Глава 13. Вот уже второе воскресенье подряд главное место в наших молитвах занимала смерть

Вот уже второе воскресенье подряд главное место в наших молитвах занимала смерть. Миссис Лета Хейли Докери была крупная громкоголосая женщина, муж которой бросил ее много лет назад и сбежал в Калифорнию. Неудивительно, что в городке циркулировало множество слухов о том, чем он занимался, попав туда, и самым распространенным был тот – я его слышал много раз, – что он сошелся с молодой женщиной другой расы, кажется, китаянкой. Однако, как и множество других слухов, ходивших по Блэк‑Оуку, его невозможно было ни подтвердить, ни опровергнуть.

Миссис Докери вырастила двоих сыновей, ни один из которых ничем особым не отличился, однако у них обоих хватило ума сбежать с хлопковых плантаций. Один жил в Мемфисе, другой уехал на Запад, куда точно – неизвестно.

У нее были еще какие‑то родственники, разбросанные по северо‑востоку Арканзаса, и, в частности, один дальний кузен, который жил в Парагулде, в двадцати милях от нас. Очень дальний родственник, если верить Паппи, который к тому же не любил миссис Докери. А у этого кузена из Парагулда был сын, который тоже сражался в Корее.

Когда на молитвах в церкви упоминали имя Рики, всякий раз возникала неловкая ситуация, потому что миссис Докери тут же выскакивала вперед, чтобы напомнить всей конгрегации, что и ее родственник участвует в войне. И еще она вечно загоняла в угол Бабку и начинала мрачно нашептывать ей, какая это тяжкая ноша – ждать новостей с фронта. Паппи никогда и ни с кем о войне не говорил, а однажды он даже отчитал миссис Докери после одной из ее первых попыток выразить ему свое сочувствие. В своей семье мы просто старались избегать упоминаний о том, что происходит в Корее, по крайней мере на людях.

Несколько месяцев назад после ее очередного выступления в попытке добиться сочувствия кто‑то из прихожан спросил у миссис Докери, есть ли у нее фото племянника. Мы всей общиной так много молились за него в церкви, и прихожане хотели увидеть его изображение. И она оказалась в страшно унизительном положении, поскольку фото у нее не было.

Когда он отправлялся морем в Корею, его звали Джимми Нэнс и он был племянником четвероюродного брата миссис Докери – «очень близкий родственник», как она его называла. Со временем он превратился в Тимми Нэнса и стал не просто племянником, а настоящим кузеном, двоюродным или троюродным братом. Нам никак не удавалось точно установить степень их родства. И хотя она предпочитала называть его Тимми, иногда в разговоре вдруг проскальзывало имя Джимми.

Однако каким бы ни было его подлинное имя, он погиб. Эту новость нам сообщили в церкви, еще до того, как мы успели добраться до своего грузовичка.

Миссис Докери сидела в зале для общих собраний в окружении наших дам, матерей тех, кто посещал ее класс в воскресной школе, и все они стенали и голосили. Я стоял в отдалении и смотрел, а Бабка и мама ждали своей очереди, чтобы выразить ей свое сочувствие и ободрить ее. Мне было действительно жалко миссис Докери. Каким бы дальним ни был этот ее родственник, горе ее было неподдельным.

Подробности обсуждались только шепотом: он вел джип, вез своего командира, и они нарвались на мину. Тело доставят домой не раньше чем через два месяца, а может, и никогда. Ему было двадцать лет, и у него была молодая жена, которая жила в Кеннетте, штат Миссури.

Пока шел весь этот разговор, вошел преподобный Эйкерс. Он сел рядом с миссис Докери, взял ее за руку, и они стали молиться вместе – тихо, долго и усердно. В зале собралась вся конгрегация, все смотрели на нее и ждали своей очереди выразить ей свои соболезнования.

Через несколько минут я заметил, что Паппи тихонько выскользнул за дверь.

Значит, вот как оно будет выглядеть, подумал я, если оправдаются наши худшие предположения: нам сообщат с другого конца света, что он погиб. И потом вокруг нас соберутся друзья и знакомые, и все будут плакать.

У меня вдруг запершило в горле, в глазах уже закипали слезы. Но я сказал себе: «С нами такого случиться не может. Рики там джип не водит, а если бы даже и водил, у него хватило бы ума не наезжать на мину. Конечно же, он вернется домой!»

Я вовсе не хотел, чтобы кто‑то увидел, как я плачу, поэтому я выскочил из церкви – и увидел, что Паппи залезает в наш грузовик. Я присоединился к нему. Мы долго сидели в кабине и глазели сквозь лобовое стекло. Потом, не сказав ни слова, он завел мотор, и мы тронулись.

Мы проехали мимо хлопкоочистительного джина. Хотя по утрам в воскресенье там было тихо, любой фермер хотел бы, чтобы все его машины ревели и грохотали. Они же работали всего три месяца в году.

Мы выехали за город и поехали куда глаза глядят; я, во всяком случае, не знал, куда мы направляемся. Паппи выбирал боковые дороги, пыльные грейдеры, где с каждой стороны, всего в паре футов от обочины, начинались сплошные заросли хлопчатника.

Первыми словами, которые он произнес, были: «А вот тут живут Сиско». Он указал кивком налево, не желая снимать руку с руля. В отдалении, едва видимый посреди акров и акров хлопка, стоял типичный дом издольщика. Ржавая крыша из оцинкованного железа просела, веранда покосилась, двор грязный, посевы хлопчатника подступают к веревкам для сушки белья. Вокруг никого не видно, что только к лучшему. Хорошо зная Паппи, можно было предположить, что ему вполне может взбрести в голову подъехать к дому и устроить свару.

Мы продолжали медленно ехать вдоль бесконечных и однообразных хлопковых полей. Я сейчас прогуливал занятия в воскресной школе – вот ведь здорово мне повезло, даже не верится! Маме это не понравится, но она не станет ругаться с Паппи. Она ведь сама мне говорила, что Паппи и Бабка всегда кидаются ко мне, когда больше всего беспокоятся о Рики.

Потом мы заметили какое‑то движение в поле и замедлили ход, почти остановились. «Это ферма Эмбри, – сказал Паппи, кивнув в ту сторону. – Мексиканцев видишь?» Я потянулся, привстал и наконец увидел их – четыре или пять соломенных шляп в море белого; они низко пригнулись, видимо, услышали нас и решили спрятаться.

– Они и в воскресенье собирают? – спросил я.

– Ага.

Мы прибавили скорость, и скоро они пропали из виду.

– Что будем делать? – спросил я, как будто здесь был нарушен закон.

– А ничего. Это личное дело Эмбри.

Мистер Эмбри был членом нашей церковной общины. И я не мог себе представить, что он дозволяет работать на своем поле и в воскресенье.

– Как думаешь, он об этом знает? – спросил я.

– Может, и не знает. Думаю, мексиканцам было нетрудно выбраться в поле после того, как он поехал в церковь, – сказал Паппи без особого убеждения.

– Но они же не могут взвесить собранный хлопок, – заметил я.

Паппи улыбнулся.

– Да уж, надо думать, – сказал он. Вот так было установлено, что мистер Эмбри разрешает своим мексиканцам собирать хлопок по воскресеньям. Слухи об этом ходили каждую осень, но я не мог себе представить, что такой образцовый дьякон, как мистер Эмбри замешан в столь отвратительном грехе. Я был шокирован; Паппи – нет.

Бедные, бедные мексиканцы! Привозят их сюда, как скот, заставляют вкалывать как проклятых, да еще отбирают у них единственный день отдыха, пока владелец плантации прячется в церкви!

– Давай‑ка не будем никому рассказывать об этом, – сказал Паппи, довольный, что ему удалось подтвердить очередной слух.

Так. Вот вам и еще один секрет.

* * *

Еще подходя к церкви, мы услышали, что вся наша конгрегация поет. Я еще никогда не оказывался вне церкви, когда мне было положено быть внутри. «На десять минут опоздали», – пробормотал Паппи себе под нос, открывая дверь. Все стояли и пели, так что нам удалось проскользнуть на свое место, не вызвав переполоха. Я посмотрел на родителей, но они не обращали на меня внимания. Когда псалом закончился, все сели и я обнаружил, что уютно сижу между дедом и Бабкой. Рики, может быть, сейчас в опасности, но уж меня‑то есть кому защитить.

Преподобный Эйкерс прекрасно понимал, что ему следует избегать упоминаний о войне и смерти. Но начал проповедь с торжественного объявления о смерти Тимми Нэнса, о чем все уже знали. Миссис Докери уже увели домой – отлежаться. Ученики из ее класса в воскресной школе строили планы, как ее утешить. Брат Эйкерс заявил, что пришло время всей конгрегации сплотиться и помочь одной из своих.

Это будет поистине звездный час для миссис Докери, все это отлично понимали.

Если бы брат Эйкерс продолжил говорить о войне, ему бы пришлось после службы объясняться с Паппи, так что он вернулся к заранее приготовленному тексту проповеди. Мы, баптисты, очень гордимся тем, что посылаем миссионеров по всему миру, и сейчас все наши единоверцы как раз разворачивали мощную кампанию по сбору средств для их поддержки. Вот об этом и говорил брат Эйкерс – о сборе денег, чтобы мы могли направлять больше наших людей в такие места, как Индия, Корея, Африка и Китай. Иисус учил нас любви ко всем людям и всем народам, невзирая на их различия. И именно нам, баптистам, предстояло обратить остальные страны мира в истинную веру.

Я же решил, что не пожертвую и лишнего дайма.

Меня с детства приучили жертвовать одну десятую всех своих доходов на церковь, и я выполнял это, но с неудовольствием. О пожертвованиях говорилось и в Писании, так что спорить тут бесполезно. Но брат Эйкерс говорил о сборе еще больших сумм, сверх и помимо обычных, о дополнительных пожертвованиях, и вот тут ему крупно не повезло – там, где это касалось меня. Я вовсе не желал, чтобы мои деньги послали в Корею. И был уверен, что остальные Чандлеры тоже не желают такого. А может быть, и вся наша община.

В то утро он был не очень громогласен. Говорил о любви и благотворительности, а не о грехе и смерти, и мне даже показалось, что он не слишком усердствует. А поскольку в церкви было тише, чем обычно, я начал клевать носом.

После службы мы были не очень настроены на пустые разговоры. Взрослые сразу пошли к пикапу, и мы поспешно отбыли из города. Когда мы выезжали на шоссе, отец спросил:

– А где вы с Паппи пропадали?

– Да просто ездили вокруг, – ответил я.

– Куда именно?

– В ту сторону. – Я указал на восток. – Никуда конкретно. Думаю, ему просто хотелось побыть подальше от церкви.

Он кивнул, словно и сам хотел бы уехать тогда вместе с нами.

* * *

Когда мы заканчивали воскресный ужин, в заднюю дверь тихонько постучали. Отец сидел ближе всех к ней, так что он вышел на заднюю веранду, где обнаружил Мигеля и Ковбоя.

– Мать, тут твоя помощь нужна, – позвал он, и Бабка поспешила из кухни наружу. Все остальные последовали за ней.

Ковбой был без рубашки; левая сторона его груди вся опухла и выглядела просто ужасно. Он едва мог поднять левую руку, а когда Бабка заставила его это сделать, скривился от боли. Мне было его очень жалко. На груди у него была небольшая ранка, в том месте, где в него попал бейсбольный мяч.

– Рубец останется, – пробормотала бабка.

Мама принесла миску с водой и чистую тряпку. Через пару минут Паппи и отцу все это наскучило, и они ушли. Уверен, теперь их волновал вопрос, как отразится ранение одного из мексиканцев на их производительности.

Бабка была просто счастлива, играя роль врача, так что Ковбой получил лечение по полной программе. После того как ранка была перевязана, она заставила его лечь на пол на задней веранде, подсунув ему под голову подушку с нашего дивана.

– Он должен лежать неподвижно, – сказала она Мигелю. А потом спросила самого Ковбоя: – Болит сильно?

– Не очень, – ответил тот. Мы удивились, что он понимает по‑английски.

– А не дать ли ему болеутоляющего? – задумчиво сказала она, обращаясь к маме.

Болеутоляющие средства Бабки были похуже любого перелома. Я в ужасе посмотрел на Ковбоя. Он прекрасно меня понял и сказал:

– Нет, никаких лекарств.

Тогда она принесла из кухни лед, завернула его в кусок джутовой ткани и осторожно положила на его вспухшую грудь.

– Придерживай его тут, – сказала она, кладя его левую руку на сверток. Когда он почувствовал прикосновение льда, все его тело напряглось, но он тут же расслабился, как только лед снял боль. Через несколько минут по груди его уже побежала талая вода, стекая на пол. Он закрыл глаза и перевел дыхание.

– Спасибо, – сказал Мигель.

– Gracias, – сказал я, и Мигель улыбнулся мне.

Мы оставили их на задней веранде, а сами собрались на передней, чтобы выпить чаю со льдом.

– У него ребра сломаны, – сказала Бабка Паппи, который сидел в качалке, переваривая ужин. Он явно не хотел ей отвечать, но через несколько секунд крякнул и произнес:

– Скверно.

– Ему надо к врачу.

– Да зачем ему врач?

– Может, у него внутреннее кровотечение.

– А может, и нет.

– Это может быть опасно.

– Если б у него внутри шла кровь, он бы уже умер, не так ли?

– Точно, умер бы, – подтвердил отец.

Тут в наши дела вмешались два важных фактора. Первый – наши мужчины страшно боялись того, что врачу надо платить. Второй, ничуть не менее важный, – оба они были на фронте и участвовали в боях. Они не раз видели оторванные части тел, изуродованные трупы, солдат, лишившихся руки или ноги, так что на мелкие травмы им было плевать. Обычные порезы или переломы для них были просто частью жизни, и их вполне можно перетерпеть и пережить.

Бабка понимала, что переубедить его не удастся.

– Если он умрет, то по твоей вине, – заявила она.

– Да не умрет он, Рут, – сказал Паппи. – А даже если и умрет, это не наша вина. Это ж Хэнк ему ребра сломал.

Мама ушла внутрь дома. Она опять плохо себя чувствовала, и я уже начал за нее беспокоиться. Разговор перешел на хлопок, и я ушел с веранды.

Я пробрался на задний двор, где сидел Мигель, недалеко от лежащего Ковбоя. Оба они как будто спали. Тогда я проскользнул в дом и пошел посмотреть, как там мама. Она лежала на кровати с открытыми глазами.

– Ты как, мам? – спросил я.

– Ничего, Люк. Не волнуйся.

Она бы в любом случае так ответила, независимо от того, как на самом деле себя чувствует. Я немного постоял рядом, опершись край постели, а когда уже готов был уйти, спросил еще раз:

– Ты уверена, что у тебя все в порядке?

Она потрепала меня по руке и ответила:

– Все у меня в порядке, Люк.

Я пошел в комнату Рики, чтобы взять бейсбольный мяч и перчатку. Когда я тихонько выбрался из кухни, Мигеля на задней веранде уже не было. Ковбой сидел на пороге веранды, свесив ноги вниз и прижимая левой рукой к груди лед. Он все еще пугал меня своим видом, но в его нынешнем состоянии вряд ли он смог бы причинить мне вред.

Я с трудом сглотнул, потом протянул ему мяч, тот самый, что сломал ему ребра, и спросил:

– Как ты делаешь такую крученую подачу?

Недоброе выражение на его лице немного сгладилось, он даже почти улыбнулся.

– Встань вон там, – сказал он, указывая на траву рядом с верандой. Я спрыгнул вниз и встал рядом с его коленями.

Ковбой взял мяч, причем его указательный и средний палец легли точно на шов.

– Держишь вот так, – сказал он. Тому же учил меня и Паппи. – А потом резко поворачиваешь, – продолжал он, поворачивая кисть так, что в момент броска его пальцы оказались внизу, под мячом. Ничего нового. Я взял мяч и проделал все, как он учил.

Он наблюдал за мной, не говоря ни слова. Намек на улыбку с его лица уже исчез, и мне показалось, что ему очень больно.

– Спасибо, – сказал я. Он едва кивнул в ответ.

Тут мой взгляд наткнулся на кончик его выкидного ножа, который торчал из переднего кармана его рабочих штанов. Я ничего не мог с собой поделать – стоял и пялился на него. Потом поднял глаза на Ковбоя, а потом мы оба одновременно посмотрели на его оружие. Он медленно вытащил нож из кармана. Ручка ножа была темно‑зеленая и гладкая, с резьбой. Он подержал нож передо мной, чтобы я его хорошенько рассмотрел, потом нажал на кнопку, и лезвие выскочило наружу. При этом оно щелкнуло, и я отпрянул.

– Ты где такой достал? – спросил я. Дурацкий вопрос, конечно. Он не ответил. – Еще раз так сделай, – попросил я.

Молниеносным движением он прижал нож к ноге, убирая лезвие обратно в ручку, а потом взмахнул ножом у меня прямо перед носом, нажав на кнопку и выкинув лезвие.

– А мне можно? – спросил я.

Он отрицательно мотнул головой.

– Ты кого‑нибудь им уже порезал?

Он притянул нож к себе и, бросив на меня гнусный взгляд, ответил:

– Многих.

С меня было вполне достаточно. Я отошел назад, а потом рысью убрался за силосную яму, где я мог побыть в одиночестве. Целый час я бросал себе мячи и ловил их, надеясь, что Тэлли снова отправится на речку и будет проходить мимо.