧ. Товарищ Буркевиц! Позвольте пожать вашу руку. Знаете, в первый раз за всю мою жизнь испытал острую гордость от сознания того, что я русский и что среди нас есть хотя бы один такой, как вы, товарищ Буркевиц.

ЕГОРОВ. Да-да! Знаете, было в его словах какое-то особенное рыцарство, рыцарство личного самоуничижения ради защиты слабого и обездоленного инородца! Рыцарство, столь свойственное русскому человеку в национальных вопросах. А вы далеко пойдете, Василий.

ШТЕЙН. Медленно, тупо, настойчиво... этот Васька Буркевиц все пер и пер... от тройки до четверки... от четверки до пятерки...

ВАДИМ. А в выпускном классе он уже, в сущности, обогнал тебя, Штейн!

ДЕВКА {ШТЕЙНУ.) Ладно, барин, уж так и быть, за рубль. Пойдем! Я, что ль, не человек?

ВАДИМ. Замолчи, дура!

ГЛАВВРАЧ. Вы что же, были не согласны с Буркевицем?

ВАДИМ. Согласился поначалу.

ГЛАВВРАЧ. Вы разделяли общее воодушевление?

ВАДИМ. Да. И впервые минуты даже испытывал смутную неприязнь к Штейну.

ГЛАВВРАЧ. Кстати, как повел себя Штейн?

ВАДИМ. Штейн? Злобно улыбаясь, он отошел, при этом словно что-то жуя или шепча губами.

ГЛАВВРАЧ. Вам было его жаль?

Молчание.

ГЛАВВРАЧ. Вам было жаль Штейна? Отвечайте. ВАДИМ. Нет, нет. Просто я сообразил... ГЛАВВРАЧ. Сообразили, что?

Молчание.

ГЛАВВРАЧ. Что? Что вам мешало испытывать радость за товарища Буркевица?

Долгое молчание.

ГЛАВВРАЧ. Общую гордость, которую разделяли все ваши русские товарищи? ВАДИМ. Я... Я... Я... Да идите вы... Штейн!

ШТЕЙН. Что тебе, Масленников? ВАДИМ. Можно обнять тебя за талию? ШТЕЙН. Идиот!

Вбегает САНИТАРКА.

САНИТАРКА. Доктор! Доктор! Ты-то... А я-то... Начальство идут... Вот. ГЛАВВРАЧ. Немедленно! Все на местах? Дежурный врач?!

Мертвецы на каталках, накрытые простынями. Посторонних нет. САНИТАРКА поливает пол хлоркой. Входит товарищ БУРКЕВИЦ.

БУРКЕВИЦ. Я оставил распоряжения насчет похорон.

ГЛАВВРАЧ. Вы окончили гимназию одновременно с этим... Масленниковым?

БУРКЕВИЦ. Он что-то вам говорил?

ГЛАВВРАЧ. Нет! Просто припомнил вашу фамилию.

БУРКЕВИЦ. Ладно, доктор. Бывай здоров.

ГЛАВВРАЧ. Товарищ Буркевиц! Каковы же результаты вашей инспекции? Какие будут выводы? Замечания? Распоряжения?

БУРКЕВИЦ. Пять лет назад вышла у нас с Вадькой одна история. Понимаешь, был в гимназии этой поп. (Задумался.) Попа того самого, кстати... нынешней осенью того... как врага революции. А... да что там! Если б не Вадька — вышибли б тогда с волчьим билетом. Вот так-то. Попа шлепнули. Директор сам где-то помер, повезло ему собаке. А теперь вот и Вадька... «Erreicht den Hof mit Muhe und Not; In seinen Armen das Kind war tot»...

ГЛАВВРАЧ. Я владею французским, английским и итальянским, знаю латынь и греческий, немного понимаю по-испански, читаю на польском... однако, как это ни смешно, не знаю немецкого языка. Так что боюсь, что не вполне понял смысл вашего высказывания, товарищ Буркевиц.

БУРКЕВИЦ. Дисциплину, дисциплину, епть Богу в душу мать вашу, доктор! Разговорчики! Распустил тут! Это тебе военный госпиталь, а не бордель! Ясно?