Тайбелэ

Сначала Тайбелэ была очень‑очень маленькой, а мама огромной. Мамочка могла спрятать Тайбелэ в своих объятиях, закрыть одной только мягкой теплой рукой. Она могла убаюкать деточку даже днем, заслонив ее собой от любопытного солнышка, которое любит совать свой нос повсюду, даже когда его не просят. Мамочка могла отогнать ночную тьму от колыбельки, если Тайбелэ просыпалась и пугалась мглы одиночества. Мамочка пела песенки лучше птичек, лучше ручейка у мельницы, лучше колокольчика, который носила их Буренка. От этих песенок Тайбелэ узнавала, когда пора сладко засыпать, а когда – счастливо просыпаться, потому что за нежным звучанием мамочкиного голоска появлялось ее родное добренькое личико с тихой улыбкой, обращенное к своей крошечке.

Потом Тайбелэ стала большой, а мамочка поменьше. Когда мамочка садилась на корточки, чтобы повязать ей платочек, они даже делались одного роста. Они смотрели тогда друг другу в глаза. Мамочкины глазки были ясные и мерцали, как звездочки.

Когда Тайбелэ стала доставать до мамочкиного животика, там поселился новенький маленький человечек, который тоже рос очень быстро, потому что ему не терпелось увидеть свою сестричку. Тайбелэ гладила мамочку, а малюсенький братец радовался и тихенько толкался под пальчиками Тайбелэ, потому что иначе пока не мог выразить свою любовь к ним.

Но в последний момент он не поверил, что все здесь его ждут и радуются его приходу – и солнышко, и черные дрозды с желтыми клювиками, и медлительные серые тучки, приносящие дождик, и курочки‑пеструшки со своими желтенькими пуховыми цыпами, и разноцветные ути, и лягушки на пруду, и гусеницы‑мохнатки, и душистые цветочки в садике.

А может быть, это она, Тайбелэ, плохо ему рассказала, слабо его звала?

Он раздумал появляться на свет и мамочку забрал с собой. Такого маленького нельзя ведь было оставить одного в холоде и пустоте нежизни.

Они унеслись и стали недосягаемыми сияющими звездочками в бездонном ночном небе.

Мамочка уже не могла согреть своим теплом ни Эстерку, ни Эсфирку, ни даже крошку Тайбелэ, которая больше всех обижалась на жизнь за то, что та оттолкнула от себя братика и не удержала их самое главное сокровище, дарившее всем им сияние любви, – мамочку.

Конечно, с ней можно было разговаривать, если ревнивые тучки расступались и давали прорваться звездному шепоту. Но случалось, что звезды начинали говорить все вместе, чтобы утешить всех осиротевших, оставленных на земле, и у Тайбелэ кружилась голова и в ушах звенело от напряжения, когда сквозь волны звездного шелеста она различала слабый мамочкин голосок.

Папочка совсем растерялся и загоревал, не зная, как ему управиться с тремя своими девочками, ведь он даже косички не умел им заплести, даже колыбельную спеть не мог, и Тайбелэ не знала, когда придет сон, чтобы послушно закрыть глазки перед его появлением. Она все смотрела, смотрела на свои звездочки, все перешептывалась с ними.

И тогда папочка попросил совета у Бога.

– О Господь Бог, создавший человека из праха земного! – обратился к нему папочка. – Ты создал жену человеку, ибо не было для человека помощника, подобного ему. И была она кость от костей моих и плоть от плоти моей. И была она кроткая из кротких, и Ты забрал ее к Себе, чтобы она стала Твоим ангелом. Вразуми же меня, о Господь, как мне быть с невинными душами, как мне их поднять, вскормить, воспитать?

И Господь Бог не оставил их, велел поступить как положено.

Папочка женился на родной сестре мамочки, которую никто не хотел брать в жены, хотя она была работящей и красивой. Это если слева смотреть. Потому что с правым глазом случилось несчастье: он вытек после того, как своенравная корова лягнула неумелую девочку, попытавшуюся подоить ее.

Тетя была очень разная, как две половинки ее лица. Та половинка, на которой сиял огромный рыже‑зеленый глаз, была живая, дерзкая, как солнечный весенний день; другая же, с пустой глазницей, навсегда прикрытой мертвым полупрозрачным веком, выражала неизменную, непреходящую скорбь, которую так пугаются живущие, всеми силами старающиеся отогнать от себя мысли о неизбежной смерти.

Тетечка же к себе привыкла, радовалась такой, какая есть. Тайбелэ тоже радовалась ей, любовалась, как та расчесывает по вечерам свои волнистые рыже‑золотистые волосы, как они закрывают ее всю, делая сказочной принцессой из красивой книжки, которую можно было рассматривать, только если как следует вымоешь руки.

Утром волосы заплетались в косу и закалывались пучком, чтобы не мешали работать. Тетя драила полы щеткой и выкрикивала сердитые песни про дурачка Ицика, у которого нет ни халы, ни простого куска хлеба, а он женится.

– Эй, Мирл, – прерывала она строгое пение, – слышишь меня, Мирл?! Если твои куры будут клевать мне огурцы, я на каждый обед буду иметь, спасибо тебе, куриный бульон!

Она в два прыжка оказывалась на огороде.

– Я уже держу одну, видишь, Мирл! Она уже смирилась, видишь, голову на грудь повесила? Ей стыдно, а ее хозяйке – нет! Смотри, в последний раз отпускаю. Лети!

Но даже глупой курице нравились сильные тетины руки, и она не спешила освободиться из плена.

Тетя могла хлопотать по дому целый день, не зная устали. Однако временами на нее нападала черная хандра, все падало из рук. Тогда она переставала сокрушаться над глупостью Ицика и замолкала, усаживалась у окошка, достав из сундучка книгу, большую‑пребольшую, и читала ее, подперев рукой свою скорбную сторону лица, насовсем отгородившись от мира.

– Про что написано в той книжке, тетечка? – спрашивала Тайбелэ потом, когда черненькие буквочки в книге забирали всю тетину печаль.

– Про одну прекрасную девушку. Любила одного, а замуж вышла за другого. И весь век ему была верна.

– А как ее звали? А почему она не вышла за любимого?

Тетя горестно махала рукой:

– Эх, этот любимый… Струсил жениться, вот что! «Не гожусь, – говорит, – для семейной жизни. Я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас». Потом пожалел… Только поздно было. Ее замуж выдали. За генерала. Близок локоть – да не укусишь. А звали ее, как тебя, – Татьяна, Танечка.

– А были у нее детки с тем, нелюбимым? Он был плохой, обижал ее?

– Про деток не написано. Может, и были. Хотя, если бы были, она по тому, глупому, так не тосковала бы, времени бы не было. С вами ведь то одно, то другое, не поскучаешь! А муж ее был как раз очень добрый, любил ее, баловал…

– Ну и пусть бы она его полюбила, хорошего.

– Может, еще полюбит, – обещала добрая тетечка.

– Ты до этого места не дочитала, да? – допытывалась Тайбелэ.

– Где мне дочитать? Видишь, сколько дел. Вот ты научишься читать, все узнаешь и мне расскажешь.

Так Тайбелэ стала учиться читать, чтобы скорее узнать про свою тезку, чтобы скорее утешить тетечку, что все оказалось хорошо и совсем не грустно, как и положено в жизни.

Про счастливый конец всего плохого Тайбелэ давно знала, просто наблюдая за ходом вещей. Вот, например, как страшно бывает во время грозы! Их домик облепляет тревожная мгла, земля содрогается, кажется, что даже печка ходуном ходит, а через некоторое время смотришь – опять солнышко. И даже лучше, чем прежде: травка умытая, блестит, на листиках и внутри цветочков сияют драгоценные камушки‑капельки, оставленные дождем, воздух свежий, душистый, и птички поют веселее, чем раньше!

Или взять ночь: какая тоска ложится на сердце, когда она подкрадывается, так жалко становится, что вот сейчас проглотит она, заберет в свой плен навсегда еще один ясный денек жизни, и никак ее не отгонишь, и никуда от нее не спрячешься! Но свет‑то все равно оказывается сильнее, он возвращается и прогоняет ночь, какой бы черной и страшной она ни казалась.

На смену морозу всегда приходило тепло. На смену душной жаре – прохлада.

Вот как все было мудро задумано, и нечего печалиться по пустякам, надо только уметь переждать, перетерпеть, в том, что кажется плохим, суметь найти хорошее, не торопя и не упрекая время и судьбу.

И, словно в благодарность за такое понимание, время берегло и щадило детство Тайбелэ – тянулось медленно‑медленно.

День за днем, не спеша набухали почки на деревьях, вынашивая своих зелененьких деток, медленно вылуплялись нежные пахучие листочки, и постепенно жалкие голенькие дрожащие веточки деревьев принимали достойно‑царственный вид, становясь все увереннее в кроне великолепного лиственного наряда.

В таком роскошном виде деревья брали под свое покровительство птиц. Птицы вили гнезда и дожидались, когда вылупятся их писклявые детки, вечно просящие чуть‑чуть‑чуть есть‑есть‑есть.

И почему только взрослые вздыхали: «Ах, как быстро летит время!» Ведь с момента прихода весны до ее торжествующего перехода в лето успевали народиться и стать совсем большими котята. Их появление в мир слепенькими, их беспомощное сонное младенчество под боком у мамы‑кошки, их одуванчиково‑пушистое игривое детство, их первая самостоятельная отроческая охота – все вмещалось в одно время года, ну разве это короткий промежуток?

Жизнь делала все медленно, основательно, неторопливо. Только тогда все получалось правильно и красиво. Тайбелэ не любила, когда ее подгоняли: «Одевайся скорее, замерзнешь; ешь скорее, остынет; пей скорее молоко, пока парное». Нет, так не годилось. Она‑то видела, сколько уходит труда и времени, чтобы получилось молоко.

По утрам, рано‑рано, они вели Буренку к пастуху в стадо. Пастух шел со своими подопечными далеко‑далеко, где была самая вкусная и сочная травка, где цвел самый душистый клевер. Вечером Тайбелэ с тетей поджидали свою коровушку‑кормилицу у калитки. Буренка ступала еле‑еле, вымя ее было огромным и мешало двигаться легко, как утром. Все соки трав и цветов, съеденных за день на далеком благодатном пастбище, становились белым густым Буренкиным молоком, которое еще надо было выдоить: хорошенько, без остатка, чтобы у коровы нигде ничего не застаивалось, чтоб ни капельки молочка не пропало зря.

Тетечка любила коров, несмотря на причиненное ей когда‑то зло. Она жалела их и называла терпеливицами. К ним, бедным, приставали кусачие кровопийные мухи, а они только и могли, что отмахиваться хвостом. Все хозяйки в округе перед тем, как доить, подвязывали своим коровам хвосты, чтобы, не ровен час, их самих не отхлестали вместо мух во время доения. Тетя никогда этого не делала:

– Мне что? Я потерплю. А ей? Стой неподвижно, чтобы нас накормить, да еще и от мух не отбейся?

Разве Буренка не понимала, что ее жалеют? Разве не давала им самое вкусное молоко?

Можно ли хлебать такое молоко, как простую воду? Можно ли торопиться, когда чувствуешь удивление и благодарность каждой его капельке?

Время не прощает спешки. Оно отнимает у суетливого самые прекрасные моменты. Тот, кто думает все успеть, пропускает самое главное.

Чего стоит каждый зимний день, который почему‑то называют коротким! Если утро ясное, солнечное, можно целую вечность кататься с горки на санках. Снег визжит и разлетается под полозьями, далекий белый горизонт слепит даже почти совсем зажмуренные глаза. Когда перед снегопадом наступает сонно‑ватная тишина, можно заранее выйти на крылечко, чтобы дождаться сказочного танца беленьких мушек. Потом поймать снежинку, прекратить ее медленное падение, посадить на варежку и разговаривать с ней долго‑долго, как со звездочкой в небе, откуда спустилась эта легкая малютка посланницей тех больших светящихся небесных звезд, оставшихся в недосягаемой вышине неба, затянутого тучами.

Главное – не дышать на маленькое звездное чудо, иначе оно пропадет, исчезнет. Тогда смотреть на себя снежинка позволяет часами, сверкая, переливаясь, дрожа каждым своим узорчиком, каждым лучиком рассказывая, до чего же хорошо там, в вышине, какие там покой и чистота – там, там, где давно поселились братик и мамочка.

Бесконечным зимним вечером наступит сладостное время чтения. Буковки, как добрые знакомые, будут раз от разу все послушнее складываться в слова. Счастливая тетя примется нахваливать свою деточку, пророча:

– Выучишься, уедешь отсюда, как твои сестрички, поедешь в Москву или в Санкт‑Петербург, а то и в сам Париж или в Женеву. Только уж там надо уметь по‑французски.

– Я от тебя никуда не уеду, – жмется к ней, утешая, малышка.

– Нет, обязательно уедешь! Должна уехать! Здесь – что? Разве найдешь дело для такой умной головки?

– Мы будем по дому работать, читать вечерами. С тобой, – предлагает самый праведный путь Тайбелэ.

Но тетя твердит настойчиво, внушая, убеждая:

– Уедешь! Уедешь! Должна! Жизнь увидеть должна! Все, про что в книжках пишут.

Неужели она уже знает, чувствует что‑то такое, что может открыться только очень чуткому, любящему и сострадательному сердцу?

От каких бед, грозящих этим бедным, дремотно‑спокойным местам, отгоняет юная женщина их общую с умершей старшей сестрой девочку?

…Им обеим предстояло увидеть такое, чего не было ни в одной книжке. И до сих пор, чтобы описать все это, не нашлось человеческих слов.

Когда тетю, седую, старенькую, гнали на смерть, чтобы зарыть ее косточки, как и останки добрых ее соплеменников, в общей могиле – яме, наспех вырытой в бедной, слабородящей, столько лет отвечавшей добром на заботу о ней земле, которая, прекратив все страдания, поглотив ужас грубо растоптанной жизни, сделала их своей частью; тогда, в последние моменты своего пульсирующего движения, тетино сердце, уставшее ощущать ужас и боль, возрадовалось: девочек‑то вытолкнула, спасла, их не тронут, не достанут…

Нет, нет! До этого еще очень далеко! Так далеко, что все может еще пойти совсем по‑другому. О таком далеком будущем даже грех думать.

Лучше оставить их – склонившихся над книгой при свете керосиновой лампы.

Пусть перешептываются снежинки, заглядывая к ним в окошко.

Пусть вездесущая ночь надежно упрячет их маленький домик от злого глаза.

Пусть ветер подслушает и унесет ввысь слова, которые произносит девочка, водя пальчиком по строчкам книги:

Татьяна (русская душою,

Сама не зная почему)

С ее холодную красою

Любила русскую зиму… [16]