Вещие сны

Надо самой себе помогать. Вляпалась так вляпалась. Исправляй теперь, что можешь. Ведь сколько себе говорила: нельзя жалеть того, кого не ты обидел!

Плохо человеку – пусть карабкается. Это ему испытание, а не тебе. Ему проверка. И нечего лезть со своим плечом. Плечо раз выдержит, два, двадцать два, а потом – хрясь. Надломится. И все отбегут. Потому что привыкли опираться. Побегут другую опору искать. А ты сиди в одиночестве и ремонтируй свой становой хребет. Скрепляй чем можешь. Хочешь – склеивай слюнями, хочешь – уличной грязью. Или силой далеких предков. У кого предки сильные. И кто про них помнит. Или чует хоть что‑то.

Дана чуяла, помнила и знала. Все долгожители ее рода хоть словом, хоть намеком, а кое‑что передали. Да и много ли нужно болтать? В генах – все! Расслабься – такое про себя узнаешь! Поверь себе. Мало кто хочет почему‑то. Предпочитают верить другим. С раннего детства. Скажут слепцы и глухари: «Ты всерьез утверждаешь, что видишь, как солнце сияет? Опомнись, безумец! Это же невозможно! Ты заявляешь, что слышишь, как трава шелестит? Оставь свои выдумки! Не морочь головы честным людям». Ребенок и верит, что все видимое и слышимое им – глупые фантазии.

Живешь среди невидящих – и сам видеть не смей. Или молчи о том, что видишь, как о стыдной болезни. Иначе вышвырнут в одиночество, и будешь тогда наслаждаться видением своим, сто лет никому не нужным.

Это‑то она сызмала поняла. И затаилась. Но верила себе. Верила. Помнила, как прабабка прижимала ее к запавшей своей груди и шептала: «Ты нашей породы! Мы все можем! Ты сны смотри – да запоминай! Через сны все поправить можно. Они у нас вещие. Поможешь себе всегда. И другим, когда потребуется. Но – молчи. Запоминай – и молчи!»

Прабабка была своя. Теплая, тонкая, нежнокожая, вкусно пахнущая сухими листьями. Кому ж было верить, как не ей? Не детсадовской же воспиталке, явно больной на всю голову, оравшей бешеным сипом: «А ну, подняли жопы с горшков!!!» Или: «Жрите немедленно, а то вся группа гулять не попрется!»

Воспитательницу следовало претерпевать, как мерзкий запах из недомашнего туалета. Просто – не видеть ее, не слышать, не помнить. Хотя кое‑что и запомнилось, для закалки психики, видно.

Каждое слово своих проникало в самую глубь организма и затаивалось, как зерно, которому прорасти еще не время, но оно ждет установленного часа и дремлет до поры, как все живое зимой.

«Ты все можешь»

Потом, когда понадобилось, все и проросло.

И она сразу себе самой доверилась, без всяких этих «ой, мне показалось» да «так не бывает».

По юности, бывало, шалила, баловалась, испытывая силу. Посмотрит перед сном в окошко, найдет нужную звездочку, вглядится, представит того, к кому во сне придет. Детально представит, будто в лупу разглядывает. Выскажет пожелание на пробу. И ночью – пожалуйста! Действуй. Смотри то, что не тебе предназначалось, а тому, о ком подумала. Он без тебя и не вспомнит про то, что видел, и думать забудет. А ты придешь, поможешь, подскажешь, вытянешь. И человек, напитанный твоей ночной силой, делается вдвое способнее, энергичнее, смелее. Не на вечно делается. Не так уж надолго. Но вытягивается из собственной беды. И гордится потом собой, что смог. Сам.

Откуда и зачем ему знать, кто пришел на помощь? Откуда ему верить? Пусть лучше думает, что сам напрягся и осилил. Он же не просил. Ты же сама так решила. По собственному желанию. По любопытству девичьему и расцветающей юной силе, по доброте душевной. По зову сердца и порыву души.

И как это все получается, кому рассказать, разве кто поверит!

Ты вторгаешься в чужой сон и слышишь (поначалу только слышишь) вздохи, стоны и всхлипывания. Потом, вглядевшись, понимаешь, о чем сокрушается спящий. И если это слезы о себе самом или о ком‑то другом, пока еще живом, ты берешь ослабленного сном и кручиной человека за безвольную, несопротивляющуюся руку, ухватываешь цепко и уводишь из плохого туда, куда надо. Смотря по ситуации.

Что может быть проще? Ей это давалось играючи. Особенно поначалу. По переизбытку сил. Наверное, от излишества гормонов в созревающем организме. Или оттого, что дома только и делали, что пичкали полезной едой – овощами и фруктами. И еще, конечно, во всем воспитание было виновато. В те времена популярно было вдалбливать детям в их ничем не защищенные восприимчивые головы разрушительные идеи о помощи в первую очередь ближнему, а потом уже себе. Всерьез внушали: «Сам погибай, а товарища выручай». И хвалили прилюдно за самоотверженные поступки. Вот она и старалась почем зря. Находила страждущих. Покрадывалась во сне. Подсобляла. Сначала по всяким ерундовым мелочам. Потом пришло время испытать себя всерьез.

Вот была у них в классе Танька такая. Как сейчас бы сказали, член сообщества. Одноклассница, если еще не неприлично так выразиться.

Она, Танька, была нормальная никакая девчонка, каких на сотню сто. Но у доски, если звали отвечать урок, преображалась кардинально. Принималась трястись, заикаться, трепетать, дергаться, как перед костром инквизиции. И ничего не могла сказать. А знала все лучше всех! На переменке, как по волшебству, превращалась в нормальную и вменяемую и для доказательства знаний и прилежания наизусть оттарабанивала заученное.

У учительского же стола всегда происходило следующее. Под испытующим взглядом педагога Танька белела и замыкалась в себе. После нескольких минут немого ее дрожания учительское терпение иссякало. Таньку отправляли на место с очередной парой. Никогда никто не пощадил, что интересно! Ну, для пробы хотя бы оставили хоть раз после уроков, спросили бы с глазу на глаз, глядишь, Танька бы и раскололась, выдала бы все, что зубрила.

Но что мечтать о несбыточном! Танька садилась на свой стул и принималась беззвучно рыдать.

У нее гениально получалось рыдать, не издавая даже вздоха, видать, отработалось многолетней практикой. Понятно было, что она рыдает не учителю или классу, не напоказ, а себе, внутри себя, от абсолютной невозможности сдержаться. Все к ней привыкли, а потому не дразнили и не жалели.

Однажды подросшая Дана стала свидетелем разговора их классной руководительницы с Танькиной матерью, красивой собранной теткой, очень по виду благополучной и ухоженной.

– Просто не знаю, как поступать с ней, ума не приложу, – пожимала плечами классная, держа в руках раскрытый журнал, – одни двойки, полюбуйтесь! Только письменные спасают. На письменных она как‑то собирается, справляется. Но жизнь – это сплошной экзамен. Его письменно не сдашь! Надо ей как‑то учиться собираться с духом. Преодолевать себя. Это избалованность какая‑то просто!

Танькина мать слушала и кивала в знак согласия:

– Сама не знаю, что с ней делать. Дома‑то бойкая! Вы с ней построже, чтоб знала. Чтоб не надеялась. Надо стараться…

Дана была поражена услышанным. Просто раздавлена напрочь. Собственная Танькина мать и не думала вступаться за свою несчастную дочь, а наоборот – призывала мучителей мучить ее еще сильнее! Это было совсем невыносимо. Получалось, что Танька – хуже, чем сирота. Сирота хоть понимает про себя, что он один, и учится защищаться как может. А у Таньки нигде тыла нет, где душой можно отдохнуть, сил набраться.

Дана стала так сопереживать Танькиным мукам, что сердце ее начинало ныть, когда та после очередной неудачи с ответом у доски садилась за парту заливаться своими слезищами. И однажды не выдержала. Решила применить на серьезной практике то, что в ней гнездилось.

Не особо осознавая, как и что делает, не произнося никаких просьб и заклинаний небу, она просто очень сильно подумала о горемычной Таньке перед сном. Представила, как все могло быть у той иначе. Напряглась, как будто через что‑то вязкое продиралась. И заснула.

И очутилась в Танькином бедном сне. Во сне несчастная одноклассница выглядела почему‑то маленьким серым клубком простых штопальных ниток, который закатился в самый уголок очень чистой комнаты с полированным паркетным полом. Пол блестел невыносимо. Клубку негде было спрятаться. И над ним нависала женщина, в которой угадывалась именно Танькина мать. Эта женщина нон‑стоп бубнила клубку про тупость, уродство и непригодность для жизни таких дур, как Танька, которая в тот момент была просто клубком и не то что ответить, но и откатиться из угла, в который вжалась со всей мочи, не сумела бы ни по‑каковски.

Дана во сне оставалась самой собой. Не то что Танька. У Даны было понимание задачи, ясные цели и вполне человеческий облик, во всяком случае, так ей самой уверенно казалось. Она пошла напролом к трепещущему клубку, оттеснив в сторону невменяемую тетку, настолько зацикленную на обличении негативных черт характера и интеллекта собственной дочери, что даже не обратившую ни малейшего внимания на присутствие в помещении еще одного живого существа.

Дана беспрепятственно подняла с пола клубочек и спрятала в своих ладонях. Клубок был совсем замерзший, но быстро отогревался от тепла рук. Постепенно из серости хлопковых ниток стало проступать человеческое девичье личико.

Сначала заблестели глаза, потом оформилась испуганная улыбка, потом вылупилось все остальное.

– Слушай, Танька! – велела Дана. – Ты завтра пойдешь в школу и на каждом уроке сама будешь тянуть руку. И ответишь все лучше всех. Ты же и так – посмотри на себя – самая красивая и умная. Поняла?

Танька доверчиво кивнула.

– Повтори! – приказала Дана.

– Самая красивая и умная, – эхом откликнулась Танька.

– И завтра… – подсказала снящаяся ей Дана.

– И завтра я пойду к доске и всем все отвечу.

Танька говорила убежденно. Холод весь из нее ушел. Ее тощие руки были теперь еще теплее Даниных. Она вдруг внимательно всмотрелась в собеседницу. Приложила ладони к своим щекам, потом к щекам своей утешительницы.

Дана испугалась, что она сейчас проснется. Тогда все усилия пойдут прахом. А на повторение у нее уже не оставалось ни сил, ни времени.

– Спи скорей! – распорядилась она сквозь Танькины пальцы, трогающие ее губы. – Тебе вставать рано!

Проснулась Дана совершенно опустошенной, измученной. Словно и не спала. Или спала, заболевая. Можно было остаться дома, сославшись на недомогание. Вид у нее был такой, что поверили бы в минуту. Но ей хотелось проверить, как там все произойдет у Таньки и не напридумывала ли она, Дана, сама себе про свою ночную силу.

Она безучастно заползла в класс и даже не ответила традиционным пинком на призывный тычок в спину интересующегося ею Лехи.

И тут все увидели Таньку.

Как в первый раз!

Будто бы освещение поменялось с ее приходом. Окна будто помыли, и солнце стало ярче светить.

Она вся была цветная, не серая, как прежде, а украшенная всеми тончайшими оттенками всех существующих колеров. Каждый светлый волосок сиял от пепельной русости до пшеничной желтизны. Глаза из скучно‑тусклых превратились в мерцающие кошачье‑серые. Упругой походкой прошла она к своему месту. И – действительно! – как только урок начался, первой сама вызвалась отвечать. Все прямо не поняли такого нечеловеческого героизма и затаили дыхание. А она спокойно и обстоятельно отвечала. И полуулыбка превосходства значилась на ее губах. Пораженная педила поставила ей пятерку без звука. Словно во сне. Как бы сама себе не веря.

А потом вызвала Дану. Свою, кстати говоря, любимицу. Дана вообще пользовалась любовью педагогов, потому что была легкой на слова, уверенной и улыбчивой. И всегда все знала. А если не знала, то умела наплести с три короба чего‑нибудь усыпляющего учительский мозг.

Сегодня Дана медленно, на ватных ногах выдвинулась на передний фронт. Ей впервые в жизни стало жутко от множества чужих глаз. Она пыталась раскрыть рот и начать отвечать ту, в общем‑то, ерунду, про которую ее спросили. Она хватала ртом воздух, одергивала юбку со всех сторон, заламывала пальцы. У нее ничего не получилось выговорить!

– Не ожидала! – протянула с нажимом учительница, вглядываясь в изменившийся облик своего прежнего классного идеала. – Два больших сюрприза у меня сегодня! И один – оч‑чень неприятный! Садись! Точку тебе ставлю. И чтоб завтра!..

Дана кивнула и поплелась на свое место. С опущенной головой. Как побитая собака в конуру.

На точку эту в журнале и даже на двойку в случае чего ей было глубоко плевать. За эту суету сует ее дома в жизни не ругали.

У них считалось – главное, что жива‑здорова, а умная‑глупая – плевать, тем более что отметки по‑любому не показатель.

Пришибло же ее только что совершенное естественно‑научное открытие, касающееся ее же собственного будущего и предстоящего выбора пути и места в жизни. Она раз и навсегда поняла, что может очень многое. И что ни на что не имеет права, если самой себе желает добра и покоя.

На переменке к ней подбежала полностью преображенная Танька и принялась утешать. У нее, мол, такое было. Тут главное – в себя поверить! И все будет хорошо.

– Да я знаю, – кивнула Дана, – все в порядке, это у меня грипп начинается, ты за меня не волнуйся.

Танька почему‑то смотрела на Дану во все свои глазищи, словно вспоминая что‑то нереальное из нездешней жизни.

Грипп и правда к вечеру осуществился.

Через две недели, вернувшись в страну знаний, Дана созерцала плоды своего сочувствия: Танька царила в коллективе. Почти все достойные внимания парни метнулись любить ее первой незабываемой любовью. Учителя начисто забыли прежнюю неприязнь.

У Даны тоже все было по‑прежнему хорошо. Все вроде встало на свои места. Как после не очень сильного, но ощутимого землетрясения: тряхнуло, качнуло, а потом все же установилось вполне надежно. Главное – не забывать, что повториться запросто может. И, если не хочешь повторения, не делать, чего не следует. Это она надолго запомнила. Хотя утешать кое‑кого – утешала временами. К примеру, от мнимой несчастной любви, непонятной тоски, глупых и бесполезных мыслей о вселенском одиночестве, которое каждому человеку так и так при рождении прилагается, и надо просто научиться его использовать в мирных целях, а не оплакивать себя почем зря.

«Уезжай отсюда!»

Следующая встряска случилась в начале взрослой жизни. Когда родилась дочка.

Как и положено природой, Дана боялась за своего ребенка каждую секунду, охраняла жизнь немыслимо дорогого существа и во сне, и в бодрствовании.

Однажды, когда дочке исполнилось полгода, в стране праздновали очередной тогдашний праздник, которому, правда, скоро суждено было незаметно исчезнуть.

День Седьмого ноября. Собственно, праздновать было особенно нечего, кроме позора крушения собственной державы от рук своры бандитов, но об этом никто не только не задумывался, но и помнить не смел. Не посягал, так сказать. Напротив – все готовили салат оливье и садились с утра пораньше смотреть военный парад. Звуки военных маршей вселяли, как и было задумано, чувство уверенности и убежденности в правильности и ясности выбранного наверху пути. И всем было хорошо и спокойно. К вечеру праздник достигал высшей точки. Ибо к этому времени в организмах ликующих обитателей одной шестой суши нашей планеты накапливалась критическая масса алкоголя (парад обыкновенно начинался в 10 утра – вот и считайте).

Празднично настроенное население старалось успеть наесться‑напиться до салюта. Потом полагалось приникнуть к окнам и смотреть, как по черному беззвездному небу рассыпаются разноцветные звездочки. Кто еще не потерял способность передвигаться от выпитого за день, спускался на улицу, где маячили народные массы, нестройно, но громко извергавшие из недр своих патриотических организмов боевой клич «Урррааааа!» после каждой порции блесток, выпущенных из пушек в мирное небо.

После салюта вновь возвращались к столам. Но праздник переходил в другую фазу – художественного самовыражения. Людям хотелось петь и плясать. И каждый старался как мог.

У соседки сверху гости бушевали в тот год всерьез. После нескончаемых «вихрей враждебных» из репертуара революционеров‑подпольщиков начались неистовые танцы.

Все это правильнее всего было воспринимать как небольшое стихийное бедствие: побушует, пошумит и уляжется. Именно так и относилась к регулярным ежегодным всплескам соседского темперамента Дана до рождения дочки. Однако теперь шум сверху разбудил и испугал малышку, еще ничего не знавшую про обычаи своей родины. Она истошно кричала. Дана с мужем решили попросить танцоров чуть‑чуть убавить задор. Ради жизни на Земле. Ради спокойного сна детей – всеобщего будущего.

Они поднялись этажом выше и робко позвонили в дверь, уверенные, что звонок их все равно не услышат.

Дверь открылась сразу. На пороге высился свекольного цвета квадратный дядька в генеральской милицейской форме. Глаза его пучились, как у китайского дракона. Ноги переступали в ритме продолжающегося танца.

– Ыыыыыыыы?! – крикнул дядька незваным гостям.

– С праздником! – дипломатически‑корректно начал муж. – Мы соседи снизу. У нас дочка маленькая. Никак уснуть не может. Вы не могли бы чуть‑чуть потише танцевать?

– Ыыыыыы‑ыыыы! – зашелся защитник права и порядка.

А поскольку Дана с мужем не уходили, ошарашенные неясностью ответа, вдруг совершенно членораздельно добавил:

– Пошли вон! Враги! Вам наши праздники глаза колют!

На крик защитника народного счастья выскочила в прихожую и хозяйка квартиры. Обычно приветливая и неслышная, сейчас она была взбудоражена танцем и обиделась мгновенно, не разбираясь, о чем речь.

– Сейчас милицию вызову! – крикнула она задорно в дверной проем, очевидно запамятовав, что милиция уже вовсю стоит на ее защите.

Дана на расстоянии ощутила, как напрягся муж, как изготовился выяснять отношения «с помощью физического воздействия». Она вцепилась в его локоть мертвой хваткой и увела. Стащила вниз по лестнице.

Танцы наверху усилились. Видимо, в качестве наказания «врагам» за неуместное требование.

Дана сумела успокоить своих.

Дочку обложила подушками, убаюкала.

Мужу велела забыть. Сама долго лежала без сна, представляла себе еще один такой праздник, и еще. И как поступит муж. И какое уголовное дело заведет краснолицый генерал. Чем все кончится. Она понимала, как все будет плохо и страшно в следующий раз. И, еще не уснув, мысленно умоляла соседку, чтобы больше так не было, как сегодня.

…В полной тишине сна оказалась она в чужой комнате, у кровати. Деликатный дамский храп плавно переливался в мелодию «Интернационала» – «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» – и вновь дыбился храпом. Генерала нигде не было видно. Отпраздновал и съехал.

Храп и «Интернационал» сошли на нет. Наступила редкая тишина. Спящая открыла глаза и внимательно вгляделась в темноту, из которой на нее в упор смотрела Дана.

– А я сейчас милицию… – невнятно пообещала соседка темноте.

– Уезжай отсюда, – подсказала Дана, – уезжай скорей, до следующих праздников, чтоб духу твоего здесь не было. Иначе все будет плохо.

– Так надо? – доверчиво прошептала женщина.

– Уезжай, – подтвердила Дана. – Так надо.

Через несколько недель грузчики вытаскивали соседкину мебель прочь из дома: она, оказывается, съезжалась с сыном, нашелся замечательный вариант.

Дане было отчего‑то стыдно прощаться с соседкой. Та тоже старалась не смотреть ей в глаза.

Хотя Дана была уже вполне взрослой и прекрасно понимала, что все произошло само собой.

И никаких чудес не бывает. Просто так получилось, совпало. И очень хорошо. А смотреть друг на друга не хочется – так это понятно почему. Эпизод‑то был вполне реальный и пакостный. Про все другое надо забыть навсегда.

Море

И потом, много лет спустя, когда муж заскучал и ушел в поисках радости к другой, Дана не вспоминала о своих снах и своей силе. Просто приняла все. Потому что очень уже устала выкарабкиваться и выручать. Ей, в принципе, ничего не хотелось. Только исполнить дневные долги перед теми, кому дала жизнь, и теми, кто дал когда‑то жизнь ей, а теперь стал слабее ее и нуждался в ее помощи.

Вокруг все быстро менялось.

У людей появилось очень много желаний: все куда‑то летали, купались в морях, ремонтировали жилье и наряжались кто как мог.

Дана смотрела на исполнение чужих желаний со стороны и ничего себе не хотела. Просто не видела смысла в желаниях: любое новое становилось старым и быстро надоедало, любой отъезд кончался возвращением. Тогда зачем?

Она жила от усилия к усилию, рывками.

Проснулась – рывок. Утренняя возня, придание себе человекоподобия. Дорога на работу – рывок. Работа – слов нет. Из тех видов деятельности, что не имеют права стать рутиной, даже если что‑то и делаешь вполне автоматически.

Дана избавляла людей от слепоты. Два раза в неделю она оперировала. Остальные дни посвящались тем, кто мечтает об операции, и тем, кто уже видит благодаря ее усилиям. Она очень много умела, потому что всю юность училась уметь. И никогда не уклонялась от самого трудного.

Теперь могла.

После работы она добиралась домой. Как‑то проходил вечер. И так далее.

Иногда она вспоминала себя. Думала, какое время было в ее жизни когда‑то! Время, когда она ждала. Не важно чего, совсем не важно, как оказывается потом. Главное – ждать. Осуществление – ерунда. Ничего не дает. И самое обидное от осуществления – что ожидание пропадает. Исполнилось – и все. Можешь спать наяву. Она жалела, что никогда уже ей не влюбиться безответно, так, чтобы была радость просто смотреть, даже не смотреть – ощущать присутствие. И ждать. Непонятно чего. Не более чем следующего присутствия. Не более.

Она все работала и обеспечивала, помогала и избавляла. По‑другому не знала как.

Однажды ей приснилась бабушка. Сон был сильный и ясный, как явь.

Бабушка хлопотала дома, быстро ходила из комнаты в комнату, осматривалась. Дана знала, что бабушка тут не навсегда, в гостях как бы, поэтому радовалась осторожно, чтоб не привыкать и не расслабляться. Бабушка подошла близко‑близко. Дане стало светло. Она сделалась той, прежней, полной ожидания и счастья.

– Тебе хорошо? – с надеждой спросила она бабушку.

– Да, – кивнула та.

– Возьми меня к себе, – попросилась Дана, как соскучившийся у чужих ребенок. – Я так устала!

Бабушка молча смотрела, словно ответа не находила.

– Забери! – велела Дана и заплакала.

Она только теперь поняла, чего на самом деле хочет. И от того, что желание появилось, сразу куда‑то девались мысли о том, что самое главное – хотеть, а не исполнять желаемое.

– Нет, – качнула головой бабушка. – Тебе еще рано. У тебя тут еще столько всего!

Она погладила Дану по голове обеими руками. Дана хотела схватить ее руки, чтоб они подольше согревали ее.

Так и проснулась – в слезах, сжимая голову ладонями.

Не верить было нельзя. Тут еще много от нее требовалось. Где же взять силы на все?

– Полетели на море! – предложила их с матерью общая подруга. – Вдвоем веселее. И дешевле.

Это и было спасение.

Две недели Дана ничего не делала. Отмокала в море. Качалась на его волнах и подставляла себя солнцу. Со спутницей своей виделась редко. Та, как оказалось, прилетала к лазурному морю не просто так. Вот уже пять лет подряд, два раза в год, проживала она Счастливые Встречи с Настоящим Мужчиной, радостно откликающимся на имя Муха (уменьшительно‑ласкательное от Мухаммед). Муха поначалу с томной наглостью вглядывался в Дану и даже предложил своего друга для знакомства. Когда Дана отмахнулась, счастливая от любви, солнца и моря Зина выдала монолог:

– Вот тебе сколько? Тридцать пять! Чего ты ждешь? Когда будет сорок пять, станешь ягодкой опять? Где твое женское счастье? Что, твое счастье – в глазах чужих людей копаться железяками? Жизнь твоя собственная – где? Живешь, света не видишь, работа – дом, работа – дом… Ты когда с мужиком была в последний раз? И не вспомнишь? О здоровье бы своем подумала! Просто о здоровье, если об эмоциях позитивных думать не хочешь!

– При чем тут здоровье? – хмыкнула Дана. – С незнакомым турецким мужиком вступать в половую близость – это укрепит мое здоровье, по‑твоему, Зин? Дичь какая‑то! Мало того что они все в антисанитарных условиях живут! И Муха твой… Ты что, одна такая у него? Какое может быть от этого здоровье? Где вы все сведений таких нахватались про здоровье, вот что интересно?

– Ну, ты у нас умная и нравственная. Все знаешь лучше всех. Ладно. Смотри. Мне пятьдесят три. Я до сорока восьми лет счастья женского не знала. А жила по правилам. Мужу не изменять, детей растить, работать на благо семьи, изворачиваться. Жилы, короче, наматывать на ржавый гвоздь. Кому вот это надо было, не пойму, чтоб из всех нас, баб русских, сделать тягловую силу, да еще чтоб мы женского в себе стыдились и о желаниях своих не помнили. А если вспомним вдруг, название наше – известно какое: то ли леди, то ли ляди… Да? Я вот, когда прилетела сюда в первый раз, Муху встретила и вдруг вспомнила: я женщина. Сколько бы мне ни осталось, женщина я. И хочу, чтоб меня ласкали, целовали, баловали, нежили. Хочу, чтоб стонал надо мной мужик и удивлялся своему счастью. И сама хочу удивляться. Моему здоровью это на пользу, что ты там со своей медицинской кочки ни кукарекай. Я сама знаю: мне полезно. И знаю, что после меня у Мухи вполне может быть другая. Он молодой и клятв верности мне не давал. А нас тут толпы, баб голодных. Но эти две недели – мои. И мне не жалко за него в ресторане заплатить и тысячу баксов оставить на добрую память. Он зато меня ждет и рад мне. По‑настоящему. А от нашего мужика радости дождешься! Ни слова доброго, ни уважения, ни полета. Перегаром дохнет, хоп‑хоп и готово дело. Отдыхай! Детей я вырастила. Всех пристроила. Работаю за троих. Кому я чего должна? Ничего и никому! Только себе. И то в ограниченном формате. Сколько мне ни осталось, все мое! Ни от чего не откажусь! И ты мне не ври, что тебе ничего не нужно. Никогда не поверю. Лицемерие одно.

Дана задумалась. Нужно – не нужно? Нет, с Мухаммедом – точно не нужно. Хоть режь. Ни за что. Ради физкультуры и «здоровья» – тоже не требуется.

Даже самое представление о возне двух голых тел на кровати ради «здоровья и счастья» вызывает только одну реакцию – отказ. И еще смех. Как в школе, когда, узнав, откуда берутся дети, они во время урока слали друг другу записки: «А ты представляешь математичку в объятиях мужа?» Далее следовал приступ исступленного смеха, который было невозможно заткнуть ничем – ни носовым платком, ни ладошками. Потому как представить, как делает «это» математичка, было настолько невыразимо смешно, что можно было разорваться на мелкие кусочки от преступного, сдерживаемого всеми силами хохота.

Да, верно, долгие годы она жила на автомате, ей было не до собственных желаний, а желаниям было не до нее. Она не могла сказать о себе «холодная», «бесстрастная». Уж она‑то себя знала и себе не врала. Просто совокупления «для здоровья» были не для нее. Близость с другим человеком могла быть только результатом любви. Особого чувства, которое мало кому дается. И не всегда на счастье и долгие годы.

Уплывая далеко от берега, оставаясь совсем одна между лазурью моря и синевой неба, она мечтала об ожидании. Чтоб думать о ком‑то с замиранием сердца. И о ней чтоб так же думали. Чтоб ждать и бояться встречи…

Ей снова стало легко мечтать. И она не прогоняла от себя свои мечты. Они были легкими, как она сама на добрых морских волнах, они не мешали, не сбивали с пути.

Зов

Дома все пошло по‑прежнему. Дни без просвета и сны без снов. Но силы уже были, и интерес к собственному будущему тоже. Она теперь бывала среди людей и радовалась их радости. Ожидание вернулось. Оно наполняло все особым смыслом.

На каком‑то шумном сборище среди почти совсем незнакомых людей она встретила того, кого ждала. Узнала сразу – человек был известный, «из телевизора». Глянула – и отвела глаза. Он был красив не сам по себе, от рождения. Его красота возникла от любовных взглядов тысяч людей. Что‑то могут эти заинтересованные взгляды. Как капля, точащая камень, интерес масс к человеку и правда делает его утонченнее, привлекательнее, светлее.

И он узнал ее. Просто увидел в ней нужную себе. Они будто позвали друг друга и одновременно обернулись на зов. Тот самый человек, результат ее ожиданий, сел напротив и заглянул ей в глаза. Они улыбались друг другу открыто и счастливо. Он накрыл ее руку своей ладонью. Может быть, на них смотрели. Это было не важно. Она положила другую руку поверх его руки. Они были совершенно одни. Шум, музыка, голоса отдалились и не мешали им любоваться друг другом. Молчание не тяготило. Они общались, но иначе, чем словами. Получалось гораздо понятнее.

Так, не замечая ничего вокруг, они встали и ушли. Просто поехали кататься по ночной Москве, прекрасной, пустынной, волшебной. Шел снег. Мело. Из темноты выступали подсвеченные здания, словно парящие в воздухе. Два недавно совсем не знакомых человека тоже парили. Дане хотелось плакать от счастья. Она улыбалась.

Они не могли видеться каждый день. Но на ночь писали друг другу письма. Несколько слов на светящемся экране, обладавших для них невероятной силой, но для других не значащих ничего. Именно эти слова, гнездившиеся в сердце, позволяли теперь Дане прожить очередной день, не чувствуя усталости и уныния. Ей ничего не было нужно. Только его слова. Его улыбка ей навстречу, когда они виделись. Его внутренний свет, щедро направленный на нее.

В одну из первых встреч он сказал ей несколько слов о своей прошлой любви. Вернее, еще не прошлой. Той, которую он стремится изжить, с которой борется вот уже два года. Эта любовь приносит только боль и мучения. Ничего, кроме боли и мучений.

Дане было все равно, что в нем живет любовь не к ней. Они же светились навстречу друг другу. Что еще надо? Она вдруг вспомнила о своем даре, о том, что когда‑то умела помогать. И пообещала:

– Я помогу вам.

Он доверчиво кивнул. У него было чутье – такая особая возможность ощущать, кто на что способен. Даниной силе он верил.

Она спрашивала себя: что ей делать с этим счастьем? Куда стремиться, чего ждать? И понимала: ей хочется не больше того, что уже есть. Видеть дорогое лицо, видеть улыбку, видеть слова, которые он пишет ей и только ей. Больше всего она боялась потерять то, что есть.

Однажды вечером она написала ему: «Я шла сегодня домой. Опять была метель. Я заблудилась на дороге, по которой хожу всю жизнь. Я думала о Вас. Я хочу сказать тому светящемуся, сияющему, прекрасному, что исходит от Вас и озаряет мою жизнь, – «мой». И чтобы Вы мне ответили: «Моя». Это ничего общего не имеет с физическими упражнениями и добыванием огня трением. Огонь есть и так».

Она сказала самое главное и заветное. Ей надо было, чтоб он знал. Пусть не ответил бы тем же, но знал и слышал это ее «мой».

Но он ответил:

«Мы говорим друг другу ЭТО все эти дни».

«Спокойной ночи, дорогая!»

«Все ли хорошо, дорогой?»

Потом пришло это письмо. Без света, пустое. «Меня снова накрыло… Я отдышусь и буду с Вами».

Беда любви. Злой любви, приходящей не от света, а от мрака.

Тогда Дана и решилась помочь. Она знала, что может насовсем потерять то, что было светом и теплом ее жизни. Она приготовилась к тому, что он забудет о ней насовсем. Это было горько. Но еще горше было знать, что ему плохо, что он мечется и не находит выхода и сил.

Она думала и думала перед сном о дорогом ей человеке.

Она думала о его покое, об обретении им силы преодоления, о ясности и понимании. Она соглашалась быть ему опорой, верила, что не пошатнется и выдержит. Вдвоем они смогут выдержать все.

В своем легком сне она оказалась в комнате с большим окном. Огромная полная луна освещала все кладбищенским светом: беспорядочно разбросанную одежду, смутные очертания человеческих тел.

Один человек сидел на краю кровати, обхватив руками голову. Другой лежал на животе, уткнувшись носом в подушку.

– Делает вид, что спит, – подумалось Дане.

Она еще не разобралась, кто из них кто.

– Я не знаю, что тебе еще надо, – горько пожаловался сидящий на кровати человек. – Я отдавал и отдаю тебе все, что у меня есть. За эти два года ты из меня душу вынул. Я уже не я.

Дана узнала искаженный рыданиями голос.

– А я тебе мало дал? – капризно отвечал оторвавший голову от подушки юноша. – Кто мне писал эсэмэски: «Счастье мое», «Спасибо за наслаждение, моя радость», «Твоя душа – самое прекрасное на этом свете?» Может, это я сам себе писал? А теперь ты чем‑то недоволен, а я виноват, да?

Дана забыла, что собиралась помочь. Она застыла в дверном проеме, прямо напротив смертного лунного сияния.

– Кто здесь? – спросил сидящий, повернув голову к двери.

– Опять твоя мистика, туман твой, – посетовал тот, кому писали «Счастье мое».

Партнер не ответил, пристально вглядываясь в лунную дорожку света.

Дана сделала шаг назад.

И проснулась.

Ничем она не могла помочь. Никому. Даже себе.

Ей было холодно, как зимой в пустыне.

Безжалостный больничный ночник – луна светила прямо в лицо.

Полнолуние рождает странные видения. Пустые сны.

Ей больше никогда не захочется погружаться в потемки чужой души.

Надо укутаться с головой одеялом и уснуть до появления солнца.

Что это было? Сон? Видение?

Почему он больше не звонит, не пишет? Почему она не может набрать его номер?

Она знала, что надо делать. Жить дальше и не вспоминать. То есть не делать ничего.

Но как жить дальше, если мир сошел с ума?