Леонид Шорохов

ОРЛЕНОК

Рассказ

Средняя Азия, середина пятидесятых.

Городок пыльный, скучный, забытый Богом и властью. Улицы кривые, немощеные, насквозь ветрами просвистанны. Воздушные потоки, стекая с недалеких гор, захватывают песчинки, мелкие ка­мешки, пригоршнями швыряют их в серые, мутные стекла.

Обыватель темен, груб, зол, дик, пьян. Каждое воскресенье на базаре рукопашная. Из-за пустяка, из-за копеечного словечка бьют­ся насмерть, выхлестывают зубы, крушат ребра.

Милиционеры при первой же вспышке страстей прячутся за уг­лы, боязливо вслушиваются, ожидают конца побоища, когда шум стихает и уцелевшие драчуны расползаются по пивным, правоохранительные органы скопом врезаются в толпу, хватают са­мого побитого, с хрустом выкручивают неудачнику руки и, торжествуя, волокут через весь город в кутузку. Победителей провожает до горотдела базарная толпа, поносит "легавых" послед­ними словами, случается, отбивает задержанного.

Вавилонское смешение языков. На улицах узбекская, русская, корейская, татарская, еврейская речь.

Первая волна нового великого переселения народов - год 1937-й. Эшелоны с корейцами. Переезд ополовинил стариков и детей, уце­левшим было не привыкать к голоду и каторжному труду, ухвати­лись за землю - выжили. Понастроили глинобитных мазанок, в рисовых чеках зажурчала вода, потянуло живительным теплом "канов".

"ШАНХАЙ"- никого и обучать не понадобилось - село новое понятье

на язык, как шляпа из рисовой соломы на круглую корейскую голову.

Пинки великодержавного сапога следовали один за другим.

Год 39-й - поляки. Лето сорок первого - первая депортация прибалтов. Месяц спустя - немцы Поволжья. Следом беженцы: евреи - польские, румынские, украинские.

Измученных, голодных, больных людей разгрузили в степи, велели рыть землянки. Через полгода вся еврейская нищета повы­мерла, в живых остались богачи да ремесленники.

В сорок четвертом на пустыре за цемзаводом возникли три та­тар-ских спецпоселка. Порядки строгие, самовольный выход за пределы поселка - побег. Давали до восьми лет, случалось, по настроению и шлепали на месте.

Татары тосковали по Крыму, собирались вечерами во дворах, пе­ли вполголоса родные песни. Поселковый комендант квалифи­цировал "Хай-тарму" как злостную антисоветчину. Ночью пришла полуторка, собрала солистов, увезла неведомо куда. После этого лю­ди не то что петь - говорить стали шепотом.

До пятьдесят третьего - полный беспросвет. Тряслись все, одна "лягашня" смело ходила по улицам. С пятьдесят третьего по пятьде­сят шестой - смутное время. Разговоры шепотком, разговоры такие, за которые еще год назад отвинчивали вместе с умным языком и дурную голову.

Впрочем от долгой привычки к плохому в хорошее никто не верил.

А в пятьдесят шестом, как взорвалось. - СЪЕЗД!

Батька-то усатый! Ай-яй-яй, ну и ну!

Словно бы петлю на горле слегка ослабили. Повеяло невиданной, неслыханной прежде свободой.

В октябре пятьдесят седьмого полетел спутник. Большой мир не­обратимо менялся, вступал в космическую эру.

И только в провинции все оставалось по-прежнему. Далеко-дале­ко над Москвой погулял грозовой фронт, покропил столичные асфальты мелким дождичком, а до Байабада и дальним громыханием не добрался.

Надежды на лучшие перемены таяли. Амнистия не коснулась ни татар, ни греков, ни литовцев. Жала жизнь людей до крайнего предела и отпускать не думала.

Каждый народец спасался от родной Советской власти на свой лад.

Корейцы, зашибив кое-какую деньгу, ударились в картеж. Евреи предпочитали не высовываться, поддерживали друг-друга на плаву, учили детей на врачей, учителей, инженеров. Татары строили теплицы, сажали сады. Узбеки выращивали дыни, торговали скотом, копили деньги на калымы, свадьбы, обрезания. Русские ишачили на заводах.

Гнилая ряска старого страха вновь затянула чистое зеркальце, возникшее было на поверхности зловонного государственного боло­та.

Одно было хорошо - дешевая, как вода, водка. Пить стали замет­но сильнее, чем раньше. Торговля оживилась, на улицах появились шашлычники, нарасхват шла бочковая селедка пряного посола.

На Первое мая с утра мягкая, прозрачная жара. Красные волны знамен. Музыка, приветственные возгласы, колонны людей, портреты, плакаты, лозунги, поверх голов - чугунный, подновлен­ный краплаком Ленин.

- Ура-а-а! - раз за разом, то стройно, то вразнобой. - Ура-а-а,
дорогие товарищи!

Шум, суета, настроение, все принаряжены, некоторые уже успе­ли принять стопку-другую...

Праздник.

К двум площадь пустеет, народ разбредается - кто на маевку в рощу, кто домой к праздничному столу.

Трибуна пуста, за памятником вождю хлопочут шашлычники.

Старший машет фанеркой, едкий дым лезет ему в глаза, облизывает пузо длинным белым языком. Младший поправляет алюминиевые стулья, протирает столики.

За одним из них - четверо молодых крымских татар, тесно, лок­тями друг к другу, лбом ко лбу. Кончают третью бутылку водки, между поллитрами - лепешек, пива, шашлыков - не считано.

Лица багровые, распаленные градусом и беседой. Речь тяжелая, бедная словами, страсти разгораются с каждым выпитым стаканом, спор грозит перерасти в ссору.

-...твой отец в 44-м?! - бешено хрипит Реза.

- Отца не трожь! - Ахтем плотен, широкоплеч, водка оказывает на него меньшее воздействие, чем на высокого, худого, нескладного Резу.

- Помог ему партбилет?! - у Резы стекленеют глаза. - Сначала со­ставлял черные списки, потом сам поехал по этим спискам с теми, кого закладывал, в одном товарняке! Сколько на его совести та­тарских жизней?!

- Отца не трожь! - Ахтем идет багровыми пятнами. - Своего дядю лучше вспомни. Кто в сорок втором разбогател на золотых коронках из Керченского рва?!

- Э-э-э, к чему этот разговор? – вмешивается двоюродный брат Ахтема Исмаил.

- По тюрьме соскучились - такое вслух болтаете? Люди вокруг.

Все невольно оборачиваются.

Прижимая к груди старенькую темно-вишневую скрипку, к сто­лику нерешительно приближается робкая сгорбленная фигура в потрепанном костюме. Это Нухим (слегка тронутый, по общему мнению), пожилой еврей, зарабатывающий на жизнь игрой на свадьбах, гулянках, похоронах. В праздники Нухим промышляет в парке, его заказчики - пьяные компании за столиками.

- А-а-а, - машет рукой Ахтем, - чепуха, это же чокнутый Хайм.

- Откуда знаешь, какой он чокнутый? - возражает Исмаил. - Мо­жет, не зря тут крутится. В такое время живем, родному брату до­верять нельзя.

Но Ахтем уже зовет Нухима:

- Иди сюда, Хайм, не бойся. Знаешь "Хайтарму"?

Нухим вежливо кивает, прижимает скрипку к небритому подбородку, худые длинные пальцы артистично охватывают гриф. Смычок плывет вверх, ведя за собой тонкий, упирающийся звук.

Парни смолкают.

Нухим снимает крошечную комнатку в чужой кибитке. Земля­ной пол, камышовая крыша, подслеповатое косое окошечко - вма­занный в стену осколок стекла. Мебель - горбылевый топчан, стол, самодельная табуретка.

Все богатство Нухима - старая скрипка, завернутая в лоскут об­лысевшего бархата, смычок, огрызок канифоли. Прочее имущество - на себе. Мало сказать, что Нухим беден, он нищ.

Дважды в неделю, ближе к вечеру, старик появляется на базаре. К закату солнца меркантильное остервенение торговцев стихает и цены слегка падают. Для Нухима эти микроскопические колебания рыночного курса имеют сугубое значение.

Он не спеша бредет вдоль рядов, складывая в авоську овощи. Дойдя до шашлычного ряда, Нухим невольно поджимает губы, сморщивается, словно глотнув кислого.

- Цены, цены, - шепчет он, - не торговля, а бандитский налет!
Однако деваться некуда - мальчик растет, ему требуются не только витамины, но и белок, белок, много белка!

Зажмурившись от собственного нахальства, Нухим заказывает четыре шашлыка, через секунду запоздалый страх нагоняет его, и старик бормочет:

- Подождите, я таки еще раз посчитаю деньги!

Он вынимает горсть мелочи, суетливо копошится, отделяя серебро от меди, считает, путается, снова считает. Толстый шашлычник подмигивает Нухиму:

- Не спеши, отец! - укладывает на горячую лепешку шашлыки, щедро посыпает шипящую баранину шинкованным луком и вы­дергивает из середины оголенные шампуры. - Кушай на здоровье!

- Боречке, - шепчет Нухим, пряча покупку.

С единственным племянником, Борей, связаны все надежды старика. От огромной еврейской семьи из Бердичева после войны уцелели жалкие крохи. Эвакуация подмела стариков, мужчины сги­нули на фронтах, голод забрал детей. Чудом выжили белобилетник Нухим и две его младшие сестры - Дора и Миля.

В 48-м Дора вышла замуж за хорошего человека, врача.

Кто же знал, что так обернется?

В одну из ночей тревожного 49-го за Исааком пришли, все перевернули вверх ногами, забрали мужа, а наутро жена родила мальчика. Старый Нухим заменил Боре отца.

Непроходящая боль, страх, волнение. Ребенок был гениален, сверстники завидовали. Жестокие дети мучали мальчика в садике, травили в школе. Ужасные жилищные условия: мать, тетка, ребенок - все в одной комнате.

Дора преподавала пение в школе, Миля аккомпанировала. Маль­чик голодал, выглядел оборванцем. Сердце Нухима обливалось кровью: восемь палочек шашлыка в неделю - все, что он мог.

Сам Нухим сидит на хлебе и воде, сестры - на воде и хлебе. Все, что удается добыть, - ребенку. Каждый день новые закавыки, то од­но, то другое. Еще не кончился учебный год, а мальчик уже до дыр износил обувь - парусина, будь она неладна. Где взять денег?

Теперь вся надежда Нухима на Первомайские. Лето Боря пробегает босиком, следующие праздники только в ноябре, а зна­чит, об обуви надо позаботиться заранее.

"Туфли, - думает Нухим, направляясь в парк, - туфли Боречке".

Нежно поет скрипка. Мерцающий звук тревожно отзывается в растревоженных, неспокойных сердцах.

Чья-то рука скользит по мокрой столешнице, летит на землю пу­стая бутылка. Зажмурившись и низко уронив плечи, Реза в невыно­симой тоске мотает пьяной головой:

- Уйди, сволочь, не трави душу!

Нухим обрывает мелодию. Вдогонку ему летят две измятые рублевые бумажки, их бросил Ахтем. Старик боязливо подбирает деньги и торопится прочь.

- Уй-й-ди! - рвет на груди рубашку Реза. Он плачет крупными горькими слезами. - Су-у-уки! Продали, погубили татарский народ! -
За казенный паек под пули подвели!

Реза, качаясь, вылезает из-за столика, собутыльники тянут его за локти, пытаясь усадить, но Реза вырывается. Он не видит ничего, кроме ненавистного лица Ахтема.

- Продали нар-р-род!

Опрокинув стул, он хватает Ахтема за грудки.

- За все ответите, суки, все равно за все ответите!

Исмаил с напарником пытаются развести дерущихся, но это им не удается. Реза размахивается и изо всех сил бьет. Ахтем трезвее Резы и еще надеется поправить дело миром.

- Не бей! - кричит он, пытаясь перехватить кулак.

Реза выдергивает руку и бьет снова и снова. Наконец Ахтем не выдерживает. Пригнувшись, он бросает вперед мускулистое тело.

Удар настигает Резу на встречном движении, он со всего маху грохается на поваленные стулья, выдирается, хватает стул и вски­дывает над головой. Удар может стоить Ахтему жизни, но и тот вооружился.

Два встретившихся в воздухе стула разлетаются вдребезги. Ах­тем оказывается проворнее, он успевает достать Резу кулаком. Реза снова на земле. Сверху сыплются бутылки, тарелки, остатки пищи. Сознание Резы меркнет.

Ахтем бросается на поверженного противника. Опомнившиеся собутыльники хватают его и тащат прочь.

- Брат, брат, - уламывают они озверевшего парня, - хватит, боль­ше не надо, смываемся, "легавые" заметут!

Ахтем яростно сопротивляется, но совладать с двумя дюжими парнями ему не под силу. Через пять минут троица уже далеко, а еще через минуту из-под столика выползает оклемавшийся Реза.

Он сплевывает кровью, вытирает разбитое лицо:

- Где?!

Сбежавшиеся на драку окрестное пацанье шарахается в стороны. Реза бросается к мангалу:

- Где?! - трясет он перепуганного парня.

Тот кивает головой.

- В парке?

- В парке, в парке, - с готовностью подтверждает шашлычник. Реза отшвыривает его и бросается в парк. Пацанье припускает следом.

Нухим медленно бредет по боковой дорожке парка.

В конце садовой эспланады - летний кинотеатр, площадка с фон­таном, чайхана. На нее-то и нацелился старик. На праздники в чай­хане полно народа Нухим тихо радуется, предвкушая хороший заработок. На сердце у него светло: почин сделан (и полновесный почин!), а ведь до вечера еще далеко - будет, будет Боречке подарок!

Старик нежно прижимает к груди скрипку.

Нухим не слышит ни шума драки за спиной, ни криков, ни ругани. По центральной аллее, топоча, как слон, пробегает Реза. Нухим не замечает разъяренного парня, он весь поглощен сложны­ми математическими расчетами, губы неслышно шевелятся, голова кивает в такт шагам. Старик высчитывает, сколько денег перепадет ему за все майские праздники. Сумма выворачивается чудовищная, невероятная, Нухим пугается и выбрасывает из калькуляции День Победы.

Сладко думать, что даже остающегося хватит, чтобы обуть Борю, еще слаще тайно знать, что временно исключенный из расчетов разгром германского фашизма таки войдет составной частью в ко­нечный результат, и Нухим, махнув рукой на приличествующую старости скромность, весь отдается безудержному полету фантазии.

Велосипед!

Как загораются Боречкины глаза при виде хромированной, бле­стящей, недоступной нищему мальчику машины!

"Орленок"!

Нухим на секунду зажмуривается - его запьяневший мозг сам ос­леплен сверкающим, звонким словом, как бы источающим легкий, волшебный запах рубчатой резины. Нухим уже не Сгорбленный, жалкий старик, а восторжен-ный мальчишка, околдованный желан­ной игрушкой!

- Ве-ло-си-пед! - шепчет, почти выпевает он. - Да, да, велосипед. У мальчика нельзя отнимать детства!

На время забыты беспросветная, безысходная нужда, старость, болезни, сейчас Нухим богат, как Лаван, могуч, как Моисей, что стоит ему наполнить радостью маленькое родное сердечко, зажечь свет в налитых древней печалью Боречкиных глазах, что стоит?

Реза добегает до чайханы, мечется, бросается то к одним, то к другим, жадно выспрашивает, но Ахтема и след простыл. Реза не может поверить, что обидчик ускользнул. "Назад", - вспыхивает в пьяной голове, - Ахтем на площади у памятника!" Реза по­ворачивает, идет, почти бежит по дорожке.

Впрочем, на полпути до него наконец доходит, что Ахтема уже не найти. Мысль невыносима. Реза стонет, рычит, злоба ищет не­медленного выхода, сдерживать ее нет ни желания, ни сил.

На глаза ему попадается Нухим. Старик вежливо сторонится, он и не подозревает о бушующей в душе Резы буре. Отстраненный вид Нухима взрывает Резу, он задыхается, давится злобой:

- А-а, сволочь, попался!

Реза бросается к Нухиму, выхватывает скрипку и с размаху бьет ею старика. Нухим настолько ошеломлен неожиданным нападени­ем, что не делает попыток защититься.

Летят щепки, с жалобным писком лопаются струны.

- Х-ходишь, - кричит Реза, - вынюхиваешь, высматриваешь, жи­довская морда! Я тебе высмотрю!

Нухим падает. Реза отбрасывает жалкий обломок грифа и, ма­терясь, уходит.

За массивными воротами парка притаились четверо милицио­неров. Они издали наблюдают за избиением старика, ждут, когда Реза вывернет на засаду. Соваться в парк, полный пьяного народа, народная власть не рискует.

Как только парень появляется в проходе ворот, милиция бросается в атаку. Через минуту руки Резы вывернуты, почти вы­ломлены из плеч. Сам он едва не пашет носом землю.

- Четверо на одного, сладили, с-суки!

Реза воет от боли, двое милиционеров бегом тащат его от ворот, торопясь поскорей дотянуть хулигана до горотдела, еще двое сдерживают напор мгновенно возникшей толпы. Из нее несется ругань, постовые отпихивают наиболее возбужденных и тоже кричат и матерятся.

Забытый всеми Нухим сидит на дорожке. Вокруг него - жалкие обломки разбитой скрипки. Старик подымает деку и бережно прикладывает, прижимает ее к отколу фанеры, словно надеясь, что они каким-то чудесным способом соединятся, но усилия его тщетны, кусочки дерева выскальзывают из трясущихся рук. Нухим терпеливо подымает их и снова прилаживает друг к другу.

Голова его не в силах вместить весь ужас, всю непоправимость, громадность приключившейся беды.

- Велосипед, - по инерции шепчет он, продолжая свое бессмыс­ленное занятие. - Боречке, деточке, сиротке...

Стайка пацанов, проводившая Резу до КПЗ, возвратилась на площадь, к памятнику. Идет оживленное смакование подробностей драки. Нухим забыт, разбитая скрипка - мелкий эпизод, не заслу­живающий внимания.

- Ахтем ему к-е-ек замочит! - худенький вихрастый подросток, подпрыгивает от возбуждения, лупит кулаком в воздух. - К-е-ек за­мочит!

- Тот с ходу под стол! - подхватывает другой.

- Сначала Реза Ахтему навешал, - вмешивается третий.

- Скажешь тоже, навешал, - пренебрежительно машет вих­растый, - крови-то не было, а значит, не в счет!

Пацаны единодушно соглашаются:

- Без крови не в счет!

Один из этих пацанов - я.

Детство - Малая Родина, страна - Большая. Только из их нерастор-жимого соединения может вызреть подлинно человеческая душа.

Поседевший, изверившийся, больной, я мучительно вглядываюсь в прошлое, стараясь отыскать в нем хоть что-то, от чего никогда и ни за что

на свете не смог бы отказаться, не отказавшись тем самым от самого себя.

Вглядываюсь - и вижу нищих, грабящих нищих, униженных, му­чаю-щих униженных, угнетенных, топчущих угнетенных.

Это - мое детство и это - моя страна.

И я напрасно мучаюсь, стремясь отыскать в жестоком лике маче­хи милые сердцу материнские черты.

Их нет в искаженном ненавистью чужом лице.